Поэты наши прозревали[63] значение высшеемонарха, слыша, что он неминуемо должен наконец сделаться весь одналюбовь, и таким образом станет видно всем, почему государьесть образ Божий, как это признает, покуда чутьем, вся земля наша. Значеньегосударя в Европе неминуемо приблизится к тому же выраженью. Все к тому ведет,чтобы вызвать в государях высшую, Божескую любовь к народам. Уже раздаютсявопли страданий душевных всего человечества, которыми заболел почти каждый изнынешних европейских народов, и мечется, бедный, не зная сам, как и чем себепомочь: всякое постороннее прикосновение жестоко разболевшимся его ранам;всякое средство, всякая помощь, придуманная умом, ему груба и не приноситцеления. Эти крики усилятся наконец до того, что разорвется от жалости ибесчувственное сердце, и сила еще доселе небывалого сострадания вызовет силудругой, еще доселе небывалой любви. Загорится человек любовью ко всемучеловечеству, такою, какою никогда еще не загорался. Из нас, людей частных,возыметь такую любовь во всей силе никто не возможет; она останется в идеях и вмыслях, а не в деле; могут проникнуться ею вполне одни только те, которым ужепостановлено в непременный закон полюбить всех, как одного человека. Всёполюбивши в своем государстве, до единого человека всякого сословья и званья, иобративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое, возболевдухом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем,государь приобретет тот всемогущий голос любви, который один только может бытьдоступен разболевшемуся человечеству и которого прикосновенье будет не жесткоего ранам, который один может только внести примиренье во все сословия иобратить в стройный оркестр государство. Там только исцелится вполне народ, гдепостигнет монарх высшее значенье свое — быть образом Того на земле, Который Саместь любовь. В Европе не приходило никому в ум определять высшее значеньемонарха. Государственные люди, законоискусники и правоведцы смотрели на однуего сторону, именно, как на высшего чиновника в государстве, поставленного отлюдей, а потому не знают даже, как быть с этой властью, как ей указатьнадлежащие границы, когда, вследствие ежедневно изменяющихся обстоятельств,бывает нужно то расширить ее пределы, то ограничить ее. А через это и государьи народ поставлены между собой в странное положение: они глядят друг на другачуть не таким же точно образом, как на противников, желающих воспользоватьсявластью один на счет другого. Высшее значенье монарха прозрели у нас поэты, ане законоведцы, услышали с трепетом волю Бога создать ее в России в ее законномвиде; оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только излетаетиз уст их слово царь. Его слышат у нас и не поэты, потому что страницы нашейистории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта властьв ее полном и совершенном виде. Все события в нашем отечестве, начиная отпорабощенья татарского, видимо, клонятся к тому, чтобы собрать могущество вруки одного, дабы один был в силах произвесть этот знаменитый переворот всего вгосударстве[64], все потрясти и, всехразбудивши, вооружить каждого из нас тем высшим взглядом на самого себя, безкоторого невозможно человеку разобрать, осудить самого себя и воздвигнуть всебе самом ту же брань всему невежественному и темному, какую воздвигнул царь всвоем государстве; чтобы потом, когда загорится уже каждый этою святою бранью ивсе придет в сознанье сил своих, мог бы также один, всех впереди, ссветильником в руке, устремить, как одну душу, весь народ свой к томуверховному свету, к которому просится Россия. Смотри также, каким чуднымсредством, еще прежде, нежели могло объясниться полное значение этой власти каксамому государю, так и его подданным, уже брошены были семена взаимной любви всердца! Ни один царский дом не начинался так необыкновенно, как начался домРомановых[65]. Его начало было уже подвиглюбви. Последний и низший подданный в государстве[66] принес и положил свою жизнь для того, чтобы дать нам царя,и сею чистою жертвою связал уже неразрывно государя с подданным. Любовь вошла внашу кровь, и завязалось у нас всех кровное родство с царем. И так слился истал одно-едино с подвластным повелитель, что нам всем теперь видится всеобщаябеда — государь ли позабудет своего подданного и отрешится от него илиподданный позабудет своего государя и от него отрешится. Как явно тожеоказывается воля Бога — избрать для этого фамилию Романовых, а не другую! Какнепостижимо это возведенье на престол никому не известного отрока! Тут же рядомстояли древнейшие