Не прочтет он также без непритворного душевного волненья сих уже почтипредсмертных стихов:

Старик у дверей гроба не будет лгать. При жизни своей носил он, как святыню,эту любовь, унес и за гроб ее, как святыню. Но не об этом речь. Откуда взяласьэта любовь? — вот вопрос. Что весь народ слышит ее каким-то сердечным чутьем, апотому и поэт, как чистейшее отражение того же народа, должен был ее услышать ввысшей степени — это объяснит только одну половину дела. Полный и совершенныйпоэт ничему не предается безотчетливо, не проверив его мудростию полного своегоразума. Имея ухо слышать вперед, заключа в себе стремленье воссоздавать вполноте ту же вещь, которую другие видят отрывочно, с одной или двух сторон, ане со всех четырех, он не мог не прозревать развития полнейшего этой власти.Как умно определял Пушкин значение полномощного монарха и как он вообще былумен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! «Зачем нужно, —говорил он, — чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона?[59] Затем, что закон — дерево; в законе слышитчеловек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполненьем закона недалеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; дляэтого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людямтолько в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха —автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули СоединенныеШтаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился дотого, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномощного монарха тоже, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, еслинет среди них одного такого, который бы движеньем палочки всему подавал знак,никуды не пойдет концерт. А кажется, он сам ничего не делает, не играет ни накаком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, иуже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и другом месте,какой-нибудь шершавый звук, который испустил бы иной дурак-барабан илинеуклюжий тулумбас. При нем и мастерская скрыпка не смеет слишком разгулятьсяна счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, «верховодец верховногосогласья!» Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин!Это внутреннее существо[60] — силусамодержавного монарха он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении,которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собранье его сочинений,выправил даже в нем стих, а смысла не угадал. Тайну его теперь открою. Яговорю об оде императору Николаю, появившейся в печати под скромным именем: «КН***»[61]. Вот ее происхожденье. Был вечер вАничковом дворце, один из тех вечеров, к которым, как известно, приглашалисьодни избранные из нашего общества. Между ними был тогда и Пушкин. Все в залахуже собралося; но государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другуюполовину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул«Илиаду» и увлекся нечувствительно ее чтеньем во все то время, когда в залахдавно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно,принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближенье этих двухпротивуположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина онооставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода,которую повторю здесь всю, она же вся в одной строфе:

Оставим личность императора Николая и разберем, что такое монарх вообще, какБожий помазанник, обязанный стремить вверенный ему народ к тому свету, вкотором обитает Бог, и вправе ли был Пушкин уподобить его древнему боговидцуМоисею? Тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллионов егособратий, кто страшною ответственностью за них пред Богом освобожден уже отвсякой ответственности пред людьми, кто болеет ужасом этой ответственности ильет, может быть, незримо такие слезы и страждет такими страданьями, о которыхи помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самих развлечений слышитвечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий,— тот может быть уподоблен древнему боговидцу, может, подобно ему, разбитьлисты своей скрыжали, проклявши ветрено-кружащееся племя, которое, наместо тогочтобы стремиться к тому, к чему все должно стремиться на земле, суетно скачетоколо своих же, от себя самих созданных кумиров. Но Пушкина остановило ещевысшее значение той же власти, которую вымолило у небес немощное бессилиечеловечества, вымолило ее криком не о правосудии небесном, перед которым неустоял бы ни один человек на земле, но криком о небесной любви Божией, котораябы все умела простить нам — и забвенье долга нашего, и самый ропот наш, — все,что не прощает на земле человек, чтобы один затем только собрал свою власть всебя самого и отделился бы от всех нас и стал выше всего на земле, чтобы чрезто стать ближе равно ко всем, снисходить с вышины ко всему и внимать всему,начиная от грома небес и лиры поэта до незаметных увеселений наших.

Кажется, как бы в этом стихотворении Пушкин, задавши вопрос себе самому, чтотакое эта власть, сам же упал во прах перед величием возникнувшего в душе егоответа. Не мешает заметить, что это был тот поэт, который был слишком горд инезависимостию своих мнений, и своим личным достоинством. Никто не сказал так осебе, как он:

Хотя в Наполеоновом столпе виноват, конечно, ты[62]; но положим, если бы даже стих остался в своем прежнемвиде, он все-таки послужил бы доказательством, и даже еще большим, как Пушкин,чувствуя свое личное преимущество, как человека, перед многими из венценосцев,слышал в то же время всю малость званья своего перед званием венценосца и умелблагоговейно поклониться пред теми из них, которые показали миру величествосвоего званья.