Екатерина Алексеевна устало улыбнулась и приумолкла. Тихо-тихо в больнице, лишь изредка в палате кашлянет кто-нибудь, и снова мягкая, сонная тишина. На улице беззвучно падают редкие снежинки. Фаине порой начинает казаться, что кругом все затаилось, притихло и чего-то ждет. Ждут высокие сосны за окнами, ждут чуть заметные огоньки в дальних домах села, и люди тоже ждут: что-то хорошее должно произойти, что-то обязательно переменится. Что-то иначе будет и у самой Фаины. Но что? И тут ее пронизывает жаркая мысль: ведь под сердцем у нее уже бьется второе, крошечное сердечко, она ждет ребенка! Тогда она начинает вся трепетать от этой мысли. Да, да, в наступающем году у нее многое, очень многое будет иначе!..

Фаина включила настольную лампочку. Снежинки за окном, словно маленькие бабочки, полетели на свет, но на их пути было стекло. И они грустно опускались вниз, в темноту. Фаина долго не сводила глаз с темного окна и думала о своем. Хорошо, что сегодня осталась дежурить, а то что бы она стала делать одна, в пустой квартире? Тома так и так убежала бы в клуб.

Словно догадавшись о мыслях Фаины, Екатерина Алексеевна слегка вздохнула и негромко рассмеялась, вспомнив о своем:

— Ты только подумай, Фаиночка, год-то как богато начинается: у меня в отделении сегодня двойняшки родились! Мальчик с девочкой. А мать, глупенькая, охает, говорит, приданое-то на одного приготовила, теперь не хватит на двоих. Я ей говорю: были бы живы-здоровы, а тряпья, слава богу, хватит, не те времена, чтоб о пеленках плакать! Ведь верно, а?.. И что ты, Фаиночка, решила сегодня за другого отдежурить, пошли бы с тобой к нам, мы с Полиной Ивановной нарочно вина припасли… Вот всегда ты так — свое место другим уступаешь. Не заметишь, смотри, как и счастье уступишь — по доброте. Гордости тебе надо побольше иметь!

— Хорошему человеку не жалко, — грустновато улыбнулась Фаина. — Вам, например. А то жаль, всякая гадость впереди оказывается.

Екатерина Алексеевна уловила в ее голосе запрятанное ожесточение, и потому предостерегающе обняла за плечи, строго сказала:

— Ты опять об этом, Фаина? Не надо, заставь себя забыть о нем. Ни к чему растравлять себя. Забудь, вычеркни из памяти. Тебе о другом надо думать, сама знаешь.

Да, да, надо забыть. Но что же делать, если недавнее прошлое настойчиво дает знать о себе, застряло оно в ней, как острая заноза под ногтем — больно от нее, и сидит глубоко, не скоро вытащишь. Временами боль вроде утихает, уходит внутрь, но стоит сделать неосторожное движение, слово ли скажет кто, или покажется, что не так на тебя посмотрели — и снова всплывает острая боль, колет прямо в сердце. Хорошо, что самого Георгия Ильича теперь нет в Атабаеве, после похорон Соснова он недолго задержался тут, каким-то образом добился разрешения уехать. Говорят, устроился в ординатуру при какой-то клинике. Останься он здесь, тогда самой Фаине пришлось бы уехать — не смогла бы и одного часа остаться вместе с этим человеком в одной больнице. Георгий Ильич собрался и уехал как-то очень скоропалительно, говорят, никто даже не провожал его, и теперь даже тетке своей Мавре не пишет ни строчки. Конечно, без места он не будет, все-таки врач, имеет диплом. Не хватает пока их, врачей. Посмотрят на бумаги и возьмут безо всяких на работу, потому что бумаги у него чистые… Сколько горя он причинил Фаине и другим людям, а вот поди ж ты, ходит и живет среди людей, и никто о нем ничего не догадывается. Закричать бы так, чтобы слышали все, или через радио и газету объявить: «Не верьте ему, он только с виду ласковый и красивый! Не верьте ему, люди, гоните от себя, иначе он причинит вам горе!»

Екатерина Алексеевна посидела еще несколько, затем засобиралась, взяла с Фаины слово, что та непременно придет к ней завтра, и ушла. Она еще заглянет в свое отделение, и уж только потом направится домой: теперь ей ходить совсем близко, она перебралась жить к Полине Ивановне.

После ее ухода Фаина закрыла дверь в коридоре на железный крючок, в последний раз обошла палаты и прилегла на диван, укрывшись халатом. За окнами уже светало, когда она пробудилась. Снились какие-то сны, но она все забыла, кроме одного: собирала на лугу цветы, приглянулся ей какой-то доселе невиданный, редкой красоты цветок, она радостно протянула руку и уколола палец до крови о невидимый шип. Кровь закапала тяжелыми, густыми каплями, и тут кто-то строго сказал ей голосам Алексея Петровича: «Фаина Ивановна, что же вы так неосторожно? Вы смотрите хорошенько, они тут часто встречаются». А потом вдруг откуда-то появилась старая акушерка с сияющим лицом: «Фаиночка, милая, год-то как богато начинается!» И тут она проснулась.

Было еще совсем рано, когда пришла Лариса Михайловна. Лицо у нее было хоть и усталое, но возбужденное.

— Фаина Ивановна, дорогая, вы на меня не сердитесь? Правда? А я, знаете, сегодня даже глаз не сомкнула. Приехал один знакомый, и я решила встряхнуться, а то так можно живую себя в яму закопать! Была в клубе, танцевала вовсю, а Новый год на улице встретили, снежинки губами ловили. Было так весело… А вы теперь подите домой, отдыхайте. Спасибо, Фаина Ивановна, выручили вы меня!

Она села на диван, стащила с ног резиновые ботики, руками погрела пальцы на ногах.

— Идите, идите, что же вы еще стоите, дорогая? Еще так рано, я сосну здесь на диванчике…

Фаина оделась и вышла на крыльцо. Свежей порошей покрыло тропинки. К самому крыльцу тянулись две цепочки следов: рядом с маленькими — большие, от сапог. Потом большие следы повернули обратно — уже одни… Видно, в самом деле Ларисе Михайловне этот год принес что-то новое, радостное.

Фаина медленно пошла к дому. Придя к себе, она долго стучалась, пока Томка не услышала.

— Файка, ты? Ой, с Новым годом тебя! А я тебя вчера потеряла, ты даже не сказала, что остаешься на дежурство. Ну, зайдем, чего на холоде стоять.

Томка убежала, а Фаина, не входя, долго стояла у дверей, на высоком крыльце, не чувствуя холода. Как-то разом на нее нахлынуло: в самом деле, ведь сегодня первый день нового года! Многим людям он, действительно, принес что-то новое. А ей самой? Да, ей тоже: в этом новом году у нее должен родиться ребенок. Она подарит ему жизнь. Пусть он живет, пусть! Это ее сын! А отец его…

Резко кольнуло в груди, Фаина схватилась за сердце. Сколько раз она давала себе слово не думать о нем, и каждый раз незаметно для себя обманчивыми путями добиралась до обидного, горького для самой себя воспоминания. Уверяла себя, что позабыто все, а сердце, оказывается, решает по-своему. В мыслях забывается, а сердце хранит.

Бывает же порой так: будто давно затянулась, зажила рана, а возьмет и снова разболится, заноет тягучей болью…