Нужно, чтобы в деле какого бы то ни было мастерства полное его производствоупиралось на главном мастере того мастерства, а отнюдь не каком-нибудьпристегнувшемся сбоку чиновнике, который может быть употреблен только для одниххозяйственных расчетов да для письменного дела. Только сам мастер может учитьсвоей науке, слыша вполне ее потребности, и никто другой. Один толькопервоклассный актер-художник может сделать хороший выбор пьес, дать им строгуюсортировку; один он знает тайну, как производить репетиции, понимать, как важнычастые считовки и полные предуготовительные повторения пьесы. Он даже непозволит актеру выучить роль у себя на дому, но сделает так, чтобы всевыучилось ими сообща, и роль вошла сама собою в голову каждого во времярепетиций, так чтобы всяк, окруженный тут же обстановливающими егообстоятельствами, уже невольно от одного соприкосновенья с ними слышал верныйтон своей роли. Тогда и дурной актер может нечувствительно набраться хорошего.Покуда актеры еще не заучили наизусть своих ролей, им возможно перенять многоеу лучшего актера. Тут всяк, не зная даже сам каким образом, набирается правды иестественности как в речах, так и в телодвиженьях. Тон вопроса дает тон ответу.Сделай вопрос напыщенный, получишь и ответ напыщенный; сделай простой вопрос,простой и ответ получишь. Всякий наипростейший человек уже способен отвечать втакт. Но если только актер заучил у себя на дому свою роль, от него изойдетнапыщенный, заученный ответ, и этот ответ уже останется в нем навек: его ничемне переломаешь; ни одного слова не переймет он тогда от лучшего актера; длянего станет глухо все окружение обстоятельств и характеров, обступающих егороль, так же как и вся пьеса станет ему глуха и чужда, и он, как мертвец, будетдвигаться среди мертвецов. Только один истинный актер-художник может слышатьжизнь, заключенную в пьесе, и сделать так, что жизнь эта сделается видной иживой для всех актеров; один он может слышать законную меру репетиций — как ихпроизводить, когда прекратить и сколько их достаточно для того, дабы возмоглапьеса явиться в полном совершенстве своем перед публикой. Умей только заставитьактера-художника взяться за это дело, как за свое собственное, родное дело,докажи ему, что это его долг и что честь его же искусства того требует от него,— и он это сделает, он это исполнит, потому что любит свое искусство. Онсделает даже больше, позаботясь, чтобы и последний из актеров сыграл хорошо,сделав строгое исполненье всего целого как бы своей собственной ролью. Он недопустит на сцену никакой пошлой и ничтожной пьесы, какую допустил бы инойчиновник, заботящийся только о приращении сборной денежной кассы, — потому недопустит, что уже его внутреннее эстетическое чувство оттолкнет ее. Емуневозможно также, если бы он даже и вздумал оказать какие-нибудьпритеснительные поступки или прижимки относительно вверенных ему актеров, какиеделаются людьми чиновными: его не допустит к тому его собственная известность.Какой-нибудь чиновник-секретарь производит отважно свою пакость в уверенности,что как он ни напакости, о том никто не узнает, потому что и сам он —незаметная пешка. Но сделай что-нибудь несправедливое Щепкин или Каратыгин, отом заговорит вдруг весь город. Вот почему особенно важно, чтобы главнаяответственность во всяком деле падала на человека, уже известного всем доединого в обществе. Наконец, живя весь в своем искусстве, которое стало уже еговысшею жизнью, которого чистоту блюдет он как святыню, художник-актер непопустит никогда, чтобы театр стал проповедником разврата. Итак, не театрвиноват. Прежде очистите театр от хлама, его загромоздившего, и потом ужеразбирайте и судите, что такое театр. Я заговорил здесь о театре не потому,чтобы хотел говорить собственно о нем, но потому, что сказанное о театре можноприменить почти ко всему. Много есть таких предметов, которые страждут из-затого, что извратили смысл их; а так как вообще на свете есть много охотниковдействовать сгоряча, по пословице: «Рассердясь на вши, да шубу в печь», точерез это уничтожается много того, что послужило бы всем на пользу.