Идея нелегально уйти в Турцию давно и неотлучно преследовала его. Но договориться было крайне сложно. Местные шкиперы были смертельно напуганы. Первое, что сделало ЧК, – объявила террор и расстреляла семерых контрабандистов в знак устрашения, а тех, кто помогал армии Деникина и имел глупость вернуться, посадили в тюрьму, конфисковав суда. В Турцию больше никто не плавал. На Турцию наложили табу, и опустили шлагбаум.
Первым делом Булгаков явился на «Революционный Посейдон», на который его раньше не пускали под предлогом: «Шляются здесь всякие!» И добавляли: «Вах!» вместе с презрительным жестом, обращённым к небесам. Теперь же шкипер Гоча, похожий на бочонок с китовым жиром, кучерявый и заросший щетиной по самые уши, ограничился лишь мрачным кивком, мол, знаком, чего надо? Булгаков показал ему бумагу с печатью, и Гоча сдулся.
– Ты знаешь, что здесь написано?!
Читать по-русски Гоча не умел. А что так написано в бумажке, одному богу известно. Но всё равно было страшно: на площади Шота Руставели ещё не отмыли кроваво-красное пятно убиенных контрреволюционеров.
– Откуда, дорогой, ты же читать не даёшь!
– Здесь написано, – Булгаков пробежал глазами по тексту, – что ты на своей лоханке отвезешь меня сегодня в Ардешен или Трапезунд! – Эти два названия за две недели Булгаков успел выучить, как отче наше. В Ардешен и Трапезунд бежали все русский, не согласные с новой властью. – За это я никому не расскажу, что ты занимаешься контрабандой чая и табака.
Насчёт чая и табака он брякнул так, наобум Лазаря, но попал в точку.
Гоча нехорошо выругался по-своему:
– Могитхан! Что ты за человек! Ходишь и ходишь! Ходишь и ходишь! Что ты хочешь?!
– Я хочу попасть в Турцию! – напомнил Булгаков так, словно был начальником ЧК.
До приезда Таси он много раз сидел в старом Батуми на авеню Александра Невского и мечтал утопиться, и даже перезнакомился со всеми портовыми шлюхами, но денег у него не было, кроме того, он боялся подцепить заразу, что в его положении было равносильно катастрофе. А бесплатно дискредитировать себя никто не хотел, потому что его считали последним деникинцем, маскирующимся под странного русского писателя и журналиста.
– Все хотят, – буркнул Гоча, норовя сбежать в машинное отделение, чтобы надышаться выхлопных газов, умереть и не слушать страшного русского.
Но Булгаков ловко поставил ногу на комингс и не дал захлопнуть дверь.
– Я к соседу не хожу, – покривился на всякий случай Гоча, – мне запрещено!
Он красиво и одновременно агрессивно повёл глазами в тонкой сеточке кровавых сосудов. Но Булгаков уже стал привыкать к этой восточной хитрости брать на арапа, и не попался на его уловку.
– Ходишь, я знаю, – упёрся Булгаков, понимая, как это опасно.
Даже днём в этом городе могли зарезать на виду у всех, и концов не найдёшь из-за круговой поруки, разве что в море, куда сбросили всех тех, кто не ушёл в Турцию.
– Не докажешь, – обдал его горячим дыханием Гоча. – Клянусь любимой мамой, три дня в порту ещё стоять. Ждём, когда ветер поменяется, чтобы выйти за уловом, – Гоча многозначительно показал на горы и многозначительно поцокал языком.
Он знал, что русские не разбираются в местном климате, и можно врать напропалую. Бриз менялся два раза в день, но рыбы всё равно не было, всё дело было в сезонных течениях, и хитрый Гоча берёг керосин и соляру.
– Сколько ты хочешь? – тупо спросил Булгаков. – Ты мне ни разу не ответил на этот вопрос.
Хитрый Гоча поведал:
– Я тебе отвечу, а ты меня потащишь в кутузку, в вашу ЧК, а у меня красавица жена и дети! Вах! – с досады он вынес Булгакову кувшин вина.
Булгаков только этого и ждал: с бедной овцы хоть шерсти клок. Наивная хитрость местного населения его раздражала больше всего, вместо того, чтобы сказать твёрдое «да» или «нет», тебя с пеной у рта будут уверять, что белое – это чёрное, и наоборот, и ведь докажут же, докажут, чёрт побери!
С жадностью осушив кувшин до дна и пошатываясь, он поднялся:
– Я пошёл в ЧК!
– Не надо в ЧК… – сдался Гоча, – я согласен... – За пять тысяч с носа хоть на край света! – он хитро покосился на Булгакова.
Ё-моё, и этот туда же, подумал Булгаков, как я устал.
– За пять?! – изумился он. – За пять я кого хочешь найду. Вон их сколько, а не твоя гнилая шаланда!
Вдоль причалов плескался разномастный флот Батуми. Булгаков сам бы уплыл на одной из них, если бы не боялся править и знал, где эта треклятая Турция, но утонуть в Чёрном море он боялся сильнее.
– Ну так что, идти в ЧК или нет? – ехидно уточнил Булгаков, прикрыв правый глаз и косясь на игру волн и солнца за бортом «Революционного Посейдона».
Эх, родиться бы здесь и жить абреком в горах… – подумал он, большего не надо.
– Приходи в полночь, сбегаем в твой Трапезунд! Чего там хорошего, не знаю? Я там никогда не был! Мамой клянусь! – обречённым голосом сказал Гоча, повесив свой огромный, как у орла, нос.
