Автор: Мара Винтер

Дисклеймер: NC-17

Имеются сцены курения, употребления алкоголя и прочих веществ, меняющих восприятие.

Сексуальность показана с разных сторон, в том числе тех, что могут быть кому-то неприятны.

Автор не ставит перед собой никакой другой цели, кроме исследования человека, и не призывает читателя ни к чему, кроме мыслительной деятельности.

Вещи называются своими именами.

Приятного чтения.

Красный песок

Эх, Цусима-Хиросима!

Жить совсем невыносимо.

И. А. Бродский

Введение в заблуждение: смерть и ничто

– Не сегодня, так завтра, не завтра, так на днях, но ты умрёшь. Как другие до тебя, и другие после. Ничего особенного, просто ещё одна смерть. Об этом почему-то забывают. Кто-то пытается уверовать в свою уникальность, кто-то, наоборот, готов пожертвовать её очередной "большой идее", а кто-то вообще рад слить свою уникальную жопу в унитаз, без страха и упрёка. И смысла, разумеется. – Сигарета у рта, вспышка, огонёк, вдох и дым, выдох. – Есть ли смысл жизни, все отвечают по-разному. Это уже надоело. Другое интересно: какой смысл смерти? Мы, хомо сапиенс, единственный биологический вид, сознающий свою смертность, и наша смерть – единственное, в чем мы можем быть точно уверены. Абсолют в относительном мире. Так каков её смысл? – Вдох и дым, молчание; вдох и дым. – Эта мысль стоит того, чтобы заняться ей всерьёз, не находишь? Курт, ты вообще меня слушаешь?

– Да, – отвечаю, оторвавшись от её голоса, длинных волос, заплетенных в афрокосы, чёрных, как змеи, бронзовой кожи, матово блестящей в полутьме. – Да, Алия, я тебя слушаю. Этой мыслью, конечно, стоит заняться.

– Вот я что и говорю, – продолжает, щурясь, затягивается, покачиваясь в гамаке, – какой абсурд! Единственная неизбежность, общая для всех, и именно её запрещено обсуждать открыто! Тут же начнут предлагать помощь, психиатров, горячую линию…

Мы на террасе. Стемнело. Неярко горит навесной фонарь. Гамак висит в уголке, у балюстрады, я сижу напротив, со стороны входной двери. Алию почти не видно, она сливается с пейзажем, зато её хорошо слышно: у неё негромкий, но очень ясный голос, с чёткой дикцией.

– Не одна общая, – возражаю, пытаясь сбросить градус напряжения в другую сторону, – есть ещё секс: тоже тема, общая для всех. И её точно так же нельзя обсуждать.

Она моя кузина. Её родители выслали её к нам, как бы в гости, но как бы на воспитание, зная, что моя мать, тюремный надзиратель, строга не только на работе. Ей семнадцать, я младше неё на полгода. Вряд ли она воспринимает меня всерьёз, даже несмотря на габариты: я выше своих сверстников и, говорят, выгляжу старше.

– Не совсем, – уголок рта дёргается улыбкой. – Есть же асексуалы. Но и они умрут, как и все остальные. Смерть пока вне конкуренции. Как ты считаешь, что с ней делать? Вот она, прямо здесь, присутствует. Что с ней делать? Можно ли сделать что-то?

– Принять, – неуверенно отвечаю, пожимая плечами, напротив неё, в кресле. – Говорят, это единственное, что с ней можно сделать.

Я помню её ребёнком, когда она приезжала к нам, вместе со своей милой розовощекой матерью, моей тëткой (чья улыбка была настолько вежливой, что становилась даже оскорбительной), и темнокожим отцом, задумчивым, погружённым в свои мысли. Здесь, в нашем доме, она бегала по газонам и пугала птиц, тогда как я не решался даже включить громкость на телевизоре, чтобы не нервировать мать. Смесь дня и ночи, Алия Вэйл. Я не смел и надеяться подружиться с ней. А теперь она – вот, смуглая, тёмные глаза обведены чёрным контуром, вся в чёрном, и мысли её, как она, того же цвета.

– Принять, – усмехается – Как там, отрицание, гнев, торг, депрессия… нет-нет, пока мне ни принесли что-то вроде аяваски или чего-то типа того, никакого принятия, – выдыхает дым тонкой струйкой в небо. – Непонятно, что принимать. Ты же не принимаешь кого попало в свои потаённые местечки. Так и тут. Надо ж сперва познакомиться, или хотя бы справку от венеролога спросить, для начала. Ну… – усмешка, быстрая затяжка, выдох, кисть из гамака наружу, к столику между нами, тушит бычок в пепельнице. – Тут уж кому как.

Это далеко не первая сигарета, размолотая в пепельнице. Моя мать тоже курит. Её сигареты другие, белые и тонкие, с ободком, тогда как у кузины темные и толстые, индонезийские. Называются "кретек". Громко трескаются при затяжках, из-за гвоздики в составе. Не так воняют. Иногда даже пахнут, если к ним привыкнуть. Она приехала всего неделю назад, но я уже привык.

– Да уж, – нелепо ухмыляюсь, силясь сделать это как можно небрежнее. Кресло подо мной не слишком располагает к уюту, оно плетёное и довольно жёсткое. Подушка, которую я держу в руках, не помогает. – Смысла смерти, я думаю, нет. В смысле, она просто существует. С жизнью так же, есть, и всё. Мы не выбирали её, чтобы искать, чем она хороша, чем плоха, и такое прочее, – такой длинной фразы я сам от себя не ожидал. Замялся и умолк. Не привык рассуждать, ещё и вслух, ещё и с кем-то.

Алия тоже, похоже, удивилась, но и, судя по голосу, обрадовалась, что я не только слушаю её, но и отвечаю.

– Что ты имеешь в виду, говоря о смысле? Что такое смысл? Ты говоришь, его нет, ну, то есть – чего именно нет? – из темноты блестят глаза. Я сконфужен. Вопрос простой. Как отвечать, неясно.

– Смысл, то есть… – Я перебираю дурацкую бахрому у дурацкой подушки, жалея, что вообще дал себя втянуть на поле, где сроду до того не играл. – Не знаю. Может, ценность… нет. Что обычно имеется в виду, при слове смысл?

– Обычно имеют в виду значение чего-то, – пауза, тишина. – Нет, нет, – ещё одна тишина, чуть глубже первой. – Думаю, когда речь идёт о смысле, имеют в виду саму суть явления, его сердцевину, то, без чего оно не может существовать. А если брать смысл жизни, то тут говорится о проживании человеком чего-то, в качестве своей сути, внутри себя, и это проживание может быть только внутренним, потому нельзя говорить о значении, как о внешней характеристике, – всё предложение на одном дыхании. – Как-то так. Ты говоришь, смерть не может быть внутренней, при жизни, поэтому мы не можем постичь её смысл. В этом что-то есть… хотя, почему? – сама откликается на собственные мысли. – Нет, но ты ведь говоришь, что и в жизни его нет, смысла, как так?

– Конечно, нет. Ты и есть жизнь. И, соответственно, смысл, – надеюсь, она не видит моего лица. – Как можно искать что-то в чём-то, что и так одно и то же? Зелень в зелёной краске. Влажность у воды. Темноту ночи… Не знаю, мне кажется… вроде, понятно? Ты сама сказала о проживании.

Она села, наконец, в гамаке, и пялится на меня, широко открыв глаза.

– Курт, – говорит она, – это невероятно. Красиво и просто.

– Ты любишь играть словами, – продолжаю я, хотя мне до сих пор странно общаться вот так, открыто, в потёмках. – Для тебя слова очень много значат. Может, в них твоя проблема.

Её отец – преподаватель словесности. Её мать – программистка. У неё много причин быть зацикленной на символах.

– Не знаю, – признаëтся она, и улыбается, показывая ровные белые зубы, – может, действительно, всё дело в них. А может, – разводит руками, – ты неправ, и смерть есть что-то внутреннее, что стоит передо мной, перед тобой, перед всеми нами, как большая тень. И ждёт. И смеётся. Пока мы пытаемся выяснить, что такое смысл, она подмигивает нам болезнями. Подшучивает утратами. Заигрывает, показывая, как умирают другие. Может, она одна всего на свете и есть, а остальное так, фикция, потому что, стоит ей дунуть, ничего не станет.

– Алия, – смотрю ей в глаза, не отводя взгляда, чуть ли не впервые за время нашего знакомства (мне тяжело выдерживать прямой зрительный контакт). – Её нет нигде, кроме твоих мыслей. Здесь её нет. Есть ты и я. И всё.

Мать спит. Пока она спит, можно общаться о чём угодно.

– Может быть, – неопределённо откликается кузина, и тянется за сигаретой, и снова откидывается в гамаке. – Ты знаешь, слова действительно важны. Без них мы не можем ничего понять, без точного понимания их значений. Ты говоришь слово, я говорю то же самое слово, но для каждого из нас оно имеет свои, и разные, ассоциации. – Из гамака снова поднимается дым. – Если бы я не уточнила, что такое смысл, разве мы пришли бы к чему-то?

– А мы пришли? – уточняю я. Хочется попробовать взять у неё сигарету, но не хочется потом отвыкать от них. Я нервный; мне к ритуалам пристраститься – раз плюнуть.

– Да, конечно, – уверенно заявляет кузина. – Мы пришли к чему-то большему, чем то, с чего начинали. – Оборачивается на меня. – Даже если это не совсем то, на что мы рассчитывали. – Надеюсь, темнота не дала ей увидеть, как сильно горит моё лицо.

«Я рад, что ты здесь, Алия», – хочу сказать ей, и не говорю. За всю мою жизнь она первый человек, с кем общаюсь я лично, а не кто-то, кого другим удобно видеть мной.

***

Если бы я мог выбирать родителей, это был бы кто угодно, кроме моих. Они встретились там, куда лучше никому не попадать.

Зачем мать выбрала такую работу? Чтобы дать конченным людям шанс на новую жизнь, полагает она сама. Почему мать выбрала такую работу? Из-за своего садизма и жажды власти, полагаю я.

Как вышло, что отец, освободившись, решил навестить свою тюремщицу? Она была хороша собой, полагают окружающие. Как вышло, что отец продолжил свою тяжёлую и подпольную связь с ней, начатую ещё в застенках? Стокгольмский синдром, полагаю я.

Он ушёл, когда мне было шесть. Крики за закрытой дверью кончились. Дверь открылась, и крики обрушились на меня всем весом – а у звука, уж поверьте, есть вес – раздавили, да так и оставили. Я не могу винить отца, что он не остался. Только в том, что не вытащил член вовремя, пока мог избавить от этого нас обоих: и себя, и меня.

Я не думаю о смысле смерти, мне ближе несуществование. То есть мир, куда ты не рождался. Не так привлекательно прерывание данности, моего дыхания (оно же – смерть), в линейном времени, как параллельная реальность, где Курта Чилвелла никогда не было. То есть совсем.