Морозный воздух быстро отрезвил Георгия Ильича «Ч-черт, дернуло заскочить к ней! — вспомнив о Фаине, со злостью выругал он себя. — Лишний повод для надежд, черт те что возомнит… Как назло, там оказалась эта старушка, мать ее. Зря, зря зашел, не могу простить себе. Подвел урванцевский коньяк, гнусно подвел!.. Ну, дьявол с ним, все это чепуха, мелочь, перемелется… Хм, трудящиеся атабаевцы свое берут, ишь, с размахом веселятся. Много ли надо человеку. Как сказал император Нерон, народу нужны две вещи: хлеб и зрелища. В остальном народ — стадо… Ему говорят: работайте, трудитесь, преодолевайте временные трудности, но ваши дети будут жить в прекрасном обществе. Об этом твердили отцам тех, кому сейчас тридцать, сорок, об этом будут толковать тем, кому сейчас пять, восемь лет. Ха, все это не для меня! Я, как личность, индивидуум, мыслящее существо, — я рожден и живу в мире один, да, да, один-единственный раз, и меня абсолютно не трогает, как и в каком обществе будут жить мои будущие потомки. (Надеюсь, они все-таки со временем появятся…) Точно так же их совершенно не будет трогать состояние праха их предка-отца. После меня мир для меня исчезнет. Никого еще не вернули к жизни скорбные вздохи и фарисейские хвалебные некрологи: „Ах, он был чудесным врачом… великолепным художником… гениальным писателем… проницательным ученым…“ Что им, мертвым! Меня интересует только моя жизнь, те несколько десятилетий, что отмерены мне от часа рождения до последнего вздоха. К дьяволу раскрашенные сказки-картинки о завтрашнем дне!»
В небе над Атабаевом ухмыляется плутоватый лик полной луны. Впрочем, она скорее похожа на круглый шар желтого домашнего масла, который украшает стол каждой атабаевской хозяйки.
Георгий Ильич прислушался, замедлил шаги. Со стороны клуба неслись торжественные волны гимна. В первое мгновение он удивился: «По какому поводу? А, скоро прозвучат залпы праздничного салюта. „Приказываю… В столице нашей Родины — Москве, в столицах союзных республик, а также городах-героях… двадцатью артиллерийскими залпами…“ Пожалуйста, хоть сто, тысячу залпов… Хо-хо, вы когда-нибудь слышали про Атабаево?»
Сойдя с тротуара, Световидов свернул в глухой, узенький проулочек. Остановившись возле одного из домов, огляделся по сторонам и, подтянувшись на носках, осторожно постучал пальцем в створку окна. Постоял, настороженно прислушиваясь. В доме все молчало. Тогда он постучался сильнее. За стеклом скрипнуло, послышались чьи-то осторожные шаги, в окне показалось бледное при лунном свете женское лицо. Вглядевшись в запоздалого гостя, женщина открыла створку.
— Господи, Георгий Ильич, чего это вы шатаетесь под чужими окнами? — еще не совсем придя в себя от сна, с изумлением спросила Лариса Михайловна. — Что-нибудь случилось в больнице? Ох, я так и знала, не дадут человеку отоспаться даже в праздники! Ну, заходите, только пожалуйста, не стучите ногами…
Она встретила его с зажженной лампой, в халате, поспешно накинутом на голые плечи.
— Садитесь, Георгий Ильич. Что там еще приключилось? Небось снова ночная операция? Но почему должна именно я…
Георгий Ильич устало погрузился в мягкое, обитое каким-то шершавым материалом, кресло, устало потер лоб.
— Сядьте вы тоже, Лариса Михайловна. И выкиньте из головы эту больницу, хотя бы до завтрашнего утра. Она стоит на своем месте, ничего с ней не случится. Я зашел к вам просто так. Захлестнула невыносимая скука. Не прогоните? Минуту назад я был готов поднять морду к луне и завыть по-волчьи. А, черт, раскис… А ведь сегодня такой день, положено веселиться в дым!
Лариса Михайловна продолжала стоять и с неподдельным удивлением вслушивалась в слова Световидова. Наконец, она что-то поняла и приглушенно рассмеялась.
— А-ах, Георгий Ильич, вы меня просто напугали! Вы сегодня какой-то… необычный, не похожи на себя. Посидите, я сейчас…
Она скрылась за белой марлевой занавеской. Георгий Ильич с интересом стал приглядываться к обстановке квартиры. Преображенская жила в пятистенном деревянном доме, принадлежащем семье атабаевского старожила-пенсионера. В большой половине жили сами хозяева, меньшую они сдавали по договору коммунальному отделу. За квартиру и свет Преображенской платила больница. Обстановка у зубного врача оказалась крайне скромной, она мало вязалась с тем, как Преображенская любила красиво, с шиком одеваться. Возле задней стены высилась голландская печь с приделанной к ней кирпичной плитой; в углу у входа — платяной шкаф, в другом углу, задернутом той же белой марлевой занавесью, угадывался умывальник. Дощатый стол, два-три стула и кресло, которое занимал сам Георгий Ильич, — вот и все. За шкафом поблескивала никелированная спинка кровати, Световидов заметил ее в последнюю очередь. «Негусто, Лариса!» — невесело усмехнулся он и тут же вспомнил, как Преображенская как-то в общем разговоре однажды заметила: «Не выношу переполненных коммунальных квартир, где на каждом шагу под ногами путаются перемазанные ребятишки, а их мамаши на кухне лаются между собой. Я ведь из так называемых женщин-одиночек, и для соседок стала бы лакомым кусочком для пересудов, сплетен… А под боком у степенного заслуженного пенсионера я живу спокойно!»
Прервав размышления Георгия Ильича, Преображенская появилась из-за занавеси с тарелкой и двумя вилками в руках.
— Георгий Ильич, уж если зашли, так снимите свой плащ, располагайтесь как дома. Не бойтесь, главному врачу об этом я не собираюсь докладывать! — коротко хохотнула Преображенская. Подошла к столу, шумно вздохнула: — Видите, в какой пещере я живу? Здесь и впрямь, — как вы говорите, впору завыть с тоски. Будь на моем месте ваш брат мужчина, он через месяц-другой запил бы горькую. А я, как видите, не жалею, не зову, не плачу…
На столе появилась темно-золотистая копченая рыба («Не думайте, не в Атабаеве куплена! Посылку получила.»), затем последовали соленые огурцы, тонко нарезанное холодное мясо. Покончив с этим, Лариса Михайловна сходила за шкаф, вернулась и лихо стукнула о стол донышком темной посудины.
— Не паникуйте, Георгий Ильич! Самая обыкновенная водка, аква вита. Вчера у меня был день рождения, приходили товаровед из потребсоюза Леля Медведева и этот парень из редакции, Краев. С Лелей у них роман, ну а я вроде свахи. Люблю молодежь: они глупенькие, зато с ними весело… А сегодня целый день, представляете — целый день! — сидела в квартире одна, и хоть бы одна душа ступила через порог! Даже захотелось плакать, оттого и рано легла… Так как же, Георгий Ильич, будем пить за вчерашний день или за сегодняшний праздник?
Световидов с видимым сомнением посмотрел в лицо собеседницы: в самом деле у нее был день рождения или просто разыгрывает его? С нее станется, соврет и сама же будет хохотать. Такая женщина, за большим не постоит.
Словно угадав сомнения Георгия Ильича, она посерьезнела, сказала упавшим голосом:
— О дне рождения не вру. Мне ведь теперь не очень удобно носиться с этим. В моем возрасте женщины свои именины не празднуют, они просто отмечают, скромненько и нешумно, без музыки.
— И все-таки, можно спросить, сколько счастливо прожитых лет вы отметили вчера?
— Угадайте.
— Нн-у, тридцать пять… тридцать семь, не больше.
Лариса Михайловна с невеселой усмешкой на губах медленно покачала головой.
— Не угадали, Георгий Ильич… Ну что ж, пусть будет по-вашему — тридцать семь, так тридцать семь! «Я девчонка совсем молодая, но в душе моей — тысяча лет…» Есть такая нерадостная песенка.
Несколькими большими глотками она решительно выпила до дна свою рюмку, замерла с прикрытыми глазами. По-мужски глубоко выдохнула, метнув бровями на стакан Георгия Ильича, сердито бросила:
— Отчего не пьете? За меня не хотите? Выпейте за себя! Эх вы, осторожный человек…
Последние слова Преображенской неприятно укололи Георгия Ильича, он молча схватил стакан всей пятерней и, не дыша, с отвращением влил в себя почти всю водку.
— Так-то лучше. Закусите чем-нибудь, лучше всего огурцом. «Ну вот и все, а ты боялась…»
— «Я не боялась, а стеснялась», — в тон ей подхватил Георгий Ильич известную шутку. Оба громко рассмеялись, и сразу им стало как-то легче. Вскоре Георгий Ильич почувствовал, что снова пьянеет, но теперь он не старался изо всех сил сохранять ясность сознания, как это было несколько часов назад у Урванцева. Он дал себе послабление, как в жаркую погоду расслабляют узелок галстука. Здесь это можно было сделать, здесь он чувствовал себя раскованным. В пространстве пять на пять метров чувствовалась и ощущалась нейтральная земля.
Верхняя пуговица на халате Ларисы Михайловны легкомысленно выскочила из петельки, в прорезь была видна загорелая кожа на груди, а когда Лариса Михайловна наклонялась вперед, Георгий Ильич невольно видел и будоражущую воображение ложбинку между небольшими грудями. Заметив непорядок в своем туалете, Лариса Михайловна застегнула шаловливую пуговицу, вызывающе-капризным тоном протянула:
— Решили поиграть в молчанку, Георгий Ильич? Не думала, что вы такой скучный. Расскажите-ка лучше, когда вы собираетесь жениться? А то некоторые ждут не дождутся, когда их позовут на свадьбу. Не бойтесь, я хоть и люблю поговорить, но не из болтливых.
Световидов сделал удивленное выражение.
— Жениться? Но на ком решила меня женить просвещенная общественность?
Преображенская погрозила ему пальцем:
— Не прикидывайтесь дурачком, Георгий Ильич! Имейте в виду, у этой общественности, как вы сказали, сотни глаз, и не меньше ушей. Ваша пассия нам известна. Что ж, выбор ваш общественностью одобряется: Фаина Ивановна неплохая девушка, старательная, трудолюбивая.