В Глашиных валенках ноги Фаины быстро согрелись. До начала обхода еще оставалось время. Фаину клонило ко сну, она соскребла с окна немножко ледяной стружки и потерла лоб. Минувшей ночью ее снова вызывали к больному. При вспоминании об этом вызове она зябко передернула плечами, заново переживая все, что произошло тогда.
Вчера вечером поздно вернулась с работы, без всякого желания потыкала вилкой в холодную глазунью, — не могла Томка приготовить что-нибудь поинтереснее! — завалилась на койку с огромным томищем профессора Ланга. Прочитала страницу-другую и не заметила, как забылась крепким сном, а книга профессора Ланга соскользнула на пол. Неизвестно, сколько времени она спала, но тут кто-то принялся трясти за плечо.
— Файка, тебе говорят, проснись! К тебе пришли.
— М-м, отстань…
— Вставай, говорю! Ждет ведь человек. Ну, Файка!..
— Ох, Томка, какая ты вредная! Только легла, успела…
Кое-как пришла в себя, села на койке, натянула халат. Шлепая тапочками, вышла в тесную прихожую. Там на табуретке, понуро сгорбясь, сидел незнакомый мужчина, мял в руках шапку. При виде Фаины он живо поднялся, винясь за беспокойство, стал сбивчиво пояснять:
— Нарушил ваш отдых… С сыном у нас что-то неладно. Мальчонке четыре года, пятый пошел. На горло жалуется, а сам весь в жару… Опять же и мать сильно волнуется, боится, кабы худо не стало парню… Безо времени пришлось идти к вам, думаю, не откажут, уж вы извиняйте…
Фаина молча выслушала человека, ладонью сбила вырвавшийся громкий зевок, так же молча принялась одеваться. Мужчина потоптался на месте, смущенно подсказал:
— Вы бы, Фаина Ивановна, как можно теплее оделись. Дурная на дворе погода, буранит сильно.
— Фай, возьми на голову, — Тома сняла с плеч свою большую пуховую шаль. — Шею закрой, продует. Я подожду, без тебя не лягу, ладно?
Вышли за калитку и будто с головой окунулись в белую, холодную круговерть. Ослепленная мириадами стремительно летящих, бьющих в лицо снежинок, Фаина оступилась на узенькой тропке, выше колен провалилась в свежий сугроб. С трудом выбралась на твердое, ощущая, как в валенках упруго похрустывает снег.
— Куда идти-то? — отворачиваясь от секущих снежинок, выкрикнула Фаина. Неясная тень, идущая впереди, остановилась, подождала.
— Не расслышал, что вы сказали…
— Далеко ли, говорю, идти?
— По Садовой живем, крайний дом.
До этого Фаина даже не подозревала, что в Атабаеве такие длинные улицы. Казалось, прошло уже очень много времени, а они все еще шли и шли, а улице не было конца. Ветер свободно пронизывал подбитое ватой зимнее пальтишко, сшитое еще на четвертом курсе института. Снег в валенках растаял, чулки были насквозь мокрые. Хорошо, Тома догадалась о шали, не продует голову. Надо завести себе такую, мало ли сколько еще придется ходить вот так на вызовы. Фаина несколько раз падала, поскользнувшись на отполированном ветром и снегом санном следе, неловко поднималась и снова шла, низко пригнувшись, подставляя ураганному ветру то тот, то другой бок. Она обрадовалась, когда маячущая впереди тень свернула с дороги и направилась к полузанесенному снегом дому. Когда Фаина приблизилась, мужчина, задыхаясь, проговорил:
— Передохните малость, Фаина Ивановна… Здесь ветер вроде потише. Половину прошли, теперь уже близко. Погодушка разыгралась, даже ночью не утихает…
Постояв минут пять, снова двинулись вперед. Стоило сделать шаг из-под укрытия, как свирепый буран снова окружил их непроглядной белой тьмой, лепил снегом лицо, выдувал из-под одежды тепло. Она совсем выбилась из сил, еле шла, когда мужчина впереди снова остановился, подождал ее.
— Пришли…
В доме на нее пахнуло теплом и душными запахами. Отряхнула у порога снег с головы, плеч, пальцами стерла заиндевевшие брови. Хозяйка гусиным крылом подмела с пола еще не успевший растаять снег.
— Извините нас, в такую погоду побеспокоили… Муж не хотел, а я говорю, иди, Фаина Ивановна не такая, она послушается…
Фаина прошла к столу под свет электролампочки.
— Где ребенок, покажите.
Хозяйка на руках вынесла из-за перегородки тихо стонущего мальчика. Попросив чистую ложечку, Фаина наклонилась к больному.
— Ну-ка, маленький, скажи, как тебя зовут? Не хочешь сказать? Ай-яй, какой ты, оказывается, упрямый. Или язык нечаянно проглотил? Вместе с кашей, а? Ну-ка, ну-ка, посмотрим, где он у тебя… Открой ротик и скажи «а-а-а…» Ближе, ближе к свету! Так. Все.
От испуга и боли, которую поневоле причинила ему ложечкой тетя-врач, мальчик скулящим голосом заплакал. Мать с отцом молча, выжидающе посматривают на Фаину, на лицах обоих — виноватость и надежда. С полатей, задернутых цветастым ситцем, слышны шорох и сдавленный шепот: проснулись остальные ребята, с нетерпеливым любопытством высовывают головы и тут же прячутся обратно. Фаина нарочито строго сказала в сторону полатей:
— А кто там не спит? Вот сейчас возьму и всем сделаю укол!
