Булгаков посмотрел на них с весёлым любопытством. Он понял, что нарвался на простаков, но не знал, в чём фокус.

– Как ни странно, люди любят деньги… – печально напомнил Ларий Похабов и положил на стол узкополую шляпу «трибли», чтобы заняться супом.

– Да, деньги решают всё! – согласился Рудольф Нахалов и тоже взялся за ложку.

– А кстати, где они?! – юродствуя, засуетился Булгаков, обозревая стол, на котором кроме чашки с харчо и кувшином с вином, больше ничего не было.

– Вот! Пожалуйста! – приподнял край шляпы Ларий Похабов, облизываясь от удовольствия.

И Булгаков увидел в образовавшейся щели знакомую ещё по Киеву вечнозеленую валюту в пачках номиналом никак не меньше десяти тысяч каждая ассигнация. У него зачесались пятки.

– Кто вы? – нервно спросил он, и его затрясло.

Он понял, что психика не выдержала, что его сейчас разорвёт на сотни миллиардов кусочков, и он прекратит существование в качестве Михаила Булгакова и превратится в собачку мадам Гурвиц, которая вместе со своим МППД – «Малым передвижным публичным домом им. Первого Ревсовета Республики», навечно, как и он, застряла в Батуми.

– Ну зачем же так, – как с недорослем, заговорил Рудольф Нахалов. – Вы нам не верите?

– Нет!!! – крайне нервно среагировал Булгаков.

– Тогда выстрелите в меня! – быстро заговорил Рудольф Нахалов. – Выстрелите! И пачка ваши!

Он подтолкнул шляпу и вложил в руку Булгакова его же револьвер, но не из лужи, где он валялся с тех пор, как его туда выбросила Тася, а чистенький и новенький, каким его Булгаков получал из рук самого корпусного командира, генерала Ильи Андреевича Мамуровского, царство ему небесное, геройски павшему в знаменитой атаке деникинцев под Туапсе.

– Как? – с испугом отстранился Булгаков и с ужасом глядел, боясь притронуться, словно на гадюку, ожидая, что револьвер нечаянно плюнет ядом и разрешит все проблемы и с Парижем, и с вымученными творческими планами.

– Да просто так! – чуть ли не напал на него Рудольф Нахалов. – Ради интереса!

И снова на них посмотрели абреки, и снова ничего не сказали, вопреки мнению Шекспира и Гамлета.

– Не буду даже ради интереса! – попытался отшвырнуть револьвер Булгаков, но он вдруг прилип в руке, словно был намазан заморским клеем.

Булгаков несколько раз дёрнулся, как паралитик, но это не помогло, револьвер сделался естественным продолжением руки и весил не меньше, чем покалеченный Царь-колокол в Кремле.

– А-а-а… Вот видите, – неизвестно почему укорил его Рудольф Нахалов. – А если бы выстрелили бы, я бы вам показал мировой фокус. Ларий, душа моя, сделай доброе дело, – попросил он коротышку Похабова.

– Двести рублёв! – посмотрел на него пьяными глазами Ларий Похабов. – Двести… – показал он на пальцах. – Двести!

– А, пожалуйста!

С гортанным вздохом Рудольф Нахалов взмахнул рукой, и в ладони у него оказалась две сотенки долларов.

– Не-а… – усмехнулся Ларий Похабов. – Знаем мы эти фокусы! Фальшивые, небось?

– А какие нужны? – Вопрос, однако, был почему-то адресован Булгакову, словно он был специалистом по валюте.

– А всамделишные, – мудро сказал Ларий Похабов, тоже адресуясь Булгакову.

– Вот тебе всамделишные, – человек с откровенно глупым лицом открыл кошелёк, покопался в нём и театральным жестом швырнул Ларию Похабову мятые купюры, мол, сделай одолжение.

Ларий Похабов с радостной фразой: «Это можно!» одной рукой схватил деньги, другой – вырвал из рук Булгакова револьвер и разрядил весь барабан в голову Рудольфу Нахалову.

Булгаков был в беспредельном ужасе. У него, как три года назад в квартире на Андреевском спуске, волосы встали дыбом.

– Ой, как щекотно! Ой, как щекотно! – кричал, однако, Рудольф Нахалов и почесывал, словно его оседлали комарики.

Когда же дым рассеялся, он сидел перед Булгаковым, как ни в чём не бывало, и лицо у него было откровенно глупым и скучным. Видно было, что этот фокус они проделывали не раз и что он им порядком надоел.

– И вы поверили?! – осуждающе спросил он у Булгакова, на лице которого поселился неподдельный ужас.

С этими словами он для пущего эффекта одну за одной выплюнул на стол все семь револьверных пулек.

За соседними столиками зааплодировали, а Булгаков плюхнулся в тяжелейший обморок.

***

Очнулся он от того, что бородатый официант тряс его за плечо:

– Эй, гражданы-ы-н!

– Чего-о-о? А-а-а? Где-е-е? – дёрнулся Булгаков.

Ему приснилось будто он снова, к своему огромнейшему ужасу, режет и пилит чужие ноги и руки, и в этом деле ему помогает его неизменно верная Тася с шершавыми руками медсестры. С одной стороны, это было прекрасно, с другой – отвратительно до самоповешения.

– Месье, это ваш шляпа? – перешёл на французский официант.

– Моя! – Булгаков схватил шляпу, пачку купюр, которая лежала под ней, и побежал, не оглядываясь, он испугался, что его тут же ограбят все эти местные люди с дикими лицами сынов гор, которые с детской непосредственностью аплодировали смертельно опасным фокусам лунных человеков.

Зловеще-пузатое солнце садилось в расплавленное море; и Булгаков никак не мог убежать, словно был пьяным, а ноги были ватные; в переулке, где он жил, его всё-таки начали нагонять – тяжело, неотвратимо, как судьба, пока тяжёлая рука не пала ему на плечо.

– Я сейчас закричу! – обернулся он, вскинув, защищаясь, руки.

– Окстись, Мишка! Это я! – Услышал он чистейший одесский выговор.

И к своему огромному удивлению узнал Аронова Давида Марковича, его склеротические глаза и квадратную голову, однако с крашеными бородой и волосами. Теперь он показался не старым и больным, а огромным, налитым силой, как першерон, правда, несколько степенным, но тем не менее потенциально опасным из-за своей массы.

– Давид Маркович, мы же с вами сто лет знакомы! Вам не стыдно?! – со слезами в голосе укорил его Булгаков.

– Будет стыдно! Будет! – Аронов выступил из темноты, как привидение. За ним стоял какой-то подросток коротко стриженный, миловидный, как альковная женщина. – Сара в подворотне погибает от стыда и безнадёжности. Что же ей, на панель идти?!

– А какое мне дело? – заподозрил неладное Булгаков. – Хотя бы и пошла! Вы меня и так подставили со своей винтовкой.

– Ха-ха-ха! – гомерически захохотал Аронов, как в пятом акте оперы «Дон Карлос». – Попался-таки!

– Давид Маркович?! – укорил его Булгаков. – Я из-за вас, можно сказать, душу дьяволу продал!

– Вот как раз я и об этом… – нервно заговорил Аронов, оглядываясь на прибрежные дома и темнеющие на фоне неба свечки кипарисов, – вы давеча деньги получили…

В теплой июльской ночи звенели цикады, и земля медленно остывала, отдавая тепло бархатному небу.

– Получил, – невольно похлопал себя по карману Булгаков.

– Дайте мне их! – потребовал театральным жестом Аронов. – Дайте!!!

– Зачем?! – дёрнулся Булгаков, судорожно прикрывая грудь, на которой, как в бункере, были спрятаны деньги.

– Мы уедем в Париж! – сообщил Аронов страшную тайну.

– Кто, «мы»? – удивился Булгаков тому обстоятельству, что ещё кому-то, кроме ему с Тасей, хочется попасть в это райское местечко.

– Я и Сара… – оглянулся на подростка Аронов, – не ясно, что ли?!

Булгаков пригляделся и понял, что всё-таки это та самая Сара из-за которой разгорелся весь сыр-бор.

– А я?! – обиделся Булгаков и ему захотелось поговорить о Тасе, как они страдают все эти годы и места себе найти не могут, но по сумасшедшим глазам Аронова понял, что это бессмысленно, что у каждого своя правда и что каждый по-своему сходит с ума.

– А вы ещё заработаете на своих фокусах, – выдохнул Аронов священную правду.

И Булгаков понял, что Аронов был свидетелем его разговор с лунными человеками, и ничего, конечно, не понял, не понял, что Булгаков сам ходит по лезвию бритвы.

– Не дам! – сварливо заговорил Булгаков, инстинктивно прикрывая грудь, и большим шагом направляясь домой, где его ждала Тася.

– Послушайте… – засеменил рядом Аронов огромными ногами в грузинских лаптях. – Зачем вам Париж… вы и здесь станете большим писателем. А Париж… интеллектуальная клоака… там таких, как вы!..

В том смысле, как собак нерезаных, понял Булгаков, и что шансов у него там, по мнению Аронова, вообще никаких, и что Аронов не считает его сильным писателем – совсем никаким ещё с тех самых времён, когда они в Киеве встречались на сеансах игры в шахматы у Фёдора Богатырчука.

– Знаете, что Давид Маркович, – возмутился он, – я, конечно, уважаю ваши принципы и вашу жену, но всему есть предел!

– Предел! – болезненно воскликнул Аронов. – Что вы знаете о пределах, молодой человек. У вас вся жизнь впереди, а у меня – один путь!

– Какой?.. – снова остановился Булгаков, хотя надо было спешить, бежать, не чуя ног к дорогой и любимой Тасе, чтобы сообщить приятную новость: они, как короли, едут первым классом в Париж и залезут на Эйфелеву башню!

– Спасти Сарочку! А потом можно и умереть, – Аронов истерически всхлипнул.

Аронов вспомнил, что такая сцена была в «Дон Жуане» Моцарта. Но тогда никто не страдал эгоцентризмом, напротив, всё разрешилось счастливым выбором героя, а не его жертвой.

– Ну да… – обескуражено согласился Булгаков, оглянувшись на Сару, которая следовала за ними, как тень.

– Вы представляете, что с ней будет, если я умру? – почувствовал его слабину Аронов.

– Да, Батуми, это не Рио-де-Жанейро, – согласился Булгаков, вышагивая туда, где его ждала Тася, – здесь местные чучмеки легки на подъём.

– Ну так что?.. – с надеждой спросил Аронов, перешагивая через кривую ступеньку местного колорита.

– В смысле? – переспросил Булгаков, думая о своём.

– В смысле, дадите мне денег?!

– Конечно, нет, – остановил его Булгаков, – у меня тоже жена, – и подумал о тех детях, которые у него так и не родились, а ведь могли, и тогда бы он был в ответе ещё и за них.

Ужас охватил его.

– Тогда извините, – другим голосом сказала Аронов, – у меня не остаётся выбора!