Поведем речь о статье, над которою произнесен смертный приговор, то есть остатье под названием: «О лиризме наших поэтов». Прежде всего благодарность засмертный приговор! Вот уже во второй раз я спасен тобою, о мой истинныйнаставник и учитель! Прошлый год твоя же рука остановила меня, когда я уже былохотел послать Плетневу в «Современник» мои сказания о русских поэтах[50]; теперь ты вновь предал уничтожению новыйплод моего неразумия. Только один ты меня еще останавливаешь, тогда как вседругие торопят неизвестно зачем. Сколько глупостей успел бы я уже наделать,если бы только послушался других моих приятелей! Итак, вот тебе прежде всегомоя благодарственная песнь! А затем обратимся к самой статье. Мне стыдно, когдапомыслю, как до сих пор еще я глуп и как не умею заговорить ни о чем, чтопоумнее. Всего нелепее выходят мысли и толки о литературе. Тут как-то особенностановится все у меня напыщенно, темно и невразумительно. Мою же собственнуюмысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать.Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею. Основание статьимоей справедливо, а между тем объяснился я так, что всяким выражением вызвал напротиворечие. Вновь повторяю то же самое: в лиризме наших поэтов есть что-тотакое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому, —то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердыйвозлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости[51]. Не говоря уже о Ломоносове и Державине, даже у Пушкинаслышится этот строгий лиризм повсюду, где ни коснется он высоких предметов.Вспомни только стихотворенья его: к пастырю Церкви[52], «Пророк» и, наконец, этот таинственный побег из города[53], напечатанный уже после его смерти. Переберистихи Языкова и увидишь, что он всякий раз становится как-то неизмеримо выше истрастей, и самого себя, когда прикоснется к чему-нибудь высшему. Приведу одноиз его даже молодых стихотворений, под названием «Гений»; оно же не длинно:

Какой свет и какая строгость величия! Я изъяснял это тем, что наши поэтывидели всякий высокий предмет в его законном соприкосновенье с верховнымисточником лиризма — Богом, одни сознательно, другие бессознательно, потому чторусская душа вследствие своей русской природы уже слышит это как-то сама собой,неизвестно почему. Я сказал, что два предмета вызывали у наших поэтов этотлиризм, близкий к библейскому. Первый из них — Россия. Приодном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигаетсядальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекаетсявеличием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежелиобыкновенная любовь к отечеству. Любовь к отечеству отозвалась бы приторнымхвастаньем. Доказательством тому наши так называемые квасные патриоты: после ихпохвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию. Между темзаговорит Державин о России — слышишь в себе неестественную силу и как бы самдышишь величием России. Одна простая любовь к отечеству не дала бы сил нетолько Державину, но даже и Языкову выражаться так широко и торжественно всякийраз, где ни коснется он России. Например, хоть бы в стихах, где он изображает,как наступил было на нее Баторий[55]:

Эта богатырски трезвая сила, которая временами даже соединяется с каким-тоневольным пророчеством о России, рождается от невольного прикосновения мысли кверховному Промыслу, который так явно слышен в судьбе нашего отечества. Сверхлюбви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелелБог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрениепрекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется икоторое может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же такой духовидец,который уже может в зерне прозревать егоплод. Теперь начинают это слышать понемногу и другие люди,но выражаются так неясно, что слова их похожи на безумие. Тебе напраснокажется, что нынешняя молодежь, бредя славянскими началами и пророча о будущемРоссии, следует какому-то модному поветрию. Они не умеют вынашивать в головемыслей, торопятся их объявлять миру, не замечая того, что их мысли еще глупыеребенки, вот и все. И в еврейском народе четыреста пророков пророчествоваливдруг: из них один только бывал избранник Божий, которого сказанья вносились всвятую книгу еврейского народа; все же прочие, вероятно, наговаривали многолишнего, но тем не менее они слышали неясно и темно то же самое, что избранникиумели сказать здраво и ясно; иначе народ побил бы их камнями. Зачем же ниФранция, ни Англия, ни Германия не заражены этим поветрием и не пророчествуют осебе, а пророчествует только одна Россия? — Затем, что сильнее других слышитБожью руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия.Оттого и звуки становятся библейскими у наших поэтов. И этого не может быть упоэтов, других наций, как бы ни сильно они любили свою отчизну и как бы нижарко умели выражать такую любовь свою. И в этом не спорь со мною, прекрасныйдруг мой!

Но перейдем к другому предмету, где также слышится у наших поэтов тотвысокий лиризм, о котором идет речь, то есть — любви кцарю. От множества гимнов и од царям поэзия наша, уже со временЛомоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение.Что их чувства искренни — об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделенмелочным остроумием, способным на одни мгновенные, легкие соображенья, увидитздесь лесть и желанье получить что-нибудь, и такое соображенье оснует накаких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов. Но тот, кто более нежелиостроумен, кто мудр, тот остановится перед теми одами Державина, где оночертывает властелину широкий круг его благотворных действий, где сам, сослезою на глазах, говорит ему о тех слезах, которые готовы заструиться из глаз,не только русских, но даже бесчувственных дикарей, обитающих на концах егоимперии, от одного только прикосновенья той милости и той любви, какую можетпоказать народу одна полномощная власть. Тут многое так сказано сильно, чтоесли бы даже и нашелся такой государь, который позабыл бы на время долг свой,то, прочитавши сии строки, вспомнит он вновь его и умилится сам перед святостьюзванья своего. Только холодные сердцем попрекнут Державина за излишние похвалыЕкатерине; но кто сердцем не камень, тот не прочтет без умиленья техзамечательные строф, где говорит, что если и перейдет его мраморный истукан впотомство, так это потому только,