Я себя униженной не ощущаю. Ну да, у меня возбуждение связано с отвращением, что теперь поделать. Ещё в той же связке насилие, толпа и смерть. Фетиши у всех разные… Фетиш, кстати, изначально – это священный предмет. У первобытных людей фетишизм появился следом за тотемизмом – верой в предка-животное, общего для всего племени, и анимизмом – верой в души, живущие в теле, и духи, живущие самостоятельно. Фигурка медведя – это фетиш. Византийская икона – это фетиш. Ступни Умы Турман в "Убить Билла" – тоже фетиш, но не социума, а одного человека по имени Квентин. Мы забываем об истории слов, а зря. Если фетиш остался только в сексе, то секс – единственное место, где осталась святость.

Мои родители были правоверными католиками. Я о том времени, когда у меня были родители. Мы давно не общаемся. Единственный человек из семьи, с кем я общаюсь, также, как и я, будто бы из другой семьи. Когда он говорит, его хочется слушать. У него много интересных идей. И вообще, когда он где-то неподалёку, недолго передумать, в решении быть мертвецом, а потому я общаюсь с ним меньше, чем хотелось бы. Думаю, он из немногих, кто не смотрит на меня, как на тело. Если в этом мире существует человек, противоположный отвращению, то это Курт.

Понятия не имею, как ему удалось выяснить, где я живу. Пришёл, стоит в дверях, смотрит. Так смотрит, что мне хочется сквозь землю провалиться. Пытаюсь считать его маленьким. Пытаюсь считать его мальчиком. Хотя он почти на голову выше меня ростом, и внешность имеет такую, что обдрочиться можно. Не мне, естественно, а тем, в чьи фетиши входит внешность. Я, в этом смысле, слепая. Стоит, смотрит, говорит: «Привет». Будто не знает, что у меня в жизни изменилось. Я говорю: «Привет. Заходи». Заходит, слегка опасливо, будто по углам прячутся ряженые полицейские, вооружённые фаллосами плюс сайз. Это меня веселит. Обычная съемная квартирка, без изысков, довольно маленькая. Проходим в комнату, там диван и балкон, можно закурить, чтоб сбавить нервяк. Закуриваю. «Как ты меня нашёл? – спрашиваю, чтобы спросить. – И… зачем искал?» Он отвечает: «Найти повезло. У друга связи. Искал, потому что ты важный человек, тупица». Он впервые так меня назвал. Удивляюсь. Видно, что нервничает. На щеках желваки дергаются. Родинки на шее в ряд. «Важный. Хорошо, – не знаю, что сказать. Любой ответ будет фальшивым. – Это глупо. Я почему-то знала, что ещё увижу тебя. Хотя других не собиралась». Он, похоже, злится, но скрывает это, от меня и от себя. «Я не другие», – тихо, и веско, и смотрит – в глаза. Он редко так смотрит, больше уводит взгляд. Глаза – тёмные, тяжёлые, а сам – тëплый. Не только кожей, сам по себе. Каштановые волосы, с золотинкой, ресницы тоже на концах позолоченные. Теперь взгляд увожу я. Мне впервые с ним тяжело. Как будто чернуха, которая вывела меня из вонючего социума, отрезала меня и от него тоже. (Мой отец дорожил мнением социума так сильно, что говорил: не режь себя, пожалеешь, что люди будут думать.) «Конечно, – говорю я, – конечно, ты не другие. Я рада тебя видеть». Злость уходит. Улыбается. Открывает руки, обнять, немного неловко, непривычно. Отвечаю, может, даже слишком поспешно. Наверное, кофе много выпила, что трясёт. Он знает, кто я. Он всё равно меня принял. «Тебе лучше? – спрашивает. – С тех пор как ты освободилась». Удивляюсь. Я в таких выражениях не думала. «Думаю, да, – отвечаю. – Лучше. Могу делать, что хочу, ещё и деньги платят. А тебе – лучше?» Смеётся. Сидим на балконе, на диванчике. «Конечно, – говорит, – лучше. Небытие уже не занимает всю мою голову. Мне нравится учиться. Я, похоже, поступил, куда надо». Это круто, говорю я. И думаю: я-то уже не поступлю, куда надо или не надо. Утешаю себя: мне не надо. А ещё: не твоего он полёта птица, Курт Чилвелл. То, что он тебя принимает, как есть, блудница вавилонская, уже повод ноги ему волосами утирать. Ууу, папочка, ты был бы доволен, если бы знал, как хорошо я, падшая, помню Библию.

У Курта есть друзья. У меня, кроме Курта, друзей нет. Есть коллеги, знакомые и эпизодические ëбушки, обоего пола. Все хорошие, но не близкие. Я спешу попробовать вот вообще всё, что только можно, что человечество решило заклеймить. Завожу короткий роман, не затем, чтобы влезть в отношения, а чтобы из него изменить, и ощутить, каково это. Да, я бессовестно пользуюсь людьми, чего уж. Изменять прикольно, но точно не стоит того, чтобы за этим влезать в отношения.

Меня пытаются отговорить от моей работы, те, кто воображает, что что-то в ней смыслит. Те самые феминистки, с одной из которых я пыталась во что-то вроде свободной связи. "Свободная связь" – тот ещё оксюморон. Это, говорит, эксплуатация. Какой бред. Эксплуатация, по мне, это когда ты обязан эмоционально обслуживать человека в обмен на секс. Моя работа – честная. И гораздо чище легальных обменов жидкостями. Между прочим, в порно – самые здоровые, в венерическом смысле, люди. С этим строго. Постоянные проверки. Секс в кадре чаще всего без презерватива (в отличие от приватного, тут я ужас какая дотошная). Попробуй, приди, подцепив что-то, тебя просто не допустят. Ну, это если сниматься нормально, у студий, а не подпольно. Что творится в подполье, судить не берусь. Кто чистый, кто грязный, большой вопрос, если так задуматься.

Мне двадцать, а у меня уже карьера. Меня узнают. Специфическая, конечно, с моими навыками в Гугл не берут, но мне туда и не надо. Я пыталась отказаться от общества, а попала в самую его гущу. Хожу на вечеринки, где всё можно, нацепив чёрный браслет: меня, мол, не трогать. Не люблю ебаться без договоренностей. Секс вне работы разонравился мне совсем, его всё меньше и меньше. То какой-нибудь гений, перебрав, отказывается от презика, и приходится читать ему лекцию вместо его мамы, о существовании заболеваний (и какой уже секс, если он тебе сын, у меня нет стояка на детей), то спутник вечера решает, что, если он видел тебя в каком-то жанре, у тебя каждый день должно быть к нему настроение. Нет, – вот сюрприз – это не так. Пробовала эскорт, бросила. Это уже не об искусстве и не о преодолении границ, а тупо бабок телом заработать. Мне такое не близко. Когда на меня направлена камера, я вообще не о бабках, и не о теле, я о себе, о жизни и всех, с кем на данный момент её разделяю. Можно даже сказать, что меня возбуждает камера. Как инструмент исследования. Как бесстрастный свидетель моих безумств, и экстазов, и выходов в свет. Раздвигаешь полужопия, крутишь задом, нога влево, нога вправо, сзади – камера. Течëшь. Не обязательно, кстати, в прямом смысле: психическое и физическое возбуждение не всегда приходят одновременно. Для таких случаев существует смазка. И стимуляция. У японцев в порно-сфере с этим хорошо, они вульве уделяют много времени, прежде чем что-то в неё вставить. Извращуги, но грамотные. Манипуляции над моими гениталиями мне тоже доставляют. Я будто бы одновременно субъект, пришедший на съёмки, и объект, ниже пояса, который я же на съёмки принесла, снимать. Мне нравятся разговоры, демонстрация, ожидание, когда уже действо-то начнётся. На меня смотрят – меня хотят – я существую. Сильная связь. И совсем не свободная. Я действительно сексоголик. Признаю. Работа в секс-сфере подразумевает, что трудоголик тоже. А это уже компульсии: бегство от чего-то, вроде боли, например. Курт, мой единственный друг, предлагает сходить к психологу. Я не считаю, что это нужно. Вдруг, сходив к психологу, я решу, что мне не хочется больше жить за гранью? Обратной дороги нет.

Пишу всё реже. Когда вспоминаю. Или не хочу забыть. Происходит многое. Курт вчера ходил со мной на вечеринку. Он редко пьет и мясо не ест, и я вообще не понимаю, как такому человеку может быть со мной интересно. Но он до сих пор звонит, пишет, приходит, и вот, пошёл со мной, посмотреть, как говорится… показать нет, он не показушник, в отличие от некоторых. Был вежлив, как английский джентльмен, рукава закатал, чтоб чёрный браслет было видно. Мы сели в уголок, наблюдали за шоу, разговаривали. Так тепло было. С ним, как в пузыре: вокруг море, страшно, можно захлебнуться, но там, где мы, там безопасно. Ловлю себя на том, что хочу до него дотрагиваться, случайно и специально, без особой нужды. Надо же, таких извращений в моей жизни ещё не было, к брату подкатывать. Да нет, конечно, что за чушь. Не подкатываю я. Просто выражаю что-то. Какие-то, наверное, эмоции.

А сегодня один из коллег сказал, что я холодная. Хэй, чувак ты мне член в жопу только что вставлял (не безрезультатно, кстати, я кончила), а теперь холодная. Надо же. Я спросила, почему. Он ответил: «Ты в себя уходишь, когда трахаешься. Как бы не здесь, а далеко». Я сказала: «Интересное наблюдение». Что-то ещё пошутила. Все посмеялись, съемочная группа. Курили, разговаривали. Вопреки расхожему представлению, порноактеры общаются не ближе, чем обычные коллеги. Как повезёт: где-то хороший коллектив, где-то не очень. Думаю, он в чём-то прав, я действительно не коммуницирую с партнерами эмоционально. Отсюда и обезличенность. У меня эмоции отдельно, ëбушки отдельно. Поэтому мне так легко даётся всякая жесть.

Я практикую её, но я – не она, а то, что за её пределами. Я тот самый сабспейс, когда организм думает, что ты умираешь, и впрыскивает гормональный коктейль эйфоретиков, чтобы умирать было приятнее.

Попробовала вебкам, и затянуло. То же порно, тоже шоу, но ты в кадре, чаще всего, одна. Ну, и секс-игрушки, конечно. Куколка, которой можно управлять. Ничего не нужно, кроме тебя, комнаты с кроватью, ноутбука и что там тебе нравится, в себя и на себя. Я обнаружила, что и без эскорта можно нормально зарабатывать, если продавать уже отснятый контент. Осваиваю снепчат, онлифанс. Пока есть тело, есть и дело. Прям интересно даже стало, придумывать образы, сюжеты. Что-то новенькое. Больше свободы самовыражения. У меня имидж: мелкие косы, косуха и косяк. Косая немного, зато с моськой повезло.