Так и сегодня, приглашая соседей на «Русское пати», мадам Юли совершала самое настоящее жертвоприношение социуму. Щедрые морские дары должны были заставить социум откликнуться на вставшие перед Юли вопросы: «Что делать с Россией? Как повести себя, чтобы набегающие воспоминания не превратились в старческую ностальгию, когда навязчивая мысль о тщете существования загораживает мир и делает его бесцветным и постылым?»

Вечером пришли гости. Мадам Николь с племянником, таким же носатым и коротко стриженым как она и пожилые супруги Жопэн. Если бы был жив муж мадам Юли, Сергей Пантелеймонович, он бы назвал последних: «мадам Пожрать и мсье Потрындеть». У других соседей не оказалось в этот день свободного времени. Тоже правильно. Кому охота сидеть весь вечер в компании с одинокой старухой?

Гости вкушали пирог, а мадам Юли, подливая им чаю, прикидывала как бы перевести разговор в нужное ей русло. Говорили о сущих пустяках: о погоде, о рыбной ловле, о безумцах, затевающих копать под Ла-Маншем тоннель. Мсье Жопэн рассказал пару забавных анекдотов и сплетню про какого-то Де Гази, служащего в ратуше.

Всё было не то. Нельзя же взять, да и брякнуть ни с того, ни с сего: «Меня замучили воспоминания по России. Она мне покоя не даёт. Может быть, мне туда съездить?» – Какую реакцию можно вызвать подобным заявлением? Вслух скажут: «Мадам Юли, вам уже девяносто четыре года», а про себя подумают: «Сошла старуха с ума», или того хуже: «Собралась помирать». Нет, такой сценарий мадам Юли не устраивал. Необходимо было подвести гостей к решению проблемы исподволь, органично, да так, чтобы именно гости сгенерировали варианты дальнейшей судьбы. Поэтому мадам Юли продолжала подливать чай мсье Жопэну и подкладывать носатому племяннику Николь новые куски пирога.

Мсье Жопэн, чувствуя себя центром компании, говорил много и всё больше атаковал современную действительность. От критики внутренних городских недостатков он мягко перешёл к насмешкам над чудачествами коммунистов и либералов, засевших в парламенте, высказал надежды на светлую голову Жан-Мари Ле Пена, единственную надежду французов сохранить лицо. Потом мсье Жопен стал ругать свору ренегатов и дегенератов, которые обязательно помешают Ле Пену.

С терпением опытного рыболова мадам Юли следила за направлением движения мысли старого брюзги и когда его речь вошла в фарватер глобальной политики, незаметно подбросила наживку:

– Мсье Жопэн – обронила она – по радио говорят, Соединённые Штаты объявили бойкот московской олимпиаде. Как вы думаете, это заставит коммунистов уйти из Афганистана?

Мсье Жопэн заговорил сквозь набитый пирогом рот. Получалось не очень внятно, посему он помогал себе убедительной жестикуляцией и повышенной эмоциональностью. Его речь приблизительно звучала очень невнятно, но общая суть сводилась к тому, что американцы порядочные дураки и сами не знают, как ещё нагадить Советам. Бойкот олимпиады это совершенно нелепый, немощный и идиотский жест. Никому, кроме самих себя они этим вреда не принесут. Зато теперь, когда тупые мускулистые негры останутся за океаном, у нормальных европейских спортсменов куда больше шансов завоевать золото и стать олимпийскими чемпионами.

Тут в разговор вступила мадам Николь и высказала мнение о спортивных ристалищах вообще. По её словам выходило, что любой спорт это сущая глупость. Мсье Жопэн возразил, заявив о традициях античной культуры и европейском образе мысли. Именно через олимпиаду цивилизация распространяется по всему миру.

Завязался спор, в котором мадам Юли встала на сторону мсье Жопэна и заявила, что она переживает за успехи французской сборной, а особенно её волнует команда академической гребли, в которой есть спортсмены из Онфлера. Получилось эффектно и убедительно, хоть и немного высокопарно.

Мсье Жопэн на пару секунд задумался, а потом вдруг вскочил и забегал по зале:

– Это замечательно! В этом есть очень здоровое зерно! Блестящая идея!

– Какая идея, дорогой? – спросила его супруга.

