– Ты… это… не форси! – возразил он с горя, давая понять, что всё это полнейшая ерунда, друг он всегда остаётся другом, почитай, до конца жизни.

– О… о… о… – юродствуя, простонал Дукака Трубецкой и завихлял для острастки плечами, намекая на попытку отравления, Ракалию и прочие инциденты типа дуэли и сплетен за спиной Булгакова. Кое-кто на это купился и вовсю шустрил в правительстве перед Сталиным, дабы только опорочить Булгакова.

Но Булгакову было не до его шуточек. Он хотел спросить, помог ли кто-то Юлию Геронимусу, что сейчас дюже модно, или он сам прыгнул за борт в чёрную, ледяную воду, но не спросил. Какая разница, подумал он, «внутренняя эмиграция». Но почему? Мысль о том, что Юлия Геронимуса банально убили, поразила его. За что? Уж куда меня сподручней, подумал он, и ещё раз удивился судьбе, которая имела очень странные, если не сказать, нелепые предпочтения.

– А-а-а… – с пониманием отозвался Дукака Трубецкой, открыв плоский, как у леща, рот с выбитым зубом и заскулил в своём вечно идиотском сарказме. – Я неделю пил!

– Где похоронен? – спросил, не слушая его, Булгаков.

– На Донском… Да… – вспомнил Дукака Трубецкой и поморщился, потому что здорово напился и подрался с гробовщиками, а они его нещадно побили черенками от лопат.

– Гэже… – позвал Булгаков, – Змей Горыныч умер…

– Да?.. – удивилась она, заглядывая в кабинет. – Туда ему и дорога, чёрту толстому!

– Не говори так… – моментально расчувствовался Булгаков, глядя на её прекрасное лицо, дышащее заботой и любовью.

– Миша… – остановила она его, не обращая внимания на Дукаку Трубецкого, – сколько он тебе гадостей сделал? Сколько?!

– Много… – сморщился Булгаков, – много… ну а что же теперь?.. – Давая понять, что о покойнике ни единого плохого слова.

– Дело хозяйское, – сделала она возмущенное лицо на его бесхарактерность, – я бы не простила! – и ушла, гордо тряхнув головой с красиво закрученными кудрями.

Дукака Трубецкой опять же с чисто восточным порицанием посмотрел ей вслед: женщина есть женщина, что с неё возьмёшь?

– У меня план, – заговорщически наклонился он к Булгакову, делая вид, что всецело на его стороне.

– Что ещё за план? – инстинктивно отстранился Булгаков, потому что ни под каким соусом не доверял Дукаке Трубецкому, низкому, золотушному человеку.

– Сделать ноги в Турцию… – возбуждённо зашептал Дукака Трубецкой.

– Ты что, спятил?! – ещё больше отшатнулся Булгаков, чувствуя, как у него самопроизвольно кривятся губы. – Я знаю, что ты провокатор, но не до такой же степени!

– Я?! – сделал обиженный вид Дукака Трубецкой. – Провокатор?! Я, может, и завидовать твоей славе, но никогда на тебя, в отличие от некоторых, не доносил!

Булгаков знал, что они его ненавидели за один талант. Он ещё ничегошеньки приличного не сделал, а они уже загодя враждовали и плели за его спиной заговоры.

– Ну всё! Хватит! Забирай свой самогон и вали!

Обсуждать скользкую тему с человеком, который запачкан с головы до ног, было не с руки да и просто опасно.

– Я-то уйду, – почему-то обрадовался Дукака Трубецкой, блеснув фарфоровой улыбкой с выбитым зубом, – только ты можешь быть следующим. Не утопят, так застрелят!

– Топай, топай… – миролюбиво процедил Булгаков, дёргая своим прекрасным носом-бульбой, – пока цел.

– Ладно… – с достоинством согласился Дукака Трубецкой, – как хочешь.

И пошёл к выходу. Булгаков – за ним, и главное, уж потом сообразил, что без всяких щелчков в голове, словно лунным человекам было всё равно, вляпается он в дерьмо или нет, что это и есть главная интрига Дукаки Трубецкого.

Около двери Дукака Трубецкой снова горячо зашептал, прижимаясь к Булгакову, как бумажка к клею.

– Найдёшь Ираклия Вахтангишвили и отдашь ему это письмо! – и сунул в руку Булгакову конверт.

– Иди к чёрту! – дёрнулся Булгаков, и конверт отлетел в угол.

– Ладно… пока, – разочарованно молвил Дукака Трубецкой, блеснув лиловым глазом, – только когда за тобой придут, вспомнишь мои слова!

Как классик жанра и главный редактор журнала на Садово-Триумфальной, Дукака Трубецкой говорил суть только в конце сцены. В этом была его натура. Но до трагизма он не дотягивал ввиду хилости конструкции души.

– Бывай! – сказал Булгаков и вытолкал его взашей, а потом стал искать злополучное письмо.

Оказывается, оно провалилось за тумбочку, где, как на чердаке, было полно пыли и запустения.

Булгаков вскрыл конверт, чтобы узнать, к чему приговорил его Дукака Трубецкой, однако письмо было на грузинском языке.

– Что-о-о… такое? – удивилась Елена Сергеевна.

– Не знаю, – повертел письмо в руках Булгаков, – Дукака Трубецкой оставил.

– А что там написано?

– Без понятия, – пожал он плечами.

– Выбрось! – посоветовала Елена Сергеевна.

И вдруг того самого момента план побега показался Булгакову до умопомрачения простым, а главное, естественным: они приезжают, находят шкипера Гочу, падкого до денег, арендуют его шаланду до Трапезунда, и дело в шляпе. Одно название «Трапезунд» звучало для Булгакова как музыка.

– А если же с ним не выгорит?.. – спросила Елена Сергеевна.

– Тогда можно обратиться и к Ираклию Вахтангишвили, – мечтал Булгаков. – Письмо Дукаки Трубецкого весьма кстати…

Елена Сергеевна только осуждающе покачала головой, но остановить Булгакова не могла.

***

«И Миша что-то задумал, ночью стал приставать ко мне со странными разговорами.

– Я вот думаю… – сказал он почти весело, – почему мне не везёт?..

– Потому что ты крайнее меньшинство, – ответила я.

– А как бы мы в Париже хорошо с тобой зажили? А?..

Я посмотрела на потолок, по которому пробежали огни от машины за окном, и ответила:

– И не думай! Тебе здесь пробиться надо. А в Париже у тебя новые враги появятся!

Он с недовольством хмыкнул и замолчал. Я поняла, что он не даст уснуть, пока не обсудит со мной проблему своих неудач.

– В Париже… я бы мог писать, не боясь ничем, – помечтал он, как о заварной булочке.

– Чтобы моментально стать антисоветчиком, – ехидно резюмировала я.

– Можно было дописать трилогию «Белой гвардии»… – не слушая меня, погрузился он в мечты.

– Кого это интересует? – искренне удивилась я. – Кого?! Миша?!

– Меня… – спокойно ответил он.

Но я-то знала, что он весь клокочет внутри, потому что фантазии его были кривыми и романтическими.

– А что в Париже? – возмутилась я. – Что? Толстого там уже нет. Он в Москве. Здесь ты пишешь, потому что зол, а там? Там другие люди, она потянут тебя в своё болото и заставят делать то, что им нужно, а здесь тебя забудут, как всех других, бросивших родину.

Он помолчал, не ожидая от меня таких слов, а потом мечтательно сказал, не поверив:

– Нет… ты не права… Париж!!!

Он явно витал в облаках и не понимал ситуации.

– Я права… – напомнила я ему, – я так права, что посмею тебе напомнить о лунных человеках!

– К чёрту лунных человеков… – пробормотал он угрюмо, – всю жизнь мне сгубили!

– Тихо ты! – оборвала его я, имея в виду, что они слышат каждое наше слово.

– К чёрту! – намеренно громко сказал он, глядя в самый дальний тёмный угол комнаты.

– Однако без них ты вообще ничего бы не сделал! – ехидно напомнила я и едва не проговорилась о полковнике Германе Курбатове, но вовремя прикусила язык.

– У меня и без них всё получится! – самоуверенно заявил Миша. – У меня прекрасные мозги!

Почему-то я была уверенно, что именно так говорить нельзя, что самоуверенность наказуема, как порок, и стоит на втором месте после вранья.

– А тебе не кажется, что они ювелирно вправили тебе эти самые мозги? – ехидно спросила я.

– Не кажется! – отреагировал он живо. – Нет! Вот возьму письмо! – пригрозил он так, что я поняла, обязательно возьмёт, даже несмотря на все мои протесты.

– И не вздумай! – возмутилась я. – А вдруг это провокация?!

– А если не провокация?! – сел он, опершись на подушку, и в лунном свете лицо его казалось мертвенным. – Если всё реально! Если у нас появился единственный шанс?! Заживём! Деньги есть!

– Если ты о моём ридикюле, то забудь! – остудила я его пыл.

Я вынуждена была рассказать ему о моём способе добывания денег и о полковнике, но только в ракурсе этой проблемы, не более. Ещё неизвестно, как к этому отнесётся Герман Курбатов?

– Тебе жалко… – отвернулся он к стене.

– Миша… – горячо зашептала я, – для тебя мне ничего не жалко! Но сам подумай! Кому мы там нужны?

– Ты – мне! Я – тебе! Напишу романы! Издам! – предался он мечтам, – нам будет рукоплескать мир!

– Ты здесь допиши «Мастера и Маргариту»! – твёрдо сказала я ему. – Ведь сколько лет мучаешься!

– Оттого и мучаюсь, что не могу! – вспылил он. – Не моё это! Не понимаю я его! Я всё время сползаю в насмешливость и ехидство! Мне это надоело! Я хочу нормального, полновесного романа, с любовью и отношениями. А здесь на фоне революционного бардака какая-то мистика! Полнейший абсурд!

И он рассказал мне, что накануне к нему во сне приходил главный инспектор Герман Курбатов и потребовал: «Прекрати сводить счёты! Убери все известные фамилии и экивоки на личности». «И я понял, что опасность реальна, как никогда», – сказал он мне очень серьезно.

– Я тебя уверяю, – вспомнила я слова полковника Германа Курбатова, – твой роман станет бестселлером мирового уровня!

Большего я не могла ему сказать. Я и так сказала слишком много.

– Ха-ха-ха! – раздельно рассмеялся он. – После моей смерти! – добавил уныло, и как в воду глядел.

Сердце моё облилось кровью. Теперь я знала, что так будет всегда, как только мы затеем разговор о романе «Мастер и Маргарита», что я начала страдать, как никто иной, и что это мой крест до конца дней моих. Роман, вокруг которого крутилось столько страстей, сделался камнем преткновения для странных сил, которые для большинства людей в обыденной жизни незнакомы.

– Спи! – сказала я. – Утром придёт машина!

– Да… – пробормотал он, повернулся на бок и уснул».

***

«Утром, казалось, что мы забыли этот разговор. Я пытливо посмотрела на него, но лицо у него было весёлым и беспечным. Он брился и уже был весь в дороге и новых приключениях. Ну слава богу, подумала я, авось пронесёт.