Соснов словно не расслышал ее, глаза его по-прежнему смотрели куда-то в окно, поверх беспокойно шумящих деревьев. В этой тишине тяжелый хлопок двери в том конце коридора заставил вздрогнуть Фаину. В дверях ординаторской появился Георгий Ильич, лицо его было красным, вероятно, он очень спешил сюда. Секунду помедлил, затем шагнул к Соснову. Заложив руки в карманы халата, уставясь глазами в затылок главврача, произнес с плохо скрытым раздражением:

— Я хотел бы знать, исходя из каких соображений задерживается отправка больного Матвеева в областную клинику? Я у вас спрашиваю, Алексей Петрович!

Соснов всем своим грузным корпусом медленно отвернулся от окна, посмотрел на Световидова так, словно впервые увидел его.

— Что-нибудь еще, Георгий Ильич?

Световидов нетерпеливо облизнул губы, зло выкрикнул:

— Вы же слышали! В таком случае я сам вызову самолет!

Соснов приподнял палку и с силой ударил об пол. Кровь хлынула в лицо, голова затряслась, ему не хватало воздуха. Он дал волю давно накопившемуся раздражению, задыхаясь, обрушил на опешившего Световидова поток гневных слов:

— А я вам этого не позволю! Вы готовы половину больных сплавить в чужие руки, так будет легче. А я не позволю! Да, да, я зажимаю критику, убиваю свежую мысль! Пусть так… Не беспокойтесь, Георгий Ильич, за жизнь Матвеева отвечать не вам! Я буду оперировать его. Здесь, в Атабаеве!..

Незряче водя палкой впереди себя, Соснов с непривычной для него живостью вышел из ординаторской. Тягостное молчание нарушил Георгий Ильич. Пожав плечами, он скривил рот в жесткой усмешке:

— Старика прорвало, хм… Ребячье упрямство. По-моему, он просто нездоров сегодня, вам это не показалось?

Фаина с Неверовой подавленно молчали.

Впервые путь от больницы до дома показался Соснову таким длинным. Он искал опору в палке, но она глубоко уходила в снег, и случилось так, что верная спутница подвела его — Соснов боком повалился на обочину тропки. Он не рассчитал, сделал неосторожный шаг. Правда, снег был мягкий, пушистый, упал удачно, ничуть не ушибся, только слетела с головы шапка и за воротом обожгло холодом. Поднялся с большим трудом, потому что снег был рыхлый и уходил из-под него. Наконец, встал, надел шапку и рассердился на себя: наверняка из окон больницы люди видели его оплошность, могут подумать черт-те что. Осторожно оглянувшись через плечо, успокоился: высокие сосны заслоняли собой корпуса.

Эту узкую тропинку между соснами Соснов протоптал сам. Это была его дорожка. От дома до больницы, от больницы до дома. Последние несколько лет доктор неохотно выбирался в село: с каждым годом дорога туда казалась длиннее — уже на полпути начинал слегка задыхаться, а добравшись до базарной площади, подолгу стоял, делая вид, будто кого-то поджидает. А потом нога… Он сильно ушиб правую ногу еще давно, в молодости, боль долго дремала в нем, ничем не давая знать о себе. После войны болезнь объявила себя, принялась грызть и сосать голенную кость. Временами боль исчезала, словно насытившись, но сам Соснов знал, что она никуда не ушла, просто на время отступила. И верно, она всякий раз возвращалась и принималась за свое. Казалось, настойчиво требовала, чтобы он, Соснов, выбирал теперь дороги покороче. Соснов ничего не мог с ней поделать и в конце концов уступил.

Иногда на ум ему приходили странные мысли. Например, такое: в детстве человек вначале с трудом учится ходить, его первая дорога — от колен матери до порога дома. Затем человек выбирается во двор, на улицу. С годами ему становится тесно в родной деревне, городе, человеку уже нужен весь мир, и пути-дороги его теперь так длинны, что их трудно измерить. Но вот и земля исхожена им вся, человека неудержимо тянет в дорогу, в неизведанные пути, тогда он подался в небо, к звездам… Однако есть невидимая грань, переступив которую, человек начинает незаметно для себя искать дороги короче. С каждым годом чуть-чуть короче, ближе… Он уже с трудом и все реже выбирается за околицу деревни, на окраину города, а потом наступает время, когда весь мир сужается до размеров двора, а те, пройденные когда-то тысячи верст, уже видятся сквозь зыбкий туман прошлого. Человек возвращается туда, где он сделал первые, робкие шаги. Он возвращается домой. Разница только в том, что для одного дом — это небольшая деревушка, для другого — огромный город, а для третьего — вся земля. Когда-нибудь люди, возвращаясь с далекой планеты на землю, будут просто говорить: летим домой. И если даже они будут залетать очень далеко, все равно земля их будет звать, манить к себе, и люди всегда будут стремиться к тому, чтобы остаток своих дней провести дома, на земле. Так будет всегда.

Такие странные мысли иногда приходили на ум Соснову, от них слегка кружилась голова. А еще он думал о том, что каждый человек за свою жизнь должен проложить на земле свою дорогу. Может быть, у одного это будет просто неприметная тропочка, а у другого настоящий большак. Важно, чтобы у человека она была своя, неповторимая, потому что привычка ходить по чужим следам делает его робким и равнодушным, неспособным на собственный риск. Тогда у человека даже походка становится не своей… Нет, что бы там ни говорили, но доктор Соснов всю жизнь шел своей дорогой, он не боялся новых тропок.

Старый врач пришел к своему дому. Ну, конечно, Поленька чисто подмела ступеньки крыльца, лопатой расчистила дорожку до самой калитки. Ах, Поля, Поленька, ты даже приготовила свежий веничек из еловых веток, чтоб было удобно подметать валенки. Но почему снова такая боль в груди, там, где сердце? Да, да, слишком резко наклонился. Надо постоять, отдышаться. Ну вот, вроде отпустило. А с сердцем что-то неладно, оно все чаще болит. Но об этом покуда надо молчать. Люди не поверят: ведь врачи, по их мнению, не должны болеть. А потом — больное сердце никому не покажешь, оно хорошо запрятано. Если у человека рана на пальце, все это видят и жалеют, а вот если трепещет от жгучей боли сердце, то тогда… Впрочем, не надо об этом. Все хорошо, Поленька, просто сегодня я чуточку не в норме.

К столбику калитки привешен плоский голубой ящичек: «Почта». Алексей Петрович двумя пальцами ухватил торчащий из щели белый уголочек, осторожно вытянул всю газету. Она самая, «Светлый путь». Облегченно вздохнул: это хорошо, что Поленька не успела взять из ящика почту. Воровато покосившись на окна, Соснов ловко сложил большой похрустывающий лист и сунул во внутренний карман своего пальто.

Поленька встретила его настороженно, выжидательным взглядом, с плохо скрытой тревогой спросила:

— Алеша, что с тобой? У тебя вся спина в снегу. Ты упал?

— Нет, нет, Поленька. Это просто… ком снега свалился с дерева, прямо на меня. Природа играет…

Соснов нарочно долго возился у вешалки, стараясь не встретиться с глазами жены. Он никогда, даже в самом малом, не лгал перед ней, и вот теперь, кажется впервые, сказал ей неправду. Ему не хотелось по пустякам тревожить Поленьку, зная, что она тут же примется жалеть и обхаживать его. Старый доктор очень не любил, когда его в чем-нибудь жалели.

Но Поленька словно чувствовала ту сумятицу, которая вселилась в душу Алексея Петровича, и снова захотела узнать правду.

— Алеша, ты сегодня чем-то расстроен? Что-нибудь стряслось в больнице?

И Соснов второй раз за этот день сделал жене больно. Он повысил на нее голос, нетерпеливо выкрикнул:

— Перестань! Что я, маленький ребенок!

Глаза у Поленьки вздрогнули, как у испуганной птицы, она вся сжалась, будто ожидая удара.

— Алешенька, зачем ты так? — чуть шевеля губами, прошептала она. И едва не плача, со стоном: — Господи-и, Алеша-а…

Этот голос заставил Соснова опомниться, прийти в себя. Он поставил свою палку в угол и, горбясь больше обычного, с виноватым видом приблизился к жене, погладил ее вздрагивающие плечи своей большой, тяжелой рукой.

— Ну, ну, Поленька, не смотри на меня так. Я виноват… Немножко устал на работе, вот и погорячился. Дела больничные мне следовало оставить за порогом.

— Да, да, Алеша, я вижу, все эти дни ты сильно устаешь. И нисколько ты не жалеешь себя. Тебе надо хорошенько отдохнуть…

Ей хотелось сказать, что ему, быть может, следует совсем отказаться от работы, уйти на пенсию, потому что у него уже такие годы, и врачей теперь вполне хватает. Но она не посмела высказать ему это. Она хорошо знала его, помнила, как однажды сказал, что пока держат ноги, он не расстанется с халатом, и что вообще не представляет свою жизнь без операционной, а больничный воздух порой нравится ему даже больше, чем лесной. Вот почему Поленька, опасаясь рассердить его, сказала, что ему необходимо хорошенько отдохнуть. Но Алексей Петрович понял эти слова по-своему.

— Хорошо, Поленька, я полежу. Ты права, сегодня я притомился там, в больнице…

Она помогла ему стянуть с ног валенки, положила в изголовье дивана подушку, и когда Алексей Петрович лег, укрыла его своей теплой, мягкой шалью.

Ветер поутих, снежинки, словно крохотные белые бабочки, мелькали за окном и медленно опускались вниз, на землю. Алексей Петрович сквозь прикрытые веки смотрел в окно, и эти неторопливо падающие снежинки напомнили ему давно былое. Однажды земля точно так же была вся осыпана белыми мотыльками. Но это был не снег — с черемух осыпался цвет, воздух был напоен горьковатым ароматом, от которого кружилась голова. Соснову это запомнилось на всю жизнь: в тот день умер первый его больной. Привезли мальчонку, бедняжка задыхался, с хрипом ловил широко раскрытым ртом воздух. Дифтерит. Будь под рукой у Соснова теперешние лекарства, мальчонка наверняка остался бы жить. Но в ту пору молодой доктор был бессилен. Мальчишка умер. У доктора не хватало мужества взглянуть в глаза его родителей, он ненавидел себя за беспомощность, клял медицину за несовершенность. Ему и после казалось, что будь на его месте другой, знающий и опытный врач, он смог бы спасти мальчонку. Лишь много времени спустя, Соснов понял, что врачи не всемогущи. Но эта невеселая правда пришла потом, гораздо позже… Да, да, в тот день бушевала черемуховая метель, от плывущих по воде лепестков медленная вода в Атабайке казалась настоенной на белой пене. Соснов стоял на яру, ему было вовсе не до красот весны. Он в сотый раз задавал себе мучительный вопрос: может, он ошибся в выборе, может, ему не следовало так упорно добиваться права лечить больных людей? Как быть, если окажется, что он не способен на это, и люди вправе не доверяться ему? Ах, как не хватало ему тогда веры в свои силы! А еще больше того не хватало хороших лекарств.