родом, и притом мужи доблести, которые только что спасли своеотечество: Пожарский, Трубецкой, наконец князья, по прямой линии происходившиеот Рюрика. Всех их мимо произошло избрание, и ни одного голоса не было против:никто не посмел предъявлять прав своих. И случилось это в то смутное время,когда всякий мог вздорить, и оспоривать, и набирать шайки приверженцев! И когоже выбрали? Того, кто приходился по женской линии родственником царю, откоторого недавний ужас ходил по всей земле[67], так что не только им притесняемые и казнимые бояре, нодаже и самый народ, который почти ничего не потерпел от него, долго повторялпоговорку: «Добро была голова, да слава Богу, что земля прибрала». И при всемтом все единогласно, от бояр до последнего бобыля, положило, чтоб он был напрестоле. Вот какие у нас делаются дела! Как же ты хочешь, чтобы лиризм нашихпоэтов, которые слышали полное определение царя в книгах Ветхого Завета икоторые в то же время так близко видели волю Бога на всех событиях в нашемотечестве, — как же ты хочешь, чтобы лиризм наших поэтов не был исполненбиблейских отголосков? Повторяю, простой любви не стало бы на то, чтобы облечьтакою суровою трезвостью их звуки: для этого потребно полное и твердоеубеждение разума, а не одно безотчетное чувство любви, иначе звуки их вышли бымягкими, как у тебя в прежних твоих молодых сочинениях, когда ты предавалсячувству одной только любящей души своей. Нет, есть что-то крепкое, слишкомкрепкое у наших поэтов, чего нет у поэтов других наций. Если тебе этого невидится, то еще не доказывает, чтобы его вовсе не было. Вспомни сам, что в тебене все стороны русской природы; напротив, некоторые из них взошли в тебе натакую высокую степень и так развивались просторно, что через это не дали местадругим, и ты уже стал исключеньем из общерусских характеров. В тебе заключилисьвполне все мягкие и нежные струны нашей славянской природы; но те густые икрепкие ее струны, от которых проходит тайный ужас и содроганье по всемусоставу человека, тебе не так известны. А они-то и есть родники того лиризма, окотором идет речь. Этот лиризм уже ни к чему не может возноситься, как только кодному верховному источнику своему — Богу. Он суров, он пуглив, он не любитмногословия, ему приторно все, что ни есть на земле, если только он не видит нанем напечатления Божьего. В ком хотя одна крупица этого лиризма, тот, несмотряна все несовершенства и недостатки, заключает в себе суровое, высшееблагородство душевное, перед которым дрожит сам и которое заставляет его бежатьот всего, похожего на выраженье признательности со стороны людской. Собственныйлучший подвиг ему вдруг опротивеет, если за него последует ему какая-нибудьнаграда: он слишком чувствует, что все высшее должно быть выше награды. Толькопо смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю[68] и тайны двух его лучших сочинений[69]. Никому не говорил он при жизни о чувствах,его наполнявших, и поступил умно. После того как вследствие всякого родахолодных газетных возгласов, писанных слогом помадных объявлений, и всякихсердитых, неопрятно-запальчивых выходок, производимых всякими квасными инеквасными патриотами, перестали верить у нас на Руси искренности всех печатныхизлияний, — Пушкину было опасно выходить: его бы как раз назвали подкупным иличего-то ищущим человеком. Но теперь, когда явились только после его смерти этисочинения, верно, не отыщется во всей России такого человека, который посмел быназвать Пушкина льстецом или угодником кому бы то ни было. Чрез то святынявысокого чувства сохранена. И теперь всяк, кто даже и не в силах постигнутьдело собственным умом, примет его на веру, сказавши: «Если сам Пушкин думалтак, то уж, верно, это сущая истина». Царственные гимны наших поэтов изумлялисамих чужеземцев своим величественным складом и слогом. Еще недавно Мицкевичсказал об этом на лекциях Парижу[70], и сказалв такое время, когда и сам он был раздражен противу нас, и всё в Париже на наснегодовало. Несмотря, однако ж, на то, он объявил торжественно, что в одах игимнах наших поэтов ничего нет рабского или низкого, но, напротив, что-тосвободно-величественное: и тут же, хотя это не понравилось никому из земляковего, отдал честь благородству характеров наших писателей. Мицкевич прав. Нашиписатели, точно, заключили в себя черты какой-то высшей природы. В минутысознания своего они сами оставили свои душевные портреты, которые отозвались бысамохвальством, если бы их жизнь не была тому подкрепленьем. Вот что говорит осебе Пушкин, помышляя о будущей судьбе своей: