Глава два: первая в мире дочь

Наши дети развиваются каждый в своём темпе. Мы не подгоняем их, мы просто документируем происходящее. Это научный эксперимент. Ну, может, немного личностно окрашенный. Нам важны эти дети. Мы не просто люди в белых халатах, мы матери и отцы. Нам с большим трудом удалось взять совсем маленьких детей, которыми ещё не завладела травма брошенности. Когда ребёнок кричит, и к нему никто не подходит, он усваивает, что мир безразличен к нему, и формируется иначе, чем другой, к которому подходили. Мы подходим. Поэтому нас столько, вокруг полудюжины младенцев. Ими всё время должен кто-то заниматься. Иначе выходит, что это просто детский дом, а не первый в мире дом, где детьми интересуется достаточное количество достаточно безопасных взрослых. Каждый из которых прошёл терапию. Которому можно доверять.

Я смотрю на Фалеса, спящего в своей кроватке, и думаю о том, как он вырос, с тех пор, как я впервые его увидел. У него светло-русые кудряшки и большие голубые глаза. Он улыбается, когда я подхожу, не просыпаясь: что-то снится. Мать выбросила его сразу после рождения; выбросила буквально, оставив на свалке. Голод и страх кричали во весь рот. Аиша появилась у нас второй. Её родила несовершеннолетняя цыганка, сбежавшая от мужа-тирана. Девочка очень тактильная, ей нравится, когда её берут на руки, гладят. Спит она лучше, если подкладывать мягкую игрушку. Биологические родители Ичиро пытались избавиться от него, увидев родимое пятно, стекающее с плеча на руку. Им оно показалось знаком дьявола. Они отнесли новорождённого к реке и бросили в воду, чтобы смыть грех. Бэт удалось не только спасти ребёнка в последний момент, но и разыскать его создателей. (Её, как она говорит, вело шестое чувство, будто бы это была не она.) Малышка Сара какое-то время лежала, крича, наедине с трупом своей шестидесятилетней матери, вся в слизи и крови. Женщина не выдержала домашних родов. Не смогла даже никого позвать, когда они начались. Жила уединенно. Джилл случайно ехала мимо и затормозила, услышав детский плач. Спит Сара беспокойно. Мне часто кажется, она до сих пор что-то ищет. Элайджа пережил аборт на позднем сроке. У его матери, до него, было шестеро детей, ещё одного семья бы не выдержала. На лице мальчика – шрам, напоминающий об этом. Кожа тëмно-коричневая, шрам розовый. Он любит, когда кто-то из нас читает сказки, слушает их так, словно понимает. Особенно ему нравятся братья Гримм. Милена пришла последней. Не сама, конечно, и не ногами. Её принес отец. Жена ушла от него; мать ушла от дочери. После её ухода ему ребёнок стал не нужен. Он и зачал-то, чтобы удержать возлюбленную. Не удалось. У девочки светлые, почти белые волосы, и тёмные, почти чёрные глаза. Редкое сочетание.

Каждый из этих детей пережил заброшенность и ненужность, также, как и взрослые, взявшие на себя заботу о них. Нам легче оттого, что с нами теперь кто-то ещё более маленький и беспомощный, чем мы сами? Или оттого, что у них, маленьких и беспомощных, есть кто-то большой и сильный, кого не было у нас? Наши взрослые были какими угодно: холодными, агрессивными, непредсказуемыми, дикими, извращёнными, отвергающими. Мы делаем всё, чтобы стать другими. Получается по-разному. Несмотря на все принятые меры, выделяются любимчики. Как ни крути, сильный эмоциональный опыт привязывает взрослого к ребенку: Бэт к Ичиро, Джилл к Саре. Они встретились на грани жизни и смерти, это невозможно просто забыть. Я стараюсь относиться ко всем ровно, никого не выделяя. Я придерживаюсь позиции всеобщего отца – да, я, человек, у которого, можно сказать, не было отца. Отец, значит, справедливость. Отец, значит, умеренность. Схема питания, например, лучше балансирует организм, чем закармливание вкусностями. Вы знаете, как переводить детей с молока на еду? Если у вас есть дети, наверняка, знаете. Я не знал. С шести месяцев к смесям добавляется прикорм, пюре, соки и кашки. В диапазоне с девяти до двенадцати смеси нужно потихоньку замещать. Когда ребёнку исполняется, год, можно начинать вводить в его рацион твёрдую пищу. От полутора лет он ей питается, свободно и непринуждённо. Знала ли это моя мать? Скорее всего. Делало ли это её лучшей матерью? Очень вряд ли.

Я ничего не пишу о капризах, о том, как режутся зубы, о ночных дежурствах. Это всё и так понятно. Оно должно того стоить. Если дети вырастут в людей, а не в тех кого мы привыкли видеть под этикеткой "люди".

В комнату, где спит Фалес и смотрю на него я, прокрадывается няня, Наташа. У неё сердцевидное лицо, голубые глаза, как у Фалеса, и светло-русые волосы. Если смотреть со стороны, Наташа могла бы сойти за его маму. Она в голубом платье в горошек. Руки усыпаны родинками. Наташа сбежала из одной славянской страны, где оставаться стало невыносимо. Она смотрит на меня, её губы почему-то дрожат. «Курт, – тихо говорит она, с чëткой "р", которая до сих пор, спустя годы общения на международном языке, выдаёт её происхождение, – там тебя… тебе нужно спуститься. Пожалуйста. Срочно». Внутренности холодеют.

