Это строгое почитание обычаев, это благоговейное уважение власти иначальников, несмотря на ограниченные пределы самой власти, эта девственнаястыдливость юношей, эта благость и благодушное безгневие старцев, это радушноегостеприимство, это уважение и почти благоговение к человеку, как представителюобраза Божия, это верование, что ни одна благая мысль не зарождается в головеего без верховной воли высшего нас существа и что ничего не может он сделатьсвоими собственными силами, словом — все, всякая малейшая черта в «Одиссее»говорит о внутреннем желании поэта всех поэтов оставить древнему человеку живуюи полную книгу законодательства в то время, когда еще не было ни законодателей,ни учредителей порядков, когда еще никакими гражданскими и письменнымипостановленьями не были определены отношения людей, когда люди еще многого неведали и даже не предчувствовали и когда один только божественный старец всевидел, слышал, соображал и предчувствовал, слепец, лишенный зрения, общего всемлюдям, и вооруженный тем внутренним оком, которого не имеют люди!

И как искусно сокрыт весь труд многолетних обдумываний под простотой самогопростодушнейшего повествования! Кажется, как бы собрав весь люд в одну семью иусевшись среди них сам, как дед среди внуков, готовый даже с ними ребячиться,ведет он добродушный рассказ свой и только заботится о том, чтобы не утомитьникого, не запугать неуместной длиннотой поученья, но развеять и разнести егоневидимо по всему творению, чтобы, играя, набрались все того, что дано не наигрушку человеку, и незаметно бы надыхались тем, что знал он и видел лучшего насвоем веку и в своем веке. Можно бы почесть все за изливающуюся безприготовления сказку, если бы по внимательном рассмотрении уже потом неоткрывалась удивительная постройка всего целого и порознь каждой песни. Какглупы немецкие умники, выдумавшие, будто Гомер — миф[43], а все творения его — народные песни и рапсодии!

Но рассмотрим то влияние, которое может произвести у нас «Одиссея»отдельно на каждого. Во-первых, она подействует на пишущуюнашу братию, на сочинителей наших. Она возвратит многих к свету, проведя их,как искусный лоцман, сквозь сумятицу и мглу, нанесенную неустроенными,неорганизовавшимися писателями. Она снова напомнит нам всем, в какойбесхитростной простоте нужно воссоздавать природу, как уяснять всякую мысль доясности почти ощутительной, в каком уравновешенном спокойствии должнаизливаться речь наша. Она вновь даст почувствовать всем нашим писателям тустарую истину, которую век мы должны помнить и которую всегда позабываем, аименно: до тех пор не приниматься за перо, пока все в голове не установится втакой ясности и порядке, что даже ребенок в силах будет понять и удержать все впамяти. Еще более, чем на самих писателей, «Одиссея» подействует на тех,которые еще готовятся в писатели и, находясь в гимназиях и университетах, видятперед собой еще туманно и неясно свое будущее поприще. Их она может навести ссамого начала на прямой путь, избавив от лишнего шатания по кривым закоулкам,по которым натолкались изрядно их предшественники.

Во-вторых, «Одиссея» подействует на вкус и на развитие эстетическогочувства. Она освежит критику. Критика устала и запуталась от разборовзагадочных произведений новейшей литературы, с горя бросилась в сторону и,уклонившись от вопросов литературных, понесла дичь. По поводу «Одиссеи» можетпоявиться много истинно дельных критик, тем более что вряд ли есть на светедругое произведение, на которое можно было бы взглянуть с таких многих сторон,как на «Одиссею». Я уверен, что толки, разборы, рассуждения, замечания и мысли,ею возбужденные, будут раздаваться у нас в журналах в продолжение многих лет.Читатели будут от этого не в убытке: критики не будут ничтожны. Для нихпотребуется много перечесть, оглянуть вновь, перечувствовать и перемыслить;пустой верхогляд не найдется даже, что и сказать об «Одиссее».

