– Как хочешь, так и представь, ты же поэт, – насмешливо сказал Ларий Похабов и посмотрел вдаль.

Там плескалось море, летали чайки и не было предела человеческим возможностям, которые всех мучили последние сто тысяч лет: типажные женщины, деньги и слава.

И Булгаков заподозрил, что Ларий Похабов прочитал его мысли и нарочно издевается. После этого он притормозил. Кто его знает, кто они такие на самом деле, хотя разгуливать по ночам в чужих квартирах не каждому дано, а вдруг они всего-навсего беглые шпионы в революционных косоворотках и по ним плачет ЧК? Влипнешь по нехочу.

– Я никогда ничего большого не писал, – вдруг чистосердечно признался он, словно его насильно тянули за язык.

И страсть к большому и прекрасному миру литературы шевельнулась в нем, как исполинская саламандра в горном, искрящемся потоке, невидимая и ядовито-грозная, а в голове пронеслась трезвая мысль: не ври, не ври, будь мужественным до конца! Полный роман в ощущениях лежал в голове, как элементы в таблице Менделеева, надо было только сесть и работать, работать, работать, да эта сволочь не даёт передышки, думал он, имея в виду туземную жизнь на взморье, полную прекрасных тёток, безделья и беспредельной тоски непонятного толка. С этой минуты он возненавидел всех окончательно, даже свою родную Тасю, которую обожал до самозабвения.

– Напишешь, мы знаем, – заверил Рудольф Нахалов так, словно читал книгу перемен наперёд и знал все запятые в ней.

Но карты, естественно, не раскрыл. Булгаков, который даже не подозревал о том, что внесён в такой-то табель о рангах, в особо ценный реестр мастеров пера, и стало быть, защищен от всего рода неожиданностей в плане шантажа, творчества и жизненных коллизий, ощутил подвох, но не понял его предназначения: не тяга к пустому и бесплодному блаженству от уходящей жизни, а работать, работать и ещё раз работать, как ломовая графоманская лошадь, и выдавать шедевры на-гора. Кто себе такое позволит? Только раб самого себя, идейный отступник от правил и норм лексики, семантики и ритмик. Гений!!!

Но на ляпы у него был особый приём, он их не делал в порыве страсти, а без страсти он не писал. Его спасал единственно верный друг – абсолютный литературный слух. И только вымученные тексты, в которых он фальшивил, выдавали в нём порой малороссийские корни с брянскими предками. Тогда он рвал на себе волосы и приходил в ярость оттого, что косноязычен и не дотягивает. Он понимал, что драматургия в романе начинается даже с имени героя, но этого было, конечно же, крайне мало.

– А мы наделим тебя литературным даром стилиста, ты станешь великим мастером! – пообещал Ларий Похабов с таким видом, словно наделять даром стилиста была его епархия, и сделал знак официанту, чтобы тот принёс еды и вина.

Ларий Похабов приврал для пущей важности: талант должен был быть заложен в фигуранте от природы, иначе не имело никакого смысла ни с кем возиться. В данном случае комбинаторика природы сложилась в пользу фигуранта.

– Вы?! – решил поломаться Булгаков и сделал круглые глаза, хотя конечно, всё давно понял, понял силу лунных человеков, но пренебрёг ею из гордости за человеческий род и его продолжение.

– Обострим твои чувства, сделаем тебя супер интуитивистом, – с серьёзным лицом закивал Ларий Похабов. – Правда, будет небольшое неудобство.

– Какое? – вцепился Булгаков, ища предлога отказать.

– Станешь страшно подозрительным и тревожным, станешь понимать того, чего нет, предвидеть ложные шевеления души и всё такое прочее, не менее зловещее, но ведь это же мелочь по сравнению с тем, что ты выиграешь? – исподлобья посмотрел на него Ларий Похабов.

– Да… – моментально согласился Булгаков, уносясь в престранную даль, где не было препон и запретов, а было одно голое творчество, априори, абсолют удачи.

– Расширим горизонты осознания, создадим полную картину мира, сможешь оперировать, че-е-м-м… угодно, – пообещал Ларий Похабов, крутя на пальце кольцо в фальшивыми бриллиантами.

Булгаков закрыл глаза и понял: его покупают, но… зачем?

– За это ты напишешь нам роман века, – смягчил морду Рудольф Нахалов, словно романы века пеклись, как блинчики на сковородке.

– И сделаешься кумиром толпы, – поддакнул Ларий Похабов, нюхая, как собака, издали суп Булгакова.

Булгаков открыл глаза и дико посмотрел на них: они выглядели полными идиотами, по которым плачет шизофреническая лечебница.

– Bon appetit, – ничего подобного не подозревая, сказал официант, ловко расставляя миски и подавая супницу.

– А если не получится?.. – сделал глупое лицо Булгаков, решивший торговаться.

Он знал, что труд писателя – самый неблагодарный в мире, что в нём разные мухи водятся, а в стакане воды порой случаются катастрофы вселенского масштаба, и предусмотреть всего невозможно; но надо подумать, нельзя было сразу соглашаться, не думая.

– Мы поможем, – заверил его Ларий Похабов таким тоном, что Булгакова все ж таки осенило: да это Клондайк! Копи царя Соломона! Подобными кунаками не разбрасываются, тем более, они сами навязываются в друзьяки.

И он поддался искушению, хотя их сила его тоже волновала. Сила была из разряда большущих тайн, таких тайн, которые даются из разряда абсолютного слуха. Глупее глупого было поверить, что это ты и есть, тот единственный, который откроет людям глаза; скорее всего, тебе повезло чуть-чуть больше остальных на время короткой жизни; вот и всё чудо.

– О чём писать-то? – поэтому спросил он с келейным умыслом всех обжулить, обвести вокруг пальца и удрать в Париж, показав оттуда весёлую фигу; о Тасе на этот раз он даже не вспомнил.

– О чёрте! – наконец высказался Рудольф Нахалов так, словно речь шла всего лишь о любовном романе с постельной интрижкой.

– Опять о чёрте?! – подскочил Булгаков и едва не опрокинул стол.

– Не о чёрте, а о дьяволе, – миролюбиво поправил их Ларий Похабов.

Из-за соседнего столика на них посмотрели с удивлением: местные дикие лица не позволяли себе кричать в таверне, даже для них это было моветоном, хотя за порогом они могли подраться и нанести друг другу смертельные увечья, но в таверне требовалось говорить на полутонах и исключительное речами Шекспира и Гамлета.

Тема была близка Булгакову по духу, недаром он боготворил Гоголя и Франкенштейна, но… кто об этом вслух говорит? Кто?! Только сами бесы! Он едва не перекрестился: рука самовольно пошла слева направо, но замерла, как парализованная, в апогее, и сломанная ложка выпала из пальцев.

– Эко тебя… – укорил длинный Рудольф Нахалов, поднял ложку и положил на стол.

А Ларий Похабов жёстко сказал:

– Мы прощаем тебе все твои выходки за то, что ты врождённый стилист, – и пролил на душу Булгакова три тонны душистого бальзама. – Сейчас стилистов нет! Стилисты вообще редко рождаются, так что ты, брат, в некоторой степени выродок!

Они вызывающе засмеялись, обнажив дёсна.

– Днём с огнём не сыщешь, – лубочно подтвердил Рудольф Нахалов, поглядывая сверху, как фонарь в темноте. – Вы их всех шлёпнули. Уже. В двадцать первом – Гумилёва в Бернгардовке.

– Он не мой, – счёл нужным возразить Булгаков, давая понять, что не нужно продолжать скорбный счёт, это глупо, беспредметно и опасно.

Рудольф Нахалов развёл руками, глядя в стальные глаза Булгакова и ничего там не разглядел, кроме холодного отсвета ледяного пламени.

Он не мог открыть, что дело относится исключительно к русскому бюро, которое всегда находилось под особым контролем департамента «Л», и важные дяди и в парижском, и в американском бюро, и в английском тоже, с ревностью к чужой славе твердили, как мантру: «Ох, уж эти русские… за ними нужен глаз да глаз. Ещё одного Толстого мы не переживём, а повесимся в отхожем месте на помочах…» И гнобили русскую литературу почём зря. А напра-а-сно! Ох, как напрасно!

– Но как?! – забылся Булгаков, всей искренней душой ощущая, что говорит с собратьями по перу.

Потом он вспомнил, что это всего-навсего лунные человеки, которые писать не умеют и жутко нуждаются в таких, как он. Он понял, что они великие мастера подделок, а он – всего лишь жалкий раб своего таланта, к которому привязан, как острожник к гире. И сник: выхода не было, надо было выкарабкиваться с наименьшими потерями.

– А-а-а… Теперь понял? – положил набок голову Ларий Похабов.

Ехидная ухмылка скользнула по его губам.

– Кажется… да… – жалко пробормотал Булгаков.

– Дадим вам денег! – рассудительно покривился Ларий Похабов своим чисто русским лицом краснодеревщика.

– Денег?! – Булгаков решил, что ослышался. – Ась?! – он, ломая петрушку, приложился к уху, даже нос-бульба сделался фигляром и разбух в два раза прежних размеров.

Деньги нужны были, как воздух, как вода в безводной пустыне. Просто так денег ему ещё никто никогда не предлагал. За отрезанные руки и ноги – да, за чумной барак – да, а вот, чтобы с бухты-барахты, никогда. Стало быть, ставки растут даже в лунном мире! С чего бы это? Ещё никто, ничего, а флаги реют, и знамена развеваются! А вдали слышны фанфары, литавры и маршируют колонны! Душа наполнилась великим предчувствием победы и триумфа.

– Денег! – с презрением к пыли под ногами подтвердил Рудольф Нахалов, лениво, как курица, прикрыв больной глаз столетним морщинистым веком.

– Но ведь я, это… – покраснел Булгаков, – сбегу ведь в Париж! – и вопросительно отставил ручку с вопросительным пальцем, как Гоча в минуту волнения.

Он вдруг понял, что лунным миром можно пренебречь, что лунные человеки даже не Богом деланы, что это – фикция для большинства людей, которые ни о чём не подозревая, весело и беспечно проводят время под названием жизнь.

– И в Париже можно писать! – как мёдом помазал Ларий Похабов, и его чисто русское лицо красиво посуровело.

Естественно, они рисковали, но в случае выигрыша получали всё.