– Ну как же! – воскликнул Жопэн – Это же патриотично! Вы представьте себе, как поднимется дух наших спортсменов, если мадам Юли согласится ехать на олимпиаду и поддерживать нашу сборную!

– Вы думаете послать меня на старости лет в Москву? – уточнила Юли.

– Да! – с жаром воскликнул Жопэн – Да! Это будет фурор! Старейшая, извините меня, жительница Онфлера поддерживает сборную Франции по академической гребле! Какой это почёт для города и какой эффект для прессы!

Супруга мсье и племянник мадам Николь поддержали его энтузиазм, а затем и мадам Николь была вынуждена примкнуть к прелестному замыслу. Жопэн не унимался:

– Завтра же я скажу об этом в ратуше! Вы не представляете, как это может понравиться нашим журналистам! Я вижу заголовки в газетах: «Долгожительница Онфлера болеет за французских гребцов!» Или так: «Олимпийский талисман мореходов Нормандии едет на олимпиаду!» Как вам это нравится, мадам Юли?

Мадам Юли прикинулась смущённой и согласилась с гениальностью обоих заголовков. Единственное замечание: она не хотела бы заострять внимание на своём возрасте, и никто не выбирал её в олимпийские талисманы.

Вечер удался. Мадам Юли поймала попутный ветер. Окружающий мир оказался на её стороне. Внутренние проблемы мадам Юли разрешились и к тому же, как выяснилось, вся Франция заинтересована отправить её в Москву.

* * *

Сидящий неподвижно и клюющий носом пожилой человек со стороны кажется бездействующим. Он не беседует с окружающими, не обращается к стюардессам, не шевелит листами газет и журналов. Но до чего мелочны все эти шевеления по сравнению с гигантскими движениями его внутреннего «я», носящегося по бескрайним просторам воспоминаний.

Аэроплан, в кресле которого толи дремала толи спала мадам Юли, оставляя в небе прямой инверсивный след, поглощал сотни километров пространства, но если бы память мадам Юли оставляла такие же следы за собой, то несомненно Европу накрыла бы плотная сеть облаков. Пространство прожитых ею лет было куда больше, чем расстояние, преодолеваемое самолётом. Ни на каком аэробусе невозможно было бы преодолеть его. Нет таких транспортных средств, которые вернули бы мадам Юли в ту Россию, которую покидала она шестьдесят три года назад. Поэтому неоднократно и до полёта и во время его она говорила себе: «Нет, я не возвращаюсь. Я еду погостить. Ничто не связывает меня со страной, где и руин не осталось от прошлого». Но вновь и вновь в душе её рождалось смутное волнение. Сердце ныло от нелогичных чувств, а память металась с места на место, не останавливаясь где-либо подолгу.

* * *

Сумрачная комната в Петрограде. В кроватке посапывает полуторагодовалая Надя. Мрачный юноша Алёша с красным бантом в петлице выговаривает ей, тётке Юлии, что забирать с собой малое дитя и тащить его через страну, охваченную гражданской войной это немыслимое варварство и эгоизм. Он полон революционного оптимизма. Он убеждает её оставаться и возмущается за блажь, которая толкает её на юг, туда, где враги новой советской республики «точат стальные зубы».

Тётка Юлия пытается образумить его, приводя вполне логичные аргументы:

– Алёшенька – говорит она – там твой папа, твой дядя. Неужто они тебе враги?

– Они заблуждаются – отвечает пылкий юноша – рано, или поздно они поймут и перестанут воевать против собственного народа. Они вернутся.

Тогда Юлия Ивановна приводит страшный довод. Довод, который должен бы смутить потерявшегося в идеологических лабиринтах юнца:

– Алёша, а если они не успеют понять и ты столкнёшься с ними на фронте, неужто ты будешь стрелять в них? Они же твои… они наши!

Ответ Алексея обескуражил её. Она и представить себе не могла, до чего вёрткое сознание у этого мальчика. При всей его бескомпромиссности, сознание само подсовывает ему компромисс:

– Не столкнусь. Я буду служить во флоте в отличие от них.

Алёша не умел и не хотел понять, что служба во флоте вовсе не гарантия. Он встал на сторону врагов своего отца, своего дядьки. Что же он называл народом, против которого борются они? Какой такой народ? А они – кто?