В-третьих, «Одиссея» своей русской одеждой, в которую облек ее Жуковский,может подействовать значительно на очищение языка. Еще ни у кого из нашихписателей, не только у Жуковского во всем, что ни писал он доселе, но даже уПушкина и Крылова, которые несравненно точней его на слова и выражения, недостигала до такой полноты русская речь. Тут заключались все ее извороты иобороты во всех видоизмененьях. Бесконечно огромные периоды, которые у всякогодругого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие, которые у другого былибы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются другвозле друга, все переходы и встречи противуположностей совершаются в такомблагозвучии, все так и сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд всегоцелого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи: их нет, какнет и самого переводчика. Наместо его стоит перед глазами, во всем величии,старец Гомер, и слышатся те величавые, вечные речи, которые не принадлежатустам какого-нибудь человека, по которых удел вечно раздаваться в мире.Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной осмотрительностью нужноупотреблять слова и выражения, как всякому простому слову можно возвратить еговозвышенное достоинство уменьем поместить его в надлежащем месте и как многозначит для такого сочинения, которое назначается на всеобщее употребление иесть сочинение гениальное, это наружное благоприличие, эта внешняя отработкавсего: тут малейшая соринка заметна и всем бросается в глаза. Жуковскийсравнивает весьма справедливо эти соринки с бумажками, которые стали бываляться в великолепно убранной комнате[44],где все сияет ясностью зеркала, начиная от потолка до паркета: всякий вошедшийпрежде всего увидит эти бумажки, именно потому же самому, почему бы он их вовсене приметил в неприбранной, нечистой комнате.

В-четвертых, «Одиссея» подействует в любознательном отношении, как назанимающихся науками, так и на не учившихся никакой науке, распространив живоепознание древнего мира. Ни в какой истории не начитаешь того, что отыщешь вней: от нее так и дышит временем минувшим; древний человек, как живой, так истоит перед глазами, как будто еще вчера его видел и говорил с ним. Так его ивидишь во всех его действиях, во все часы дня: как приготовляется онблагоговейно к жертвоприношению, как беседует чинно с гостем за пировоюкритерой[45], как одевается, как выходит наплощадь, как слушает старца, как поучает юношу; его дом, его колесница, егоспальня, малейшая мебель в доме, от подвижных столов до ременной задвижки удверей, — все перед глазами, еще свежее, чем в отрытой из земли Помпее.

Наконец, я даже думаю, что появление «Одиссеи» произведет впечатление насовременный дух нашего общества вообще. Именно в нынешнее время, когдатаинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропотнеудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть насвете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда всем, наконец,начинает становиться подозрительным то совершенство, на которое возвели наснаша новейшая гражданственность и просвещение; когда слышна у всякого какая-тобезотчетная жажда быть не тем, чем он есть, может быть, происшедшая отпрекрасного источника быть лучше; когда сквозь нелепые крики и опрометчивыепроповедования новых, еще темно услышанных идей, слышно какое-то всеобщеестремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закондействий, как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именновремя «Одиссея» поразит величавою патриархальностью древнего быта, простойнесложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной, младенческоюясностью человека. В «Одиссее» услышит сильный упрек себе наш девятнадцатыйвек, и упрекам не будет конца, по мере того как станет он поболее всматриватьсяв нее и вчитываться.

Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в душе,когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями, со всемнесовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и прибегатьк коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, несклонной кповиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел, однако же, однимтолько простым исполнением обычаев старины и обрядов, которые не без смыслабыли установлены древними мудрецами и заповеданы передаваться в виде святыни ототца к сыну, — одним только простым исполнением этих обычаев дошел до того, чтоприобрел какую-то стройность и даже красоту поступков, так что все в немсделалось величаво с ног до головы, от речи до простого движения и даже доскладки платья, и кажется, как бы действительно слышишь в нем богоподобноепроисхождение человека? А мы, со всеми нашими огромными средствами и орудиями ксовершенствованию, с опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой,с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых инебесных людей, — со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшестваи неустройства как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными,мелкими, от головы до самого платья нашего, и, ко всему еще в прибавку,опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не выключая итех, которые толкуют об уважении ко всем.