Говорить с ней нужно было осторожно. Могла прощупывать почву для оправдания своих суицидальных наклонностей. В шестнадцать лет такое не редкость. Юность ищет инициации; за её отсутствием тянется к смерти в прямом значении.

– Выбор определяют твои ценности. Если не можешь иначе, значит, ценности таковы. А вот истинные они (соответствуют ли тебе, твои ли) или ложные, навязанные – уже не факт. Всё нуждается в проверке. Если истинные, то да, судьба. Если ложные… можно опровергнуть их и изменить своё поведение. Или назвать это "роком" и утопиться в ближайшем озере.

Алекс вздохнула. Она тоже разглядывала Тельму: каре до плеч, кареглазая, с россыпью татуировок, в лёгком платье и тяжёлых берцах, та не подходила на роль мачехи, куда они оба, дочь Пола и его младший сын, поначалу пытались её втиснуть. Брови округлые, стрелки широкие, крупные уши спрятаны за волосами. Слишком молодая. Слишком знакомая.

– По поводу озера, – Алекс подняла брови, покачала головой, – я не топилась, а проверяла, сколько смогу не дышать… – Тельма показала большим и остальными пальцами, сводя и разводя их: болтовня, не верю. Младшая потупилась, отвела взгляд. – Давай насчёт ценностей. Истинные или ложные, ты сказала. Если я не вижу ценности жизни, что это значит?

– Что сравнить жизнь тебе не с чем, а ценности создаются сравнением, – спокойно откликнулась Тельма. – Тут в корне ошибка. Жизнь – не ценность, а данность. Ты её не выбирала, но ты есть: факт есть факт. Для тебя этот факт – реальность. Единственная реальность, которую нельзя опровергнуть. "Стол белый" – вздор, это свет так бьётся об сетчатку. "Пятое сентября" – снова вздор, люди договорились делить год определенным способом, а можно поделить иначе. "Я есть" – и могу думать и о столе, и о сентябре, и о том, что жизнь, а что не жизнь. Я реальна, для себя одна реальна, заметь, как и ты для себя, и вот, ты хочешь опровергнуть реальность, сказав: меня нет. Хочешь выйти на обратную сторону, в не-реальность. Но выходить некому. Либо ты есть, либо некому познать ценность "быть". Итак, кто это решает: ценно, не ценно? Можно ли вообще это решить?

Выудила девчонку из воды за сутки до ливня и аварии Матильды. Благо, веса в ней, как в кошке. Что ни день, то приключение. Дом стоял возле озера, с видом на гладь. Найди белолицую русалочку Пол, а не Тельма, дело, наверняка, кончилось бы у психиатра.

– Я и решаю, – возразила Алекс, ёрзая на стуле. – Сложно, – призналась она. – Я уже есть, но могу в любой момент, по своей воле, – подчеркнула, – перестать быть. Если быть незачем…

– С чего ты взяла, что нужно быть "зачем"? – перебила Тельма, – Ты есть – в будущем? Ты уже есть, в данный момент, так? – Ответом ей был кивок. – "Зачем" – это так или иначе, к смерти, жизнь идёт к смерти, моя, твоя, любая. Ладно, давай иначе: что для тебя такое "не быть"? Для тебя, не для меня. Как ты это видишь?

– Сартр пишет… – начала было Алекс.

– К чёрту Сартра, – отсекла Тельма. – К чёрту авторитеты. Думай сама. Речь не о существовании Сартра (он уже своё, как личность, давно отжил), а о твоём, прямо сейчас. Ну же, что такое, по-твоему, "не быть"? Если ты хочешь выбрать, быть или не быть, нужно как минимум понимать, из чего выбираешь. Райли вчера перестал быть, – выпалила жёстко, не щадя. – Что с ним случилось? Где он теперь?

– Он отсутствует, – неуверенно сказала Алекс. – И это нечестно! – воскликнула, взмахнула руками. – Он хотел жить, но перестал. Я хочу перестать, но я есть. Отсутствие это… Дай подумать. – Помолчала, постучала пальцами по крышке стойки. – Смерть, получается, это когда ты был целым, а стал разбитым. Нет больше ничего, что связывает твои части. Ты разлагаешься. Тело разлагается. В теле нет жизни. Но ты ведь не о теле спрашивала, а о его содержимом, которое называется душой, правда? Мысли и эмоции, как реакция тела на мир вокруг, память, чтобы закреплять реакции как рабочие, вот что ей называется. Если реакции, в основном, негативные, то мне, которая сознаёт их, хочется убежать из тела к чёрту, но бежать, выходит, некуда, и чёрта не существует. Бежать некуда. Отсутствие – когда и некому. Я не сознаю, потому что меня нет. Значит, – нахмурила лоб, выгнула брови, – даже не душа, а я! Я не душа, я что-то другое, раз я хочу бежать вон из собственной души… – Глазищи Алекс, пронзительно-синие, как экран смерти, казались на её бледном лице нарисованными. – Не могу представить отсутствия, – сдалась она, наконец. – Наверное, я выбираю отсутствие не потому, что оно лучше, а потому, что присутствие невозможно, больше нельзя так. Любая альтернатива нравится мне сильнее.

Пауза затягивалась. "Отсутствие" пришло, как третий в кухне, но пока молчало.

– Так – это как? – проговорила Тельма.

– Там, – Алекс с усмешкой махнула рукой за окно. – Там, в озере. Я тону, и это не кончается. Хотелось бы, чтобы уже всё... Любая жизнь, ты сказала, стремится к смерти. Зачем ждать?

– А выбраться из озера не хочешь? – язык метафор Тельме давался сложнее. – Или научиться плавать.

– А ты меня научить хочешь? – хихикнула Алекс. Она могла бы снова затащить оппонентку на территорию образов и символов, туманов и неопределённостей, где обитала давно и ориентировалась лучше. Могла, но не стала. – Что-то не хочется, если честно. Тут видишь как… Ты видишь – что? В мире происходит такое… Разочарование в человечестве неизбежно ведёт к разочарованию к себе, по причине принадлежности к нему. Разочарование в человечестве, если немножко умеешь думать и слегка за ним наблюдаешь, наступает неизбежно. Главное – смотреть, не отводя глаз на иллюзии. Насилие, ложь, тупость – это непростительно! Это нельзя, ни в коем случае нельзя принять, даже поняв причины… Наш школьный психолог говорит, что нужно уметь прощать, но такое нельзя простить, потому что прощение – это поощрение, а принять – значит, согласиться, что нормально, когда ребёнка избивает взрослый, называя это "воспитанием", главы государств, все до единого, врут своему электорату, а электорат, доверчивый, как стало свиней, идёт с восторгом убивать таких же, как он сам, только на другом языке говорящих, мало того – прикрываясь святостью, любовью, миром! Ты в этом мире предлагаешь мне плавать? Всё равно, что плавать в дерьме. Человек разлагается изнутри, как труп. Социум разлагается изнутри, как труп. Тут ничего не поделаешь. – Она закрыла глаза, сцепила колечки первого и среднего пальца на обеих руках, вздохнула, выдохнула. – Уж лучше озеро.

– Ты, которая вне чувствующей души – вне дерьмового мира тоже, – серьёзно отметила Тельма. – Ты ведь видишь это всё. Ты можешь на это влиять.

– Нет, не могу, – вскричала Алекс. – Ты, и мой отец, вы выбрали такую профессию специально, чтобы влиять, да? Чтобы противопоставить себя смерти, типа вы с ним за жизнь, бунтари, воины света, мать вашу! Но я не такая! Я вижу вас, как генерала из того китайского фильма, когда он стоит на горе мертвецов, а враги всё лезут и лезут, и он знает, что умрёт, что не может долго их сдерживать – никто не победит самой природы человеческой, агрессивной, уничтожающей себя и ближнего своего, так, за компанию… – Покусала губу, выдохнула. – Наверное, единственное, что может немного оправдать жизнь и сделать её сносной – то, что она конечна. Такой квест: найди в ней что-то хорошее, а потом умри.

– Ты можешь влиять на это в себе, Алекс. – На то, чтобы оставаться невозмутимой, у Тельмы уходило очень много сил. – Не в мире вообще. В себе – можешь. Влиять на то, что в тебе на это реагирует. Да, это жестокий мир, но он не настолько ужасен, как ты его видишь, – говоря ей, говорила себе. – Есть здоровая, базовая агрессия, – подняла руку, будто что-то держит на ладони, что-то важное, – без которой ты со стула не встанешь, будешь вялая, как тряпочка, зато вправду мирная. Та, что заставляет напрягать мышцы, искать еду, выживать. Болезнь в теле можно лечить, мы этим занимаемся. Болезнь души можно лечить, этим занимаются психотерапевты, которым ты не доверяешь. – Между строк осталось: «И не доверяю я». – Мир болен, это так. И что? Ты предлагаешь швырять со скалы всех калек, как в Спарте? Люди несчастны, потому что не знают себя.

– Даже не пытаются, – буркнула Алекс. – Мир не хочет лечиться! Он болен и хочет оставаться больным!

– Как ты? – в лоб спросила Тельма. – Ты хочешь выбрать смерть, не желая даже попробовать изменить то, что к ней тебя толкает.

«Как ты?» – ехидно спросил, там же, между строк, внутренний голос – саму Тельму. Лампы над баром шептали мягко, желтовато: больное – везде.

– Оно не изменится! Это невозможно! – Алекс чувствовала себя загнанной в угол. Синева блестела. Лицо вниз, капюшон – на голову. Жест: спрятаться.

– В мире нет. В тебе да. – Холод полз по позвоночнику Тельмы, крался дальше, в конечности. Она встала и закрыла окно, продолжая говорить. – У большинства людей нет выбора. До выбора нужно ещё дорасти. Иннерция толкает к судьбе. А дорасти, значит, подумать. Подумать – это свободное время. У тебя оно есть, у многих нет. Пирамиду Маслоу помнишь? Как можно думать о том, что ты такое, если твоей семье жрать нечего? Ты можешь думать, у тебя есть на это время, вот и давай: загляни в причину, обмани судьбу. – Села, вздохнула. – Послушай, в мире, как и в тебе, есть приятные и неприятные вещи. Не сами по себе, а для тебя – приятные или неприятные; сами по себе они, как жизнь: просто есть, просто происходят. Если посмотреть на себя, как на жизнь, – она посмотрела на Алекс, в чёрном балахоне с черепом, чёрных колготках, чёрных ботинках, – в ней всё хорошо таким, какое оно есть. Любым, – она сделала акцент на этом слове. – Это трудно увидеть. Чтобы увидеть, нужно перестать серьёзно относиться ко всему тому мировому дерьму, что так тебя беспокоит. Пока ты не видишь картину в целом, без эмоций (сама сказала, эмоции – это реакции тела на что-то вне его), ты не знаешь, от чего отказываешься. И, соответственно, не выбираешь – даже примерно, не говоря уже о выборе между равно понятными тебе вещами.