– Не знаю почему, в этот миг я вспомнил рассказ Доррена, о том, что Хулдред всегда любил стоять у окна, когда дул северо‑западный ветер. Но вскоре я понял, что не только с ветром припомнился мне именно этот рассказ.
– я присоединился к остальным, и на меня тут же посыпались шутовские упрёки в том, что я собрал вокруг себя слишком много покровителей. Но тут все притихли и подошли поближе к оставшимся. Ими были: Доррен, Хулдред и Мартин.
– Асы почему‑то не торопились вызывать следующего по очереди. Но мы, в сущности, знали в чём дело, ведь именно эти трое людей были теми, кто недостоин находиться среди достойных, недостоин по мнению, большинства смертных и некоторых магов, во главе с верховным магом Белого совета, а отнюдь не по‑нашему общему мнению. Ну тут, наконец, Один провозгласил:
– – Сын обмана, выйди!
– Да, к Доррену подходило это имя, ведь он лгал, когда предавал своих, его обманывали, когда обещали награду за верную службу злу, он сам обманывался, когда служил ковену.
– – Ты совершил тяжкие проступки, за которые расплачиваешься своей жизнью, – сказал Один, – но ты раскаялся и искупил их своими страданиями. Отныне ты прощён не только друзьями среди живых, но и богами! – и взяв Доррена за руку, всеотец ввёл его в круг, образованный асами, и, те, соединив руки, стройными голосами, пропели слова единого для всех, и для богов тоже, «Очищающего прощения», но не на всеобщем, как пели мы на лесной поляне, а на Светлом Диалекте Подлинной, или Высшей Речи, которой пользуются лишь боги, светлые духи, альвы и маги‑целители, а когда‑то и Властители Запада. Как только отзвучали последние звуки гимна, Доррен изумлённо воззрился на свою ладонь, а потом приложил руку к груди. За спинами друзей и стоявших вокруг него асов я не мог видеть, но знал, что метки пропали. Доррен теперь был полностью прощён. Потом из круга асов вышел Браги и подошёл к Доррену, протягивая что‑то.
– – Эта арфа, узнаёшь, её подарил тебе твой… близкий друг.
– Я так и не понял, почему Браги запнулся на словах о близком друге, но бурная реакция Доррена тут же вытеснила все остальные мысли. Он обхватил арфу обеими руками и прижал её к груди. А Браги, улыбаясь, продолжал:
– Отныне ты не боевой маг, – продолжал Браги, – а тот, кем всю жизнь хотел быть, певцом, сказителем, филидом, называй, как хочешь, но теперь не меч и боль, а арфа, голос и любовь твои спутники. Будь же достойным моих даров!
– Счастливый Доррен вернулся к нам. От счастья он не мог и слова вымолвить, а лишь тихо плакал. Блестящие слёзы, сбегающие по его щекам, говорили нам больше слов. Я пристально вгляделся в его лицо, и понял, что тот отсвет Пламени Духа, что виделся мне в этих серо‑зелёных глазах, разгорается с каждой минутой. Давно погасшие звёзды запада виделись мне в этих глазах, те великие звёзды, что светили миру в предначальные дни, когда ещё не было ни луны, ни солнца, и сами звёзды были юны и прекрасны. Я в очередной раз поймал себя на мысли, что ведь у Доррена в глазах очень много зелени, а это символ мудрости, целительства и мира, а задумчивость холодного серого, словно туман цвета говорила о твёрдости духа, силе убеждений и стремлений. Как всё же хорошо, что в своё время я удосужился прочитать главу из старенького потрёпанного томика философа Одда Рейтвийского «о свойствах цветов и оттенков и их связь с нашей жизнью», так что теперь для меня не составляло труда по цвету глаз или камня, вделанного в магическое кольцо, обруч или браслет определить основные качества владельца, его характер и многие привычки. Пока мы поздравляли Доррена, Один выкликнул:
– – Сын смерти, выйди!
– К тому времени мы все благополучно переместились на место нашей прежней дислокации, так что я оказался рядом с оставшимися «сынами», одному из которых сейчас и предстояло выйти. Но он замешкался, что было объяснимо, тогда самый нетерпеливый Мэроп, подойдя сзади, попросту пихнул его да так, что тот еле удержался на ногах, разумеется, потеряв костыль.
– – Невежливо с вашей стороны, уважаемый мэреин! – смеясь, обратился к нему Бальдр.
– Ты, – начал Один, – был причастен ко многим тёмным делам, но не по своей воле, и поэтому ты и твои люди получают полное прощение. я имею право говорить за все расы и народы, ибо зло, причинённое по неведению, но при этом искупленное должно быть прощено вдвойне! А теперь… Расстегни куртку.
– Хулдред послушно расстегнул свой кожаный доспех и ощупал грудь. Раны не было, не было даже и следа. Он попытался посильнее опереться на сломанную ногу и уже раскинул руки, готовясь упасть, но нога не подломилась. если бы его лицо могло хоть что‑то выражать, на нём отразилось бы изумление, восхищение и растерянность. Но оно оставалось спокойным и бесстрастным. Один тоже взял его за руку и ввёл в круг, и асы вновь пропели очищающее прощение, но, мне показалось, что слова в нём на сей раз были немного другие. Скоро я понял, почему. Это было не только прощение, но и возрождение. Когда песнь оборвалась, Хулдред поклонился и хотел было идти, но Один подозвал его и слегка коснулся груди, затем тоже сделали все асы, произнеся несколько слов из гимна, но ничего не произошло. Мы заинтересованно наблюдали.
– – Ты меня хочешь, кажется, о чём‑то спросить? – мягко поинтересовался Один.
– Хулдред покачал головой, но Один продолжал:
– – Разве тебе не интересно, что за манипуляции мы с тобой производили?
– – Я… думаю… вам виднее… вы же…
– И тут до него дошло. Он схватился за грудь и воскликнул:
– – Бьётся! – и радостно засмеялся тихим, счастливым смехом.
– и тут в один миг он преобразился. Появились краски: длинные волосы засияли серебром, а когда на них падал солнечный свет отливали золотым, щёки покрылись румянцем, у него, оказывается была очень светлая кожа. Он говорил ещё неуверенно и сказал немного, но при первых звуках мне показалось, словно запели сотни певцов, играя себе на невиданных дивных инструментах. Этот голос был и глубок, вместе с тем чист, в нём слышался и бархат, и металл, звон лиры и шёпот воды, и ещё что‑то, еле уловимое. Я не могу передать красоту этого голоса. И, кстати, кажется, я где‑то его уже слышал. Не может же быть, чтобы я знал Хулдреда ещё студентом, пятьсот лет назад. Нет, исключено. Тогда почему же мне кажется таким знакомым этот голос. Да, голос был невыразимо прекрасен, но чудеснее были глаза: глубокие ярко‑зелёные с рыжиной, точнее, золотом. И в них отражалась, нет, не божественная мудрость, но многие знания, знания, полученные не из книг, а приобретённые и понятые сердцем. Словно огонь всех светил пылал в этих глазах, хотелось смотреть в них не отрываясь, а смотря, растворяться, погружаясь всё глубже и глубже в их бездонную глубину, в неведомые дали неведомых миров. Я ни разу не видел легендарного Велиора Странника, Небесного Скитальца, вестника богов. Я верил этим легендам и всегда пытался представить себе Велиора, вернее, его глаза. Да, если он и в половину похож на Хулдреда, то он воистину велик в своей добродетели. Доррен говорил, что девчонки в школе души в Хулдреде не чаяли и бились за его внимание, они должны были расплавиться от счастья при одном взгляде в эти дивные глаза!
– – Три цвета! – восхищённо прошептал Торгрим.
– И тут до меня дошло: ну, конечно же. «доверяй трём цветам…» все три цвета есть во внешности Хулдреда: золотисто‑зелёные глаза и белоснежные волосы. И Доррен рассказывал, что он всегда носил бело‑золотые одежды и золотое кольцо со смарагдом, как же я не сообразил раньше, ведь белый, золотой и зелёный исконные цвета всех магов‑целителей.
– Пока я так размышлял, все асы, окружив Хулдреда плотным кольцом, Хулдред встал на колени в самом центре, и, вскинув соединённые руки, запели на высшем наречии очищающее прощение. Когда пение кончилось, а Хулдред поднялся с колен, к нему подошёл вана Ньёрд.
– Отец обратился к сыну.
– Голос его звучал… Глубокий, словно море, он не был низким. В его мягком баритоне слышались шум ветра и волн, низкий крик летящих лебедей и мелодия арфы, негромкий голос, казалось, слышат сами звёзды, мягкий, ласкающий, он звучал и лаской твёрдостью поучения. Хотелось слушать его без конца. Впрочем, как и голоса других асов.
А бог кораблей между тем говорил:
– – Теперь ты возрождён к новой жизни. И твой отец нарёк тебя иным именем. Отныне ты будешь зваться Ванарионом, благородный духом. Ванарион Ванахир, отныне ты стал тем, кем предназначала тебе судьба от рождения, Повелителем Судьбы. Сам ты этого ещё не понял, но ты уже постиг гораздо больше, чем тебе кажется, истинную цену жизни! Но твоё обучение ещё не завершено, отныне ты стал на высокий путь, на котором тебе придётся нелегко, но в конце тебя ждёт награда – любовь тех, кто тебе дорог. Когда‑то ты носил магический перстень, символ твоего звания. Посмотри‑ка на руку.
– Ванарион ахнул. Серебряный перстень вдруг стал золотым, а шестиугольный чёрный агат стал чистейшим смарагдом. Ванарион с благоговением и благодарностью взглянул на покровителя морских ветров, но тот покачал головой.
– – Я тут ни при чём. Твоя сущность стала иной, вот перстень и превратился в то, что ты носил когда‑то и должен носить по праву. Сними и взгляни на обруч.
Ванарион повиновался. Проклятый железный обруч стал серебряным, а в нём вспыхнул медово‑золотой янтарь, камень солнца, которому и поклоняются все целители. В последнюю очередь Ньёрд надел на шею Ванариону огромный полупрозрачный эльфийский берилл, в смарагдовой глубине которого посверкивали золотые блики, камень висел на золотой цепи. Теперь Ванариону не хватало только его бывших белоснежных одежд, расшитых золотом и смарагдового плаща, расшитого серебром и жемчугом по рассказам Доррена, но и в кожаном доспехе он выглядел великолепно. Напоследок Ньёрд произнёс: