— Георгий Ильич, говорят, в праздники выпить не грех, даже курица, и та пьет, — напряженно улыбаясь и силясь казаться веселой, Фаина разлила по чаркам вино. Георгий Ильич поднял голову, оглядел Фаину с ног до прически. Она успела одеть голубое, с мелкими желтыми цветочками шелковое платье с вырезом на груди и спине, нацепила белые бусы (она знала, что бусы ей идут), на ногах теперь у нее были белые остроносые туфли. На какое-то мгновение они встретились глазами, Георгий Ильич вскинул брови, словно говоря: «Ого, девочка, ты умеешь быть привлекательной, я вполне оцениваю твое старание». А на лице Фаины было написано: «Это для тебя. Хочу, чтобы я нравилась тебе. Ты ведь знаешь, я люблю тебя, только тебя. Хорошо, что ты пришел, я рада, вот увидишь, нам будет весело. Можешь не стесняться моей мамы — она у меня простая, славная…»

— Мама, садись с нами за стол… Георгий Ильич, дайте, я повешу ваш плащ на гвоздь. Вот так. А теперь придвиньтесь вместе со своей табуреткой ближе к столу. Сюда, сюда…

Георгий Ильич оказался между Фаиной и ее матерью. «Хм, положеньице, — иронически подумал он о себе, — вполне идиллическая картина: хирург Световидов в кругу своей семьи. Обратите внимание: одесную — жена, ошую — теща… Фу ты, какая чепуха! Начинает действовать урванцевский коньяк. Фаина — моя жена? Никаких дебатов, господа парламентарии, вопрос исключается… Поиграли в любовь, пора и честь знать. „Ничего не надо делать слишком долго“. Однако будем внимательны к добрым хозяйкам…»

— Георгий Ильич, мы… очень рады, что вы зашли к нам. Давайте, выпьем? — Фаина с мольбой смотрит на него, просто неприлично отказать. Георгий Ильич поднял чарку вровень с подбородком, кивнул Фаине.

— Не скрою, я сегодня уже выпил. Угостили превосходным коньяком. Ха-ха, в Атабаеве — и вдруг коньяк!.. Ну что ж, раз такое дело, давайте выпьем. Праздник есть праздник, неважно какой. Как говорят немцы, прозит. То бишь будьте здоровы.

Слегка чокнулся с Фаиной, поднес чарку к губам, сделал глоток и, вспомнив, извиняюще произнес «о, пардон» и прикоснулся уже неполной своей чаркой к рюмочке Вассы Степановны.

— Георгий Ильич, закусывайте. Чем богаты, тем и рады… Хотите, я отрежу вам кусок рыбного пирога?

— Спасибо, я сыт.

Замолчали, и вдруг за столом стало невесело, дохнуло зябким ветерком скуки, неопределенности. Разговор не завязался, если и вспыхивала искорка беседы, она тут же безнадежно гасла в холодном пепле. Фаину бросало то в жар, то в холод, она в отчаянии теребила в руках носовой платок: «Ну да, ему не нравится закуска… Может быть, Тома пересолила салат? Даже не попробует других кушаний… Ему неудобно перед мамой? Господи, но ведь она такая простая, не надо стесняться ее! Милый, ну что же ты…»

— Георгий Ильич, еще чарку? Нет, нет, вино слабое. Для вас, мужчин… Я очень прошу. Мы с мамой тоже понемножечку выпьем. Мама, давай я тебе чуточку налью, на донышко.

— Спасибо, доченька. Дай бог тебе здоровья, счастья…

День шел на убыль, начало смеркаться, от этого в комнатке, казалось, стало еще скучнее. Фаина, не зная чем занять гостя, предложила, наконец, нерешительно:

— Георгий Ильич, меня Алексей Петрович приглашал к себе. Просто так, посидеть с ними. Им, наверное, вдвоем в такой день невесело. Хотите, пойдем все вместе? Сосновы, я знаю, будут рады.

Георгий Ильич с хрипотцой рассмеялся:

— Ха-ха, Фаина Ивановна, с какой стати? Незваный гость хуже… желтухи! А потом, откровенно сказать, меня не прельщает идея развлекать скучающих стариков. Клоунада — это не для меня, увольте!

Резко отодвинувшись вместе со стулом, встал, выпрямился, сухо проговорил:

— Благодарю за столь роскошный стол. Извините, но я вспомнил, мне надо спешить по одному очень важному делу…

Набросив на плечи большой, черный мамин платок, Фаина вышла провожать гостя. Едва закрылась за ними дверь, как Георгий Ильич тут же в темноте привлек к себе Фаину, охваченный дрожью, жарко и нетерпеливо заговорил. Он почти касался ее губами, резкий запах коньячного перегара ударил ей в нос:

— Послушай, Фаина, мне надоел этот водевиль! Идем ко мне, прямо сейчас, ты мне очень нужна, понимаешь? К черту всех, надо уметь ценить и пользоваться своей молодостью! Фаина, ты пойдешь со мной?