– Смотри, обманешь… – предупредил Булгаков.
– Зачем не веришь? – плаксиво спросил Гоча. – Не обману… мамой клянусь…
– Целуй крест! – велел Булгаков.
Гоча достал из-за пазухи крест и поцеловал. Для него это ничего не значило. По вере он было протестантом, а душе – ирландцем-лютераном. Это до поры до времени и спасало Булгакова, потому что ирландцы ненавидели англичан, а для Гочи западный мир ассоциировался исключительно с Англией. Об Америке он вообще ничего не слышал.
– Ну, смотри! – многозначительно сказал Булгаков и пошёл.
Деньги нужны были даже больше, чем даже позарез. Впервые Булгаков пожалел, что выбросил свой армейский револьвер, можно было пойти и ограбить какую-нибудь ювелирную лавку.
Он поплёлся на набережную имени Жан-Поль Марата, где часто сидел в пустопорожних мечтах пробраться в трюм любого каботажного парохода и сбежать в Париж, и сам не заметив, как, оказался в грязной, унылой таверне под вывеской Николо Пиросмани «Эй! Захады!» Вино, которое он весь день пил, подействовало-таки, и Булгакову страшно захотелось есть. На последние гроши он заказал харчо, кусок лепёшки и белого вина.
Весь день его преследовал грязные нищие, которых было полно в порту. Теперь один из них, с накидкой на голове из мешковины, прятался в тени чинары и глядел дикими глазами. Булгаков хотелось подойти и спросить его: «Чего тебе надо?» Но вначале надо было поесть.
Не успел он обмакнуть в суп лепёшку, как явились эти двое, в земной воплоти, в революционных косоворотках, рабочих сапогах, и расселись напротив, загораживая выход и не давая сбежать. Низкий и многоликий – Ларий Похабов, куратор первой категории, он же старший куратор, с русским лицом краснодеревщика, в узкополой, модной шляпе «трибли» из Парижу, и высокий – Рудольф Нахалов, младший куратор, откровенно глупый, с зубочисткой во рту вместо папиросы, весёлый и, казалось, безразличный ко всему на свете, но это только казалось.
– Я вас узнал, – сказал Булгаков на всякий случай и демонстративно, в два приёма отломил черенок у столовой ложки.
Если бы они кинулись в драку, он бы вначале ловким движением отравил бы длинного в нокаут, потому что его огромная и длинная, как утюг, челюсть, всегда была открытой, а с коренастым разобрался бы по всем киевским законам подворотни не жалеть даже своих: истыкал бы этим самым черенком от столовой ложкой. Но, к сожалению, до драки дело не дошло. Его остановил слабый запах окалины. Он сразу понял, что это она и есть – их энергия, которая выдавала их принадлежность в окололунному миру, поэтому-то длинный и употреблял большое количество одеколона, а низкий – предпочитал дорогой коньяк. И Булгаков не бросился драться, он стал хитрее, он уже был наказан жизнью, он решил подождать, чем всё это закончится.
– У нас всего лишь литературный заказ, – миролюбиво заметил тот, у которого был растекшийся глаз сифилитика, то бишь Ларий Похабов.
Булгаков за время своей практики навидался таких в Киеве. Кончали они плохо: из-за отказа внутренних органов. Чаще всего страдали головой и мозгами в ней.
– У меня депрессия, – буркнул он заплёванному полу и непроизвольно хлебнул супа. За что он полюбил местную кухню, так это за сногсшибательную остроту: в первый момент ты ничего не чувствуешь, кроме красного перца, и потом – тоже. – К том уже я под заказ не пишу! – едва отдышался он.
Он вообще никак не писал, он ненавидел себя за это, за глупостность, за самонадеянность и за то, что бездарно растрачивает время, которое, как любому земному существу, отпущено в ограниченном количестве.
– А придётся, – сказал высокий человек с откровенно глупым лицом и порочный шрам на верхней губе, Рудольф Нахалов.
– Бросьте, – пришёл в себя Булгаков, – зачем вам ещё один роман про бога, если куча Библий написано?
И кто-то предупредил его щелчком в голове: о Боге – ни слова! Это табу! Что ты знаешь о Нём? Ничего! Может, это просто белый свет? Кто его знает? Но всё равно опасно, как хождение за три океана!
– Почему сразу про бога? – удивился Ларий Похабов. – Не про бога, а про его власть! – объяснил он так, что сразу стало ясно: дело нечистое и аморальное, с двойным дном и тройными последствиями.
– Какую власть?.. – брезгливо уточнил Булгаков, справедливо полагая, что она бывает разной, даже «его».
– Чертову! – сказал Рудольф Нахалов так, словно другой никогда не было и не будет.
Булгаков поперхнулся:
– И как вы себе это представляете?! – взвился он и в три глотка запил вином.
Он вдруг успокоился и решил заработать на дефиците, на разнице мнений и взглядов, содрать с лунных по полной, пусть затем, если смогут, ловят в безумно-прекрасном Париже, где по улицам бродят нимфы и продажные писаки. Эта мысль, как молния, сверкнула у него в голове. Примкнуть к Толстому, создать писательскую коммуну, и блистать на небосклоне большой яркой звездочкой – было его тайным планом. Только что делать с Тасей? Бросить её здесь просто так, чучмекам на забаву, он и думать не хотел, хотя эта подлая мысль всё чаще посещала его: я стал уставать от неё, думал он, просто от её присутствия в этом огромной мире, в котором я, кажется, заблудился.