Старый рак разрыдался в голос. Окружающие молча переминались с ноги на ногу, сомневаясь в том, достойна ли причина столь тяжких переживаний. Как и положено сумасшедшему, рак резко прекратил слезомойство:

– Срать мне на морскую звезду! – объявил он серьёзным, деловым тоном – вы думаете, я переживаю из-за беспозвоночного моллюска? Дудки. Сегодня ночью я нашёл настоящую причину того, из-за чего Милюль так уродливо и фрагментарно живёт. Я создал вселенную, я же внёс в неё сумятицу и беспорядок. Я отрезал лучик звезды и в тот же миг, но далеко в прошлом, душа маленькой Милюль расслоилась на части. Эти части продолжили жить каждая сама по себе. Не верите? Тогда слушайте. Что вам говорит такое замечательное слово: «Онфлер»? Ничего? Ну, так я расскажу!

* * *

Там, где Сена растекается широкой дельтой и впадает в пролив Ламанш, находятся два города. Один – крупный порт, с огромными причалами и шумными каналами, по которым движутся то туда, то сюда серьёзные грузовые суда, встающие лишь за тем, чтобы загрузиться, разгрузиться и снова деловито отчалить, прогудев басом на прощание. Широкие улицы этого города прямы и строги. Бетонные кубы одинаковых домов из цемента монолитно смотрят на приезжего геометрической чёткостью рабочего гиганта.

На противоположном берегу Сены стоит другой, маленький и удобный для частной жизни городок. Он совсем не такой. Он – полная противоположность первому. Узенькие мощёные улочки между прижатых друг к другу домиков спускаются к набережной святой Екатерины, к старинным узеньким причалам, где, никуда не торопясь, умиротворённо покачиваются моторные лодки, катера и яхты. Тут никто не пыхтит, никто не занят экономией времени, никто не стремится в далёкие рейсы. В сравнении с озабоченной, потной промышленной жизнью соседа, здесь тихая гавань. Большой город это Гавр, а маленький – Онфлер.

В этом самом маленьком Онфлере проживала старушка девяноста четырёх лет, которую соседи звали Мадам Юли с ударением на последнюю гласную. Так давно она тут жила и так органично соответствовала чистеньким улочкам, аккуратненьким домикам, черепичным крышам, яхтам у причалов и всему образу европейской старины, что мало кто мог бы предположить, в той старушке неместную, залётную скиталицу, некогда исколесившую половину Европы.

Пришёл бы какой-нибудь бойскаут и спросил бы: «Бабушка, откуда вы свалились на нашу голову?»

С большим удовольствием рассказала бы мадам Юли маленькому любопытному туземцу о далёкой северной стране, где зимой не то что леса и поля, но даже большие города укутываются снежными одеялами, о стране, где выше заснеженных крыш и выше деревьев, куда ни посмотри, тянутся к небу колокольни и колоколенки.

Когда закат окрашивает в сиреневый цвет облака, а голубые тени разрезают сугробы на множество розовых островков, из всех колоколен степенно и нежно льётся звон, наполняя души жителей тихой радостью и мудрым спокойствием. Отзвенят колоколенки, погаснут неповторимые акварели заката, и небесная синева неторопливо сгустится до бархатной глубины, за которой прячется зажигающая звёзды бесконечность. В звонкой, морозной тиши земля оказывается светлее самого неба. Это свет луны, отражённый миллиардами снежинок исходит снизу вверх, и снег светится изнутри. В детстве мадам Юли настолько была в том уверена, что однажды с каким-то мальчишкой, который искренне разделял её заблуждение, долго и старательно сгребала лопатой снег, чтобы потом внутри огромной кучи прокопать дом с самосветными стенами.

Завтракая в одиночестве, мадам Юли включила радио и спросила себя: «К чему бы накатили столь давние воспоминания?» По радио передавали новости, и дикторы говорили о бойкоте московской олимпиады, объявленном Соединёнными Штатами Америки.

– Вот оно что! – воскликнула мадам Юли – Третий день они говорят о грядущей олимпиаде в Москве и в то время, когда сознание переваривает: «Олимпиада, бойкот, Афганистан, Брежнев…», где-то в глубине души бьётся мелким пульсом: «Москва, Москва, Москва…»

Разгадав шараду собственной души и сложив посуду в мойку, Мадам Юли пошла одеваться. Кряхтя, она натянула высокие резиновые сапоги. Поламывало спину и выпрямляясь, мадам Юли помогла себе, упершись рукой в поясницу. Надела непромокаемую штормовку, привычно прихватила пустую корзину, перекинула её через локоть и вышла за порог. По знакомой до камушка улочке пожилая женщина неспешно шла под-горку в направлении набережной. Вот улочка изогнулась, и солёный морской воздух знакомо защекотал ноздри.

«Доброе утро» – сказала она по-русски, ощущая вкус каждого слова, сплетая их с привычными запахами и радуясь получающемуся коктейлю. Спускаясь с набережной, она ещё раз заметила: «Опять я думаю о России. Что за притча сегодня? Сколько лет, спускаясь с набережной по утрам, я думала о чём угодно, но не о ней. Сколько лет, идя привычным маршрутом, мимо привычных домов, я была занята тем, чем занята, а вот сегодня… сегодня совсем иное настроение. Это непременно что-то значит, но что?»

Она спустилась к набережной и двинулась вдоль расчёски причалов с белыми яхтами. Борт к борту стояли разнообразные по конструкции суда и судёнышки. Были тут шикарные плавучие дома, в которых можно жить целой семьёй. Рядом покачивались куда более скромные ялики, на которых единственным укрытием от непогоды была маленькая крыша, а то и вовсе тент. Разнообразие моделей, говорящее о разнице состояний их владельцев нивелировалось одинаково направленными в небо мачтами. Ещё их объединял причал, общий для всех.

«В России говорят, люди равны лишь в бане и на кладбище» – придумала мадам Юли и даже остановилась, сказав себе: «Опять!» Россия навязчиво лезла в её сознание, и оказывалось невозможным ни отмахнуться от неё, ни выставить за дверь.

«Ладно – пообещала себе мадам Юли – устрою сегодня русский день. Испеку пирог с вязигой, и если придут соседи, а они обязательно придут за рыбой, то приглашу их вечером на чай. Пускай удивляются и охают. Если же останусь одна, то открою альбом, буду смотреть старые фотографии и вспоминать о скитаниях».

Размышляя так, она дошла до того места, где на речной волне покачивалась её моторка. Аккуратно спустившись на зыбкое дно, Юли присела на мокрую от росы скамью, чтобы перевести дух. Последний год, день ото дня ей всё тяжелее было выходить в море. Она упорно цеплялась за этот ежеутренний ритуал, понимая, что рано или поздно он обязательно завершится, став недоступным из-за отсутствия сил и тогда… то, что будет тогда, совсем не радовало мадам Юли. Тогда придётся продать лодку и начать строить жизнь как-то иначе, с другими ритуалами, другими, более доступными радостями. Тогда можно будет хоть сутками листать старый альбом и пить чай с гостями, или без. Тогда настанет время вдаваться в воспоминания хоть о России, хоть о Турции, и рассказывать юным туземцам о сказочных странах и малиновом звоне.

Тогда будет тогда, но сегодня ещё нет. Сегодня ещё далеко до капитуляции перед надвигающейся немощью. Сегодня она в своей лодке и готова идти в море назло воспоминаниям, назло собственной старости, назло этой проклятой России, что с самого утра так и лезет в голову.

Перегнувшись через борт, Юли отвязала швартовый, перешла по качающемуся полу к штурвалу, воткнула ключ в замок зажигания. За спиной заурчал мотор. Юли улыбнулась и, двигая рычаг газа, произнесла вслух знаменитую фразу космонавта Гагарина: «Поехали!»

* * *

Мадам Юли была заядлым рыболовом, о чём знали все её многочисленные соседи. Поэтому каждое утро, вернувшись с рыбалки, она поджидала гостей. Домохозяйки из соседних домов заходили к ней запросто, и она дарила им свои трофеи, узнавая новости и поддерживая хорошие отношения с добрыми и отзывчивыми семьями.

Случались дни, когда перед мадам Юли вставали неразрешимо сложные задачи. Например, потёк на кухне кран, сломался старый торшер, муниципалитет начислил непомерно большую пеню за просроченную выплату, страховая компания предлагает контракт, в котором без толкового юриста не разобраться… да мало ли бывает ситуаций, когда безвозмездная помощь соседей куда нужней, чем любые службы и институты? В таких обстоятельствах и выручали мадам Юли налаженные благодаря её хобби отношения. Соседки-домохозяйки влияли на мужей. Те влияли на сложный для мадам Юли социальный мир и он, сам того не замечая, начинал её обслуживать.