Односторонние люди и притом фанатики — язва для общества, беда той земле игосударству, где в руках таких людей очутится какая-либо власть. У них нетникакого смиренья христианского и сомненья в себе; они уверены, что весь светврет и одни они только говорят правду. Друг мой! смотрите за собой покрепче. Вытеперь именно находитесь в этом опасном состоянии. Хорошо, что покуда вы вневсякой должности и вам не вверено никакого управления; иначе вы, которого язнаю как наиспособнейшего к отправлению самых трудных и сложных должностей,могли бы наделать больше зла и беспорядков, чем самый неспособный изнеспособнейших. Берегитесь и в самих сужденьях своих обо всем! Не будьте похожина тех святошей, которые желали бы разом уничтожить все, что ни есть на свете,видя во всем одно бесовское. Их удел — впадать в самые грубые ошибки. Нечтотому подобное случилось недавно в литературе. Некоторые стали печатнообъявлять, что Пушкин был деист, а не христианин; точно как будто бы онипобывали в душе Пушкина, точно как будто бы Пушкин непременно обязан был встихах своих говорить о высших догмах христианских[91], за которые и сам святитель Церкви принимается не иначе,как с великим страхом, приготовя себя к тому глубочайшей святостью своей жизни.По-ихнему, следовало бы все высшее в христианстве облекать в рифмы и сделать изтого какие-то стихотворные игрушки. Пушкин слишком разумно поступал, что недерзал переносить в стихи того, чем еще не проникалась вся насквозь его душа, ипредпочитал лучше остаться нечувствительной ступенью к высшему для всех тех,которые слишком отдалились от Христа, чем оттолкнуть их вовсе от христианстватакими же бездушными стихотворениями, какие пишутся теми, которые выставляютсебя христианами. Я не могу даже понять, как могло прийти в ум критику печатно,в виду всех, возводить на Пушкина такое обвиненье[92], что сочинения его служат к развращению света, тогда каксамой цензуре предписано, в случае если бы смысл какого сочинения не был вполнеясен, толковать его в прямую и выгодную для автора сторону[93], а не в кривую и вредящую ему. Если это постановлено взакон цензуре, безмолвной и безгласной, не имеющей даже возможности оговоритьсяперед публикою, то во сколько раз больше должна это поставить себе в законкритика, которая может изъясниться и оговориться в малейшем действии своем.Публично выставлять нехристианином человека и даже противником Христа,основываясь на некоторых несовершенствах его души и на том, что он увлекалсясветом так же, как и всяк из нас им увлекался, — разве это христианское дело?Да и кто же из нас тогда христианин? Этак я могу обвинить самого критика в егонехристианстве. Я могу сказать, что христианин не возымеет такой уверенности вуме своем, чтобы решать такое темное дело, которое известно одному Богу, зная,что ум наш вполне проясняется и может обнимать со всех сторон предмет только отсвятости нашей жизни, а жизнь его еще не так, может быть, свята. Христианинперед тем, чтобы обвинить кого-либо в таком уголовном преступлении, каково естьнепризнанье Бога в том виде, в каком повелел признавать его Сам Божий Сын,сходивший на землю, задумается, потому что дело это страшное. Он скажет и то: впоэзии многое есть еще тайна, да и вся поэзия есть тайна; трудно и над простымчеловеком произнести суд свой; произнести же суд окончательный и полный надпоэтом может один тот, кто заключил в себе самом поэтическое существо и естьсам уже почти равный ему поэт, — как и во всяком даже простом мастерствепонемногу может судить всяк, но вполне судить может только сам мастер тогомастерства. Словом, христианин покажет прежде всего смирение, свое первоезнамя, по которому можно узнать, что он христианин. Христианин, наместо того,чтобы говорить о тех местах в Пушкине, которых смысл еще темен и может бытьистолкован на две стороны, станет говорить о том, что ясно, что было импроизведено в лета разумного мужества, а не увлекающейся юности. Он приведетего величественные стихи пастырю Церкви[94],где Пушкин сам говорит о себе, что даже и в те годы, когда он увлекался суетойи прелестию света, его поражал даже один вид служителя Христова.