Глаза Матильды оставались сухими. Она не смотрела вперёд. Тельма не смогла бы объяснить, как поняла это, но ей было очевидно: Матильда не видит гроба, чёрной земли, травы вокруг. Она смотрела в себя. Туда, где Райли жив. Музыка лилась из неё, объемная, вневременная, от неё к нему и обратно. Тельма попыталась представить себя на месте сестры, и не смогла. Воображение никогда не было её силой. Логика – да; не воображение.

Воображение сгубило отца. Тот ушёл в себя после бегства их матери, и с каждым годом уходил всё глубже, пока ни оказался так далеко, что его не достать – по сей день. Матильда, редко моргающая красными, воспаленными от бессонницы глазами, напоминала сейчас именно его. Тельма, вдруг осознав это, вздрогнула всем телом.

Он не видел дочерей, глядя на них в упор.

Горсть земли упала на крышку гроба.

«Лучше бы ты умер, – шептала Тельма, и трясла отца за плечи, и заглядывала ему в лицо. Шептала, а на языке – слезы, всё лицо в слезах, а ей всего двадцать, и она – опекун двух несовершеннолетних сестёр. – Папа, ты же умер тогда, да? Папа, вернись, – и завыла, в себя, и закусила кулак, чтобы никто не услышал. – Лучше бы ты умер. Так было бы лучше для всех нас. И меня. И тебя». Он не слышал её. Он её не видел. Его вообще с ней не было. А теперь Матильда, её Тиль, её маленькая рыжая скрипачка говорит: не мешай мне уйти. Что это? Возврат кармы, в которую она никогда не верила? Могла ли она сама, пусть даже косвенно, стать причиной вот этого, сейчас? Похороны, люди в чёрном, Джен, бедная, бедная Джен, всегда улыбчивая, готовая помочь, как она оправится от такого удара?

Только одно можно утверждать: «Я есть». Остальное сон, который кажется реальным. Так повторяла себе Тельма, концентрируясь на туфлях: нарочно неудобных.

Отец умер раньше, чем умерло его тело. Тиль не сказала ни слова об отце, когда вспоминала о людях-овощах. Не сказала, а стоило бы. Туфли жали по бокам, и даже они – не более, чем ощущение. Сама Тельма, её «я есть» было вниманием, направленным на ступни. Откуда ей знать, что ступни существуют? Она не может знать наверняка. Ступни – это сжатие атомов где-то в пространстве, на которое направлено её внимание. «Я есть» – внимание, остальное – спектакль пустоты.

Земля покрыла гроб целиком. Джен закрыла лицо руками, из её груди донёсся сдавленный хрип; она тряслась. Матильда прошептала "ну-ну, Джен, милая, иди ко мне", прижала женщину к себе, обняла – тем, что осталось у неё вместо рук. Её лицо по-прежнему ничего не выражало.

Тельма отвернулась. На листьях дрожали капельки воды. Ноги не могли бы болеть так сильно, как чужая боль.

Алекс не хотелось идти на похороны, но она пришла. Ей не хотелось смотреть, но она смотрела. Почти всю жизнь она делала то, чего делать не хотела. Со смерти матери – по сей день.

Райли она видела всего несколько раз, которых хватило, чтобы сожалеть о нём. Знакомясь, он пожал ей руку, как равной: мои намерения чисты, – говорил его жест, – я пришёл без оружия. Заезжая на уикенд, среди прочих взрослых, он спрашивал у неё, что она думает, в общем разговоре. Было жутко неловко, но и приятно: её мнение будто бы было не пустышкой, оно имело вес. Его улыбка делала его моложе не только чем он сам, но и чем она, даже чем Хантер. Его улыбка начисто убирала возраст, потому что была искренней. Райли не пытался казаться никем, кроме самого себя.

Алекс стояла и думала: опоздала, поздно, всё, конец. Это с ним ей стоило поговорить тогда, с ним или с Матильдой (они слабо отличались друг от друга, кроме внешности, пола и, пожалуй, его подруга выбрала несколько более отстранённую манеру поведения). А что теперь? Что бы Райли ни ответил, решись она на откровенный разговор, до которого даже с Тельмой, живя с ней в одном доме, дозрела вот-вот, совсем недавно… что бы ни ответил, это не имеет смысла, потому что он мёртв. Все дороги ведут к смерти. Молодой, харизматичный, талантливый – мёртв и всё тут. Смерть скоро сожрет и Матильду. Алекс видела печать на её лбу, помнила выражение лица, ночью, с волосами, обмотанными вокруг шеи… Спокойное. Сосредоточенное. Значит, она такая, смерть? Крик – это борьба. Тишина – конец всего. Тишина, ночь и волосы в зубах. Этого не изменить. Мало что так; ещё и помочь обещала.

Оставался один проблеск: мифические грибы, о которых она узнала накануне ночью. Те, что снились ей после: прорастая через трупы Райли и Тиль. Одинаково мёртвые. Одинаково серые. Лежащие на земле лицами друг к другу.

***

#np Edvin Marton – Tosca fantasy

#np Sarah Brightman – Anytime, anywhere

После похорон все оказались у Джен. Матильда и Райли жили в доме на горе, когда не были в разъездах: ехать туда было бы далековато, но Матильда и не настаивала. Она была вежлива и спокойна – именно так, на взгляд Элизы, должна была выглядеть и вести себя вдова; страшное, не настоящее слово из страшилок и старых книг; а ведь её сестра действительно стала вдовой, хоть и не носила этот статус юридически. «Я позабочусь о том, чтобы ты ничего не потеряла», – сказала Джен подруге своего сына, имея в виду их общий с ним дом; та кивнула с отсутствующим видом. Алекс, не удержавшись, фыркнула, и вызвала строгий взгляд Пола, от которого смешалась, потупилась и сделала вид, что поперхнулась соком.

Небо, в фиолетово-лиловых разводах, напоминало синяк. Элиза смотрела в окно. «Зачем мне приводить тебя сюда, пузо? – рассеянно подумала она. – Что мы с тобой здесь будем делать?» Она облокотилась руками о подоконник (на подоконнике росли в горшках фиалки, грубоватые, ворсистые). За её спиной негромко переговаривались. Семья и друзья, самые близкие: молодые, до чертей молодые, и даже очень симпатичные… не те обстоятельства, чтобы разглядывать их, хороши они или не очень. Их собрала катастрофа, они были в шоке, каждый из них. Вокруг Матильды и Джен образовался круг. Стоял столик с закусками и напитками, собранный на скорую руку. Все принесли что-то с собой. Здесь были только свои. Человек двадцать. «Его любили эти люди, – подумала Элиза, – и теперь в их жизнях образуется больша-а-ая дырка. Ну и зачем, спрашивается, вообще было рождаться, поднимать столько шороху? Да ладно… Смерти бояться – жизнью не жить. Знаешь, пузо, затем таких, как ты, и заводят. Чтобы поменьше думать о смерти. Чтобы обманывать себя, что в своём потомстве останутся вечно. Дудки, так это не работает. От тела – тело, из смерти – смерть. А сознание – откуда куда? Куда оно-то девается, сознающее смерть, то есть бессмертное? Вот тут – тайна. Вот тут бы копнуть, да ума не хватит, ум также, как и тело, ограничен опытом во времени…»

– Элли, – со спины – голос Тиль. Она вздрогнула. – Ты знаешь, я бы была не прочь пройтись. Как ты на это смотришь?

– Конечно, – с готовностью согласилась Элиза, – мне тоже, кажется, душновато. Ты как? – спросила, когда они вышли во двор, к клумбам осыпавшихся роз, длинными бороздами высаженных вдоль дорожки. – Я имею в виду, тебя так окружили. Все эти люди наблюдают за тобой, их так много…

– Брось, – одними губами улыбнулась Матильда, шагая рядом с ней, к калитке, ведущей наружу, в улицу. – Разве ты забыла? Вообще всё равно, что ты делаешь, люди тебя не увидят. Они увидят себя в твоём поведении. Никого больше. И это нормально, – она пожала плечами. – Такова человеческая природа. Каждый заперт в своей системе зеркал.

Её чёрное платье с широкой юбкой уходило складками в землю. Длинные рукава скрывали гипсы. Сверху была ещё накидка с капюшоном. Утром Тельма заплела ей косы. Они шли; под их ногами хрустели сухие листья. Скрипнула калитка. Элиза, в чёрных штанах и свитере, с чёрными узорами у глаз, вела её под руку. Прикосновение почему-то умиротворяло.

– Люди видят себя, а что видишь ты? – спросила сестру блондинка.

– Ты уверена, что хочешь знать? – вопросом на вопрос отозвалась рыжая.

Они вышли на улицу. Ряды коттеджей, преимущественно двухэтажных, тянулись в обе стороны, среди зелёных холмов. Здесь было очень красиво, тем красивее, что скоро придёт зима и сворует краски со всего городка, и ещё долго-долго будет бело и холодно. Сюда ещё не добрался вездесущий белый. Зелень и – лилии на сером, сиреневые брызги в небе. Будто бы надежда не угасла. На мгновенье они замерли. Потом наваждение рассеялось.

– Думаю, я хочу знать, – полушёпотом сказала Элиза. – Думаю, я уверена.

– Я вижу траву, как она оседает на ветру, смотри, – в тон ей тихо ответила Матильда, – прижимает уши к земле, как собака. Вижу, что небо пускает краски, потому что резко похолодало. Только, вот, было тепло, и вдруг… – она осеклась. – Шагаешь, земля слегка проседает: почва хранит влагу от дождя. А сколько звуков, слышишь? – обе прислушались. – Тишина содержит следы сотней жизней, людей и животных, не говоря уже о насекомых, а что до бактерий… – Её глаза, чёрные-чёрные, казались Элизе нечитаемыми, как засвеченная пленка. Она смотрела на неё и сразу сквозь. – Я вижу, ощущаю, слышу. Только не участвую. Вообще. Мне здесь, – она замялась, оценивающе взглянула на Элизу и, видимо, решила, что та заслуживает доверия, – здесь больше не дом.

– А где дом? – откликнулась младшая сестра. – Он вообще есть где-то?

– Ну, – улыбнулась, опять одними губами, средняя, – как бы то ни было, он по другую сторону смерти.

«Сделай что-нибудь, – приказывала себе блондинка, – Тельма просила помочь, скажи что-нибудь ободряющее, разубеди её». Она кашлянула, давая пространство для звука – в горле пересохло.

– Что если там ничего нет? Совсем ничего?

– Если совсем ничего, то ничего и страшного, верно? В смерти нет ничего страшного, потому что всё страшное – при жизни. Как там, у Шекспира: «Ад пуст…»

«…все демоны здесь».

– А, вы здесь, – сестры синхронно обернулись. Тельма вышла следом. – Тоже уже не могу, внутри, – призналась она. – Там будто бы…