Помните конец «Эффекта бабочки?» Настоящий конец, в режиссёрской версии, а не сопливый, смягченный для проката. Вот я именно об этом. Представляя мир, где всё на местах, кроме меня, я представляю себе рай.

Объясняю это Алии, пока мы с ней сидим за столом, завтракая. Мать ушла раньше, чем мы проснулись, я благодарен ей за это. Не слышит, как я запинаюсь и мямлю, не тычет носом в мои недостатки, не трогает. Кузина смотрит на меня, сощурившись: думает. Мои мысли вызывают мысли в ней. Таким образом мы, проникая друг в друга, общаемся. Если бы я знал, что такое секс, и разочаровался в нём, я мог бы заявить, что это, конечно, круче, чем секс. Но секс вне моего опыта, поэтому я просто думаю громкую фразу, без связи с реальностью. «Круче, чем секс». Думай со мной, Алия.

– Этого не могло бы быть, – роняет она, – уже нет. Во всяком случае, в той реальности, где мы с тобой сейчас, этого не может быть. Ты уже есть. Смерть неизбежна. Я понимаю твои грёзы об отсутствии, правда понимаю. – По глазам вижу: не врёт. – Но только как грёзы. Я говорила о неизбежности, о том одном, что у нас есть. Это другое.

– Однако, – возникаю я, – речь ведь всё о том же, об исчезновении! И… смерти точно так же нет здесь, как и небытия. Ты говоришь, смерть есть. А я говорю – смерть где? – Нервничаю, тереблю край футболки. – Не помню, кто это сказал, кажется, Эпикур: «Когда мы есть, смерти ещё нет, когда смерть есть, нас уже нет», – вспомнил-таки фразу, страшно рад; вчера она была нужна мне, а её не было. – Мы оба, ты и я, говорим о пустоте, о трафарете вместо объемной фигуры. Какая разница, когда, в будущем или в настоящем? Ты же об этом, о том, чтобы в вопросе Гамлета выбрать "не быть", так?

– Курт, ну ты уже есть, – пожимает плечами кузина. – Уже есть, уже родился. Ты не изменишь факта своего рождения, в любых версиях жизни, факт уже свершился. Можно что-то сделать только внутри времени, а ты предлагаешь залезть за его пределы. – Она открывает окно. Она закуривает. Она садится обратно, напротив меня. – Теоретически это, конечно, интересно, но на практике ничего нам не даст. И уж точно не поможет в вопросе со смертью. – Блюдце на столе, с серебристой каймой. Кухонный гарнитур серый. Раковина металлическая. Всё в цвет депрессии. Кроме Алии. – Эпикур был счастливый человек, – говорит она, затягиваясь, её пальцы стискивают фильтр, как гильотина шею своего возлюбленного. – Он очевидно не ощущал смерть внутри собственного существования. Потому и сказал так.

Кусок яичницы не лезет мне в горло. Я хочу ответить ей, сказать что-то ёмкое, в защиту небытия, но молчу. В груди тяжесть. Она берёт кружку с кофе той же рукой, какой держит сигарету: красивый, киношный жест.

– А если бы ты могла выбирать, – не выдерживаю, – родиться или нет, что бы ты выбрала?

– Это зависит от того, что я выберу в вопросе Гамлета, а я ещё не разобралась с ним. – Вспомнила мою предыдущую реплику. Легонько улыбается. – Одно скажу точно: я могу выбрать никого не рождать. Вот тебе и небытие, до рождения. Решать, родиться кому-то или нет, может только потенциальная мать, а ей – откуда знать про твои предпочтения? Если бы будущее могло связаться с прошлым и сообщить о своём намерении, было бы как-то честнее, наверное. Но нет. На самом деле, мы опять ушли в абстракции, – задумчиво курит над блюдцем, не доедая последний кусочек в тарелке перед ней. Желтка нет, остался только белок, пузырчатый, с темной корочкой. – Нет никаких нас, пока мы ни родимся. Даже более того, пока ни осознаем факт своего рождения. То есть после момента физического рождения нас нет ещё довольно долго. То, что видят другие, глядя на нас, это не мы, это что-то про наши образы, и только. Существует ли ребёнок, в таком случае? Когда он начинает существовать? А человек с разрушенной личностью, вот прям из тех, что в дурке себя не помнят, он существует, или есть только набор переживаний, без кого-то, кто переживает? Что значит вообще "существовать"? – смотрит на меня, будто я знаю.

– Декарт говорит, "мыслить", – собираю свои скудные познания в области философии. – Другие вообще считают, что мы не можем существовать вне языка, наша реальность – наш язык. Получается, животные не существуют, в человеческом смысле… – Я сам поражён своим открытием. – Алия! Сойти с ума – значит, выбрать небытие! – Даже голос стал громче, когда я это сказал. Голос у меня уже сел, но ещё не оформился, хрипит и потрескивает, как старый радиоприемник. – Так вот куда мне надо, – усмехаюсь, закатываю глаза. – В дурку. – Пульс колотится. Я был слишком шумным. Организм заметил. Решил предупредить об опасности, хотя матери дома нет.

– Нет, Курт, – она отвечает мягко, и глаза её мягкие, манящие, как шоколадный торт. – Тебе туда не надо. Лучше умирать после смерти, а не до неё, как ты считаешь?

– Наверное, – я смущаюсь, беру обе наши тарелки и поворачиваюсь к мусорной корзине. – Ты ведь не будешь, да? – скидываю объедки туда, где им самое место. – Нам пора выходить. Если мы хотим успеть, нам пора. Нельзя опаздывать.

– Вообще можно, – тушит окурок, не первый и не последний. – Но, если для тебя это так важно, пойдём.

Класс выпускной, день учебный, сентябрь кислый, всё шиворот-навыворот, не так, как положено. Мой замызганный "Джип", чей цвет застрял в диапазоне между серым и грязно-серым, запаркован неровно, слегка в диагональ. Небо низкое, висит над нами, как тряпка, в которую набрали воды, и грозит прорваться. Алия забирается на переднее сиденье, рядом со мной. Чёрная в чёрном, она похожа на древнюю богиню, а не на "девчонку по соседству". Я существую с ней, без неё меньше; это то, что я ей не говорю. Реальность выходит за границы языка. Моё сердце стучит, как серия выстрелов, ни один из которых – почему-то не насмерть.

Глава один: первая в мире школа

десять лет спустя

Не помню, когда именно ко мне пришла мысль об эксперименте. Пожалуй, в качестве идеи она была всегда. Во время учёбы на педагогическом факультете мы с одногруппниками часто обсуждали то, каким могло бы быть общество, если бы развитию человека ничего не предшествовало: ни семейная тень, ни социальные стереотипы, ни национальная гордость, ни даже культура, возвышающаяся над прочими. Каждый из нас носит в себе осколок коллективной травмы: бытия человеком. Можно ли извлечь его из детской души, не повредив при этом её саму? Суть эксперимента проста: взять младенцев разного пола и генетической истории, по возможности каждого этноса, и поместить их в условия рая, «вытащив отравленный шип». Не ожидать от них поведения мальчиков или девочек, белых или чёрных, европейцев или азиатов. Вообще по возможности избегать предписаний. Не рассказывать об истории лично их рода, народа, урода по материнской линии и прочего сброда. У него их и нет: они брошенки, дети мира. Не скрывать от них происходящее, но воспитывать совсем в другом смысловом поле. Чтобы они, изолированные от всего человечества, единственные в нём, выросли людьми.

Такими были наши утопические мечты, мои, Пола и Бэт. Мы и стали основателями проекта, безумцами, готовыми ради идеи бросаться грудью на копья. Наш противник – границы государств, законы государств, государства, как таковые. Наш союзник – лазейки в праве, хотя помогать нам, по идее, должны были как раз права человека. Пол встретил Джилл, когда та ещё училась на юридическом, вскоре они поженились. С тех пор количество взрослых участников проекта выросло до четырнадцати. По няне на каждого ребёнка, плюс два медика, психолог и трое педиков, они же преподаватели: я, Пол и Бэт. Ну и Джилл, конечно. Её брат Том, добрый, но не шибко умный малый, так хотел с нами, что согласился упрятать свои внушительные внешние данные в работу охранника, на неизвестный срок. Хотя охранять тут особо не от кого. Мы на острове. От внешнего мира нас отделяет река, впадающая в Аравийское море. Путем разных, подчас странных махинаций (не буду вдаваться в подробности), нам удалось построить двухэтажный европейский дом в глубинах Азии, со всеми удобствами, по соседству с полуразрушенными холупами, которые местное население и не думает поправлять. Они так живут не от бедности, как может показаться, а от лени. Вот сколько у нас было энтузиазма, когда мы возводили свой первый в мире детский дом, в противовес детским тюрьмам, к которым привыкли на родине, столько же у здешнего народа безразличия: к своим жилищным условиям, нам, с нашими извращениями, и вообще всему, кроме праздников и денег. У них по десятку детей в семье, женщины работают, мужчины отдыхают, жуют табак и смачно сплевывают на дорогу, когда ты идешь, не видя дальше своего носа, кривой от жары. Жару не так легко переносить, как я думал. Но и к ней можно привыкнуть. Остров, на удивление, оказался пригодным для земледелия, так что мы рассматриваем идею натурального хозяйства. Пока что продукты приходится заказывать у частных фермеров. Тех самых, которые, приглядывая за работой жён и дочерей, позевывая и потягиваясь, смотрят на тебя, оценивая, насколько хорошо ты считаешь, слегка расстраиваются, что хорошо, и, компенсируя утрату, сплевывают свою жвачку в сторону, в кирпично-красную дорожную пыль.

Из транспорта у нас тут – байки да лодки. Из одежды – майки да шорты. Мы не отрезаем себя от "большой земли", как может показаться, но хотим быть максимально независимыми от неё. Некоторые из нас работают удалённо. Капитал, доставшийся Полу в наследство, неплохо страхует. Кроме того, нам то и дело падают донаты от неравнодушных: мы, конечно же, освещаем свой эксперимент в соц-сетях. Это достояние человечества, наша изоляция от него. Многим любопытно, получится ли у нас вылечить горстку homo-sapiens от заразы, свойственной homo-sapiens, как виду. Такое, получается, реалити-шоу. Почти всё необходимое можно заказать: боже храни интернет. Бэт до сих пор не нравится страна выбора, но обстоятельства сложились так, что иные нас бы не приняли. Как-то раз её, в соседнем посёлке, схватил местный дикарь, схватил и потащил в джунгли. Она закричала. Если бы ни группа туристов, неизвестно, чем бы дело кончилось. С тех пор она всегда носит с собой нож, на бедре. Одна ходить не перестала; запретить ей мы не могли. «Страшно то, – произнесла Бэт, когда рассказывала это нам, дрожа, – что у них иное насилие. Если там, откуда мы, это самоутверждение, за счёт другого, то здесь это отсутствие самоконтроля, неумение справиться с инстинктами, как у животных». Её длинные светло-русые волосы всегда убраны в пучок. Она носит однотонные футболки и длинные шорты цвета хаки. Бэт не расистка и не русалка, манящая в сети, а учёный-исследователь, как мы все. Страшно то, что она говорит правду. Таким образом, у нас под носом – то, от чего мы хотим оградить детей, которых приручили. Пока что их шесть. Старшему, Фалесу, скоро исполнится год.