Я выхожу. Наташа остаётся. Дети не должны быть одни.

***

– Она там, – говорит этот, пришлый. – Она просила найти тебя. – Мы вдвоём, в моём кабинете. Кабинет деревянный, голова моя сейчас тоже. – Она очень больна. – Выдыхает, сильно, решаясь. – Она умирает. – Говорящий одет в шорты и пиджак. Нелепый, как во сне. Говорит, его зовут Тео. Может быть и так. Он действительно чем-то смахивает на грека. – Ты поедешь со мной?

– Да, – отмираю, наконец. Всё это время я стоял, привалившись задницей к собственному столу. Заведя за спину руки, чтобы теребить край ногтями. – Что за болезнь? – Он может врать, говорит мой внутренний голос. Но зачем ему это?

– Рак, – говорит Тео. – Неоперабельный. Если точнее, рак легких. Она поздно его… – От одной сигареты, тающей, подкуривает другую, не прекращая говорить…

– Понятно, – говорю я. – Поехали.

***

Сколько вверх ни смотри, края пальм будут преследовать тебя. Мы переправляемся через реку. Гладь рябит под веслом. Солнце садится за горизонт, ярко-красное, как страсть и страдание. Привязываем лодку. Тео приехал на чёрном вольво, я автоматически сажусь вперёд. Хочется назвать его Хароном: тоже перевозчик и тоже грек, только древний и постарше.

Когда мы выходили из дома, я увидел Бэт, в кустах гималайской малины. Она стригла крону. При виде меня отвлеклась, позвала, узнать, куда я. Я сказал. Бэт позеленела, покраснела и побелела обратно. Совсем как малина. Я сказал, что в лучшем случае привезу Алию к нам, в худшем вернусь быстро. Почему она не позвонила? Почему не звонила так долго? Черт её знает, это Алия. Для неё в порядке вещей пропасть на неопределенный срок. Могла телефон посеять. Главное, знает, где я живу.

Тео-Харон молчит, пока едет по узким улочкам, в жилом секторе, мимо пыльных низких домов, взглядов исподлобья, байков, на которых сидит до пяти человек в ряд, магазинчиков, где сложно купить что-то кроме снеков и чипсов, острых, как толченое стекло. Ехать нам довольно долго, поэтому я, вопросительно глянув на извозчика, настраиваю радио. Машину заполняет звук.

#np Prime Circle – Evidence (Acoustic version)

***

– Ты не знаешь, – говорит Харон, поглядывая на меня искоса, – что у неё есть дочь? – Я сильно удивлён, и не скрываю этого. – Да, есть, – он повторяет. – Совсем маленькая, ей два месяца. Она сказала, что, если что, то ты её отец.

– Она моя сестра. Этого не может… – начинаю было.

– Юридически, – веско добавляет водитель, – ещё как может. Согласишься, не будет трудностей с опекунством. Ты ведь не бросишь ребёнка. Она была в этом уверена.

– Ты сам ей кто? – запоздало уточняю. Чувак в пиджаке кажется настолько инфернальным, что имя и личная история ему как будто не нужны, даже мешают.

– Сосед, – отвечает Тео. У него густые волосы на голове, короткие, и на ногах, чуть длиннее. Шорты джинсовые. Правая нога давит на газ, то сильнее, то меньше, левая, отставленная в сторону, немного дёргается. – Был соседом, в последнее время. Нет, это не мой ребёнок, – отвечает не на слова, на взгляд. – А твой.

– Юридически, – обречённо добавляю я. Мозг пока не догоняет то, что уже, считай, случилось.

– Конечно, – соглашается возница. Жилые дома всё тянутся, сухие и старые, и ни в одном дворе нет палисадника с малиной, как та, что любовно выращивает Бэт. Женщины в ярких одеждах выполняют свою ежедневную рутинную работу. Мужчины сплевывают в пыль. Быстро темнеет. Мы выезжаем на трассу и набираем скорость. Главное, не нарваться на копов. Здесь они штрафуют за то, что ты существуешь. Хотя и с ними есть лазейка: можно просто не останавливаться.

***

Мне хотелось бы сказать, что она не изменилась, но она это сделала. У неё запали глаза, от худобы. Я не видел её около года. Вижу, и режет: отличие: то, что тогда видел, и то, что вижу теперь. Она лежит в сырой комнате без окон, на кровати у стены, разметавшись. Кое-где в чёрных, длинных волосах её мелькают косы, с яркими бусинами, то внизу, то вверху, то посередине. Дыхания не слышно. Стены серые, пол и потолок тоже серые, и даже постельное бельё серое, из-за темноты. На прикроватной тумбе бледно горит светильник, заставляя всё, что в комнате, отбрасывать длинные тени. Я возмущён, и поворачиваюсь к Тео, идущему вслед за мной, по узкой винтовой лестнице: «Почему она здесь? Почему она не в больнице?» – шиплю на него, так тихо, как могу. «Она сама не хочет в больницу», – говорит Тео со смирением праведника. Он сосед ей, а не нянька, я несправедлив к нему, слова вырываются сами. Алия лежит в простынях. Рядом с ней, в простынях, что-то шевелится. Это "что-то" – ребёнок. Под боком. У меня дрожит в груди. Ненароком вспоминаю Сару. Что-то тёмное, ужасное висит в воздухе. Подхожу к постели. Алия лежит, с запавшими глазами, бледная, и не дышит.