На полатях мгновенно все затихло, затаилось. Слышно, как снежинки шуршат по стеклу, в печной трубе устрашающе гудит ветер.
— У мальчика ангина, — устало объяснила Фаина родителям. — Уложите в постель, хорошенько укройте. Вот эти таблеточки давайте через четыре часа. Да, да, по целой… Завтра везите в больницу. Хотя нет, не надо, в такую погоду хуже заморозите мальчика. Я скажу сестре, будут приходить с уколами. Потом я сама посмотрю. Где простудили сына?
Хозяйка плачущим голосом принялась жаловаться, Фаине было неприятно слушать ее.
— Господи, да разве за ними уследишь? Мы оба с самого утра и до вечера на работе, а ребятишки целый день дома одни. Пятеро их, мал мала меньше. Дак ведь они в одной рубашонке и на улицу выбегают, и сырую, холодную воду с колодца почем зря лопают… Наказание мне с ними, не дай господи! Может, и добра-то от них не увижу, а маюсь…
Выходя провожать Фаину в обратный путь, хозяин взял с собой фонарь. Ветер почти задувал слабенькое пламя под стеклом, от фонаря толку не было, дорога все равно оставалась невидимой. Но когда впереди тебя маячит огонек, идти в белесой темноте куда веселее! Должно быть, поэтому обратная дорога показалась Фаине короче, не так уж и длинна, оказывается, эта Садовая улица Атабаева!
Добравшись до своей калитки, Фаина схватилась рукой за грудь, помотала головой.
— Ой, пришла… Спасибо, что проводили. Одна я забоялась бы идти…
— Вам спасибо, Фаина Ивановна. Другой, может, сказал бы до утра подождать, а вы, вон, без слова…
— Ничего. Такая работа… До свиданья!
Человек с фонарем ушел. Проходя в калитку, Фаина обернулась, но огонька уже не было видно. Снег, снег, словно всю землю засыпало белой, кипящей снежной кашей!..
Вспоминая тот вызов, Фаина снова поежилась, плотнее завернулась в халат. До начала обхода еще оставалось время. Она присела с дивана за стол, придвинула к себе стопку потрепанных папок с историями болезней. Писанины накопилось столько, что впору заняться только ею, в палаты хоть вовсе не показывайся. Интересно, где это придумали нагрузить врача ворохом разных бланков, чтобы он все их заполнял аккуратно, каждую графу без пропусков, без проволочек, без исправлений?.. Должно быть, даже писатели столько не пишут, сколько приходится врачам. А когда, скажите, лечить людей? На амбулаторном приеме, бывает, в день по три десятка человек пропускаешь, уши болят от зажимов фонендоскопа, а пуще того пальцы судорогой сводит: подумать только, на всех тридцать человек надо в отдельности исписать чуть ли не целую простыню бумаги! Кто да что, да где и когда родился, да кто ты такой по нации, да где проживаешь, где да кем работаешь, да чем раньше болел… А потом уже самое нужное: расскажи, на что жалуешься, что чувствуешь, когда началось, что принимал… И все надо записывать, и вся эта писанина называется коротким словом: анамнез. Как будто врачу до смерти хочется узнать, где человек родился и на каком он языке говорит! Вот бы на амбулаторный прием того начальника, кто придумал на муки врачу всю эту канцелярию!..
От окна несло холодом, Фаина настежь распахнула дверь: в коридоре теплее.
В коридоре, на обтянутом белым чехлом низком диване, сидят две женщины. Фаине их не видно, мешает дверь, и хотя те старались разговаривать вполголоса, она невольно слышала все. Неторопливо шелестел старушечий говор, прерываемый частыми вздохами:
— …И думаю: ох, господи, неужто задарма жизнь свою на свете прожила? Перед мужем, покойником, старалась из кожи вон, чтобы ниже воды, тише травы, а все одно доброго слова от него не слыхивала. Не то что впереди него, а и рядом не хаживала, все позади да позади, ровно собачка какая… Была молодая — за детишками ходила, свои-то шаги к ихним приноравливала, все думала, надеялась: вот подрастут, станут самостоятельными, уж тогда поживу в свою охотку. А не тут-то и было! Сама оказалась сиротинушкой на целом свете, как есть пустой колосок у обочины дороги. И мужа, и детей своих пережила, так-то… Уплыли годы, как вешние воды.
— Черпнула ты горюшка, Матрена, охо-хо… — сочувственно вздыхает собеседница.
— А иначе никак. На то и доля женская: и напашешься, и наплачешься. Теперь только и делов осталось, что на погост собираться.
— Алексей Петрович, поди, не пустит! — негромко рассмеялась слушательница. Матрене, видно, понравилось это слово.
— И верно, верно, он не пустит. Уж он-то не пустит! А мне вроде и спешить не с руки: тут и кормят, и поят, в мягку постельку укладывают, только что не в пуховую. Тебе, вона, лекарство подают — вся скривишься, а мне сладенькое, даром что не мед… Уж Фаина Ивановна со мной и так, и этак, сядет на коечку, все выспросит: где болит, да хочешь ли чего вкусного покушать… Так подойдет, будто к матери родной. Нянечки про нее рассказывали, будто она…