Фаина сквозь платье ощущала, как весь напрягся Георгий Ильич, ожидая ее согласия. Он был уверен, что Фаина согласится, просто тянет для приличия. Фаина отвернула лицо, зашептала в темноту:

— Нет, Георгий, сегодня я не могу… Обещалась к Алексею Петровичу. А то подумают, что я посмеялась… И мама здесь, как же я оставлю ее одну? Нет, Георгий, сегодня не могу, прошу тебя, не сердись…

Когда до его разгоряченного сознания дошел смысл шепота девушки, Георгий Ильич вмиг отрезвел, отпустил плечи Фаины. В голосе его послышались злость и досада:

— Ну да, ты дала честное пионерское слово явиться на прием к главному врачу по случаю праздника! Разумеется, я не вправе помешать вам. Ну кто же я в сравнении с ним? Рядовой хирург, червяк, ха-ха…

— Георгий, зачем ты так! — с болью, отчаянием отозвалась Фаина. — Перестань, не говори так! Почему ты не хочешь хоть один раз сделать так, как хотелось бы мне? Ты не будешь лишним у Сосновых, поверь мне…

— О-о, гран мерси! Выходит, вчера уважаемый шеф влепил мне выговор, а сегодня я должен выражать верноподданнические чувства и целовать ему руки? Пардон, Фаина Ивановна, это не в моих правилах. Итак, счастливо погостить… Жаль, что ты не идешь со мной. Очень жаль…

Глубоко засунув руки в карманы плаща, Георгий Ильич не оглядываясь зашагал к калитке. Прижав руку к груди, Фаина молча проводила его глазами, и когда сухим выстрелом стукнула щеколда, она судорожно всхлипнула.

Васса Степановна оставалась сидеть за неубранным столом. Казалось, что дремала, но пальцы ее беспокойно двигались на коленях, будто сучили невидимую пряжу. Старая женщина думала о дочери. Слава богу, дочь устроена хорошо, это она увидела теперь своими глазами. И уважением среди людей пользуется — это она также почувствовала и услышала своими ушами. Как же было не радоваться ей, старой женщине, хорошей жизни родной дочери? Счастье детей прибавляет жизни родителям… Но мать уже теперь задумывалась о будущей жизни дочери. Как-то она у нее сложится в дальнейшем? Фаине не весь век оставаться одной. Вот друга себе подыскала. Хоть и старались оба не показывать вида, старая мать и без того все поняла. Видно, так тому и быть, от судьбы не уйдешь, дело у них молодое. Да и Фаина теперь не такая молоденькая, должна понимать, что к чему. Дай им, господи, счастья, если полюбились и друг другу по нраву пришлись. В Георгии Ильиче, правда, было что-то настораживающее, что-то не совсем по сердцу Вассе Степановне. И наружностью из себя видный, без изъяна, и разговоры ведет гладко, на слове не запнется, но все-таки… Глаза! Глаза у Георгия Ильича не умели быть веселыми, в них за целый вечер так и не растаяла какая-то ледяшка. Смотрит человек на тебя и будто отталкивает от себя, и нехорошо делается на душе от этих глаз… Ну да, Фаине лучше знать, чай видела, с кем дружбу заводила, коли нравятся друг дружке, пусть, дело-то молодое, скажешь слово, а оно выйдет не так: никому не нравится, когда старые да бывалые встревают между молодых. Им жить, им и знать… Фаина глазами так и висит на нем, а тот не больно-то обращается к ней, будто другие заботы одолевают его. И то сказать, работа у врачей нелегкая, беспокойная: люди, вон, с песнями ходят, веселятся в свое удовольствие, а врач сидит за столом, того и ждет, как бы сию минуту не позвали к больному…

Давно затихли шаги Георгия Ильича по гулкой, стылой земле, а Фаина все еще стояла в темных сенцах, предавшись своим невеселым, совсем не праздничным думам. Наконец, она почувствовала, что продрогла в легком платьице, зябко отряхнулась и привычно нашарила в темноте ручку двери. С первым шагом в комнату ее обволокло теплом, знакомым запахом. За столом одиноко горбилась фигурка матери.

— Мама, извини меня, дурочку, оставила тебя одну… — Пощелкала выключателем, света не было. — Праздник, все гуляют. Сейчас я зажгу лампу. Со стола убирать не будем, вернется Тома, поужинает. Кто знает, может, к ней тоже гости придут…

Неяркий красноватый свет лампы осветил комнату, и жилье свое показалось Фаине неуютным, жалким. Захотелось уйти от этих стен, оклеенных однотонными зелеными обоями, от скрипучих, сучковатых половиц, от неумело и наспех побеленной печки…

— Мама, пойдем сходим к нашему главному врачу, Алексей Петрович и его жена очень хорошие люди. Никого у них нет, живут вдвоем. Заодно увидишь нашу больницу, там она совсем рядом. Пойдешь, мама? А может, ты устала с дороги, хочешь прилечь? Тогда ложись, я побуду возле тебя, мама.

— Что ты, доченька, не устала я. Говорю, всю дорогу на машине ехала. А спать я совсем мало сплю, впереди ночи хватит. Сходим, посмотрим на людей, а мне рядом с тобой сидеть — тоже гордость, доченька.

— Ой, зачем об этом, мама! Никакая я не особенная, просто как все. Не надо, мама, говорить с людьми обо мне, ладно? Ведь ты умница, правда?

Мать тихо засмеялась, легонько похлопала дочь по спине, точь-в-точь так, как она делала давно, давно, когда ее дочку никто еще не называл Фаиной Ивановной, была она для нее и для всех просто Фаенькой.

Улицы пусты, шаги по деревянному тротуару слышны далеко. Атабаевцам нынче не спится: окна в домах зашторены, а на шторах пляшут, машут руками тени, стекла дребезжат от топота ног. Атабаевцы нынче веселятся на славу, хозяйка выйдет в чулан за морожеными пельменями, оставит дверь открытой, и, улучив момент, песня вырывается на волю: