– …прямо в воздухе, – подхватила Элиза, – что-то висит и душит, ужасная…

– Пустота, – просто закончила Матильда. – Звонче визга, пустота. И чем сильнее она ощущается, тем громче люди ведут разговоры, чтобы её заглушить. Забавно… – глядя вдаль, она словно сама отдалялась, голос истончался, слабел. Обрывки слов уносило ветром. – Такая пустота, она везде. Она была и раньше. Но так уж мы устроены, что только смерть заставляет нас повернуть к ней голову. – Весёлость охватила её. Рыжая подставляла лицо воздушным потокам, прикрывала глаза и слегка улыбалась. Две прочие переглянулись. – Ты уже решила, что будешь делать? – нарушив молчание, обратилась она к младшей. – Со своей беременностью, я имею в виду.

– Откуда… откуда ты узнала? – та была в шоке. Брови сошлись на переносице и легли плашмя, параллельно друг другу, зелёные глаза широко открылись. «Слышала, как мы говорили? Мы не говорили… Как я говорила с собой? Я не говорила вслух…»

– Слушай, это слепой бы не заметил. Ты постоянно держишь руку на животе, хотя бы одну, а то и две сразу. Что будешь делать, ещё не решила? – Тельма с облегчением хмыкнула: значит, наблюдает, не совсем ушла. – Учитывая вот это всё, пустоту, звон, свой возраст, подлеца папашу… Точно, прости, что опять шокирую, Эль, я не знаю, кто он, и, честно говоря, даже знать не хочу: не будь он подлецом, он был бы здесь. Никакой магии, одна только логика, бог матери-Тельмы и всего нового времени. – Матильда снова улыбалась, грустно и с сочувствием. На сей раз вместе с ней улыбалась и Тельма, глядя на сестру: не надеясь, но с надеждой обнадежиться: «Раз сохранила способность подмечать детали, не всё потеряно: есть за что зацепиться…»

– Не знаю, Тиль, – вздохнула Элиза. – Не знаю, что буду делать. Ещё не решила. Более того, я не знаю, на каком основании вообще можно это решить.

«Жизнь не ценность, а данность», – вспомнила Тельма свои слова Алекс. Насколько ты ценен, решаешь не ты, – подумала она, и восхитилась, и ужаснулась масштабу этой мысли. – На какую сторону бытия ты выйдешь, быть тебе или не быть, решает мать; одна – прямо сейчас.

– Главное, не заводи ребёнка вместо партнёра, – Матильда несколько раз кивнула, поджала губы, покусала нижнюю. – Проект «Подмена» всегда обречён на неудачу. Вспомнить только нашего отца, он хотел подменить тобой мать… обожал тебя, как никого, и надолго его хватило? Ты была, ну, как бы частью её, что осталась в его жизни – слишком маленькой… – Элиза вздрогнула. "Вдова" будто прочла её мысли: она и сомневалась-то только потому, что причиной её положения был Джек, а Джека, при всём его безобразии, отпускать ей не хотелось. – Не хватило, удержать папу с нами, – продолжила Матильда. На сей раз вздрогнула Тельма. – А, хвати, было бы слишком тяжело, Эль, для тебя тяжело, – взгляд в зелень, в деревья: чёрные силуэты (неподалеку рос лесок, его очертания терялись на фоне темнеющего неба). – Разве ты хочешь повесить груз своей не сложившейся любви на этого ребёнка? – Она вздохнула. – Я думаю, детей имеет смысл приводить в этот мир, если вам вдвоём хорошо и без них. Мы не хотели детей, – внезапно сбилась. У Тельмы перехватило дыхание. Рыжая оставалась задумчивой и отстраненной, как бы говоря не о себе. – И они не хотели нас, никогда не тревожили. Нам не нужен был третий лишний. У нас уже было кое-что третье – музыка. Да нам чего, – широко улыбнулась: от глаз пошли лучики, – мы как-то за пределами этого всего: время, оно такое…

– …несовершенное? – выпалила Элиза, сразу пожалев об этом. Говорящая перевела на неё взгляд откуда-то из бездн, поморгала. Потом медленно кивнула.

– Можно и так сказать.

– Но без времени вы бы не были знакомы, – вставила Тельма. – Ничего бы не происходило и не могло происходить. Вы всегда были так увлечены запредельным… музыка, путь, смысл… Время встретило вас. Время дало вам возможность искать свой собственный предел, с музыкой искать путь к смыслу, – усмехнулась. – Я думаю, решать Элли, конечно, самой, но если она решит продолжиться во времени, в ней будет чуть больше жизни, чем во всех нас.

Элиза ошарашенно посмотрела на старшую сестру. Чего-чего, а таких речей от неё она точно не ожидала. Тельма, похоже, сама от себя таких речей не ожидала, потому что сконфузилась, нахмурилась и наклонилась над жёлтым полевым цветком, чтобы сорвать его – оборвать.

– Это ты говоришь? – на всякий случай уточнила младшая. – Ты, которая зарекалась от детей всю свою жизнь?

– Да, говорю я, – собралась старшая. За свои слова, как и за всё остальное, она не снимала с себя ответственность. – Мне лично хватило вас двоих, хватило с головой и больше не надо. Несмотря на то, что не надо, у меня вон – ещё двое, можно сказать приёмных. И ещё полбольницы. От чего бегу, то догоняет, – снова хмыкнула с сарказмом. – Но я-то не о себе, а о тебе. Решай сама. Что бы ты ни решила, я помогу, ты знаешь.

– Мне бы такую твою поддержку, – засмеялась средняя. Засмеялась вслух. – Тельма решает судьбы. Прямо вижу, к тебе приходят, говорят, вопрос жизни и смерти. Вопрос Элизы, ты говоришь да. Вопрос Матильды, ты говоришь…

– Разве это вопрос? – подняла бровь брюнетка. Она сдерживалась, внутренне клокоча от гнева. – Что ты называешь вопросом? Помочь тебе отправиться на тот свет? Это, по-твоему, гуманно?

– Это, по-моему, эвтаназия, – тихо и внятно ответила женщина с длинными рукавами. – Эвтаназия гуманна. Законы, её запрещающие – нет.

– Боже, Тиль, – охнула Элиза. Она думала, что готова к этому. – Ты сейчас в шоке. Может быть, тебе стоит дать себе немного…

– Времени? – та резко повернула к ней голову. – Время сейчас уж точно не будет работать на меня, Эль. Они не заживут, – слегка приподняла кисти, замаскированные чёрной тканью. – Их в принципе легче ампутировать. Желай я продолжать этот сюжет, предложила бы ампутацию. Но вопрос стоит по-другому… Смешно то, что рук нет. Вот реально, очень смешно. Иначе мне совсем не понадобилось бы решение, – кивнула на Тельму, – мирового судьи.

Тельма ощущала, как гнев уходит – туда, откуда поднялся, вниз. «Гнев ли это?» – спросила она себя. Нет; похоже, нет. Гнев защищает её от этого чего-то, но что это такое, понять трудно.

– А что изменит время, прожитое тобой ещё здесь, после… после него? – осторожно уточнила Элиза.

– Ровно ничего, – легко откликнулась Матильда. – Тельма в своём праве, может согласиться или отказаться. Она у нас сестра милосердия. Я почему-то не сомневаюсь в её способности намешать так, что сам бог не догадается, что это произошло не случайно. Нет, значит, нет. Поселюсь в её клинике, у неё прямо под носом. Буду сидеть в кресле и ждать, пока тело само со мной попрощается.

– Нельзя так. Так нельзя, – повторила Тельма. – Даже самые передовые законы разрешают подобное, только если жить осталось не больше шести месяцев.

– А откуда они могут это знать? – ехидно переспросила средняя сестра. – Они знают об опухолях и неизлечимых болезнях, но что они могут знать о болезнях, которые не покажут их приборы? Тех, что загоняют в себя и держат там в плену, например…

– Такие лечатся, – одновременно с ней отрезала старшая. – Не быстро и не сразу, но можно, например, сделать протезы…

– С ума сойти, что за разговоры, – подала голос младшая, хватаясь за голову.

– Как у отца? – одновременно с ней произнесла Матильда. – Протезы реальности? Что, вылечился?

Тельма не смогла ответить. Она хватала ртом воздух. Удар пришёлся в самое больное место. Воздуха недоставало, чтобы сделать полноценный вдох и выдох, не говоря уже о словах. Грудь зажало. Мир куда-то поплыл. Со всех сторон на неё набросился ужас. Отец в инвалидном кресле… «Лучше бы ты умер». Алекс в озере, с бледным лицом… Вдохнуть невозможно. «Выбор определяют твои ценности. Истинные они или ложные? Откуда они у тебя?» Кто сказал, что отцу сейчас лучше, чем было бы… Её звали, сквозь пелену, сестры звали её. Она пыталась дышать, вся, целиком превратившись в спазм. Кричащее лицо. Я реальна, для себя одна реальна, говорила себе Тельма, нет ничего помимо моего восприятия – нет ничего, но оно есть.

– Тебе нужно закричать, – тихо проговорила Матильда, – мы достаточно далеко от домов, я знаю, тебя это беспокоит, – её голос был ровным, как голос диктора, – давай, милая. Ты слишком долго носишь в себе крик. – Доказывает ли то, что сестра знает об этом, её реальность или, напротив, опровергает её? Ум сказал: ни то, ни это. Никаких доказательств быть не может. Тельма помотала головой: нет. Вытянула руку, отстраняя, потом сомкнула кулак с выставленным большим пальцем: мне уже лучше. Воздух проник в лёгкие и вышел обратно.

– Извините, девчонки, – бледная, она улыбнулась, похлопала по плечу Элизу, пытающуюся обнять её. – Всё нормально. Я в порядке. Просто мало спала.

– Иди вон туда, – Матильда показала вдаль, к чёрным деревьям, – иди туда, если не можешь при нас. Отнеси туда то, что не даёт тебе жить.

И, неожиданно для самой себя, Тельма послушалась. Чуть ли ни впервые в жизни она не сама приняла решение, а просто позволила этому случиться. Она побежала к лесу со всех ног, в своих неудобных туфлях с похорон, спотыкаясь о комья земли, под травой, гладкой и прямой, как ухоженные волосы. Отбежав от сестёр на достаточное расстояние, она остановилась возле сосны, коснулась ладонью твёрдой её коры, взглянула вверх, в темно-бордовое небо, нависающее над колючей хвойной шапкой. И закричала во весь голос. Под пеленой не-существования, под жёсткой коркой, спал дикий, первобытный ужас, много лет сковывающий её тело. Крик выходил откуда-то из низа живота, того места, что называют "утробой". Выходя, он хрустел и ломался. Она никогда не думала, что можно так оглушающе кричать. Что это – всё время было в ней. Лицо исказилось, дерево перестало быть только деревом; оно было опорой, среди ужаса, среди боли, которой Тельма отказала в праве на существование. Слишком много боли у других – кто, если ни она, им всем поможет? Крик становился слабее, превращаясь в хрип, потом во всхлипывания и, наконец, в сдавленный вой. Её трясло, ноги подкашивались – тут она поймала себя на том, что плачет, обнимая шершавый ствол сосны, цепляясь за него обеими руками, плачет впервые за годы – в том месте, где болит.