— А вы?

— Хм… Заранее зная, что после операции он останется лежать на столе… Организм старческий, сильно ослаблен, шансов на благополучный исход, к сожалению, крайне мало…

— А что же Соснов? Он тоже не рискует?

— За Соснова я не в ответе! Вы меня обижаете, подозревая в чем-то по отношению к главному врачу. Если между нами и случаются недоразумения, то только в силу некоторых расхождений по чисто медицинским вопросам. Иногда наши мнения не сходятся в постановке диагноза, но в нашей работе это вполне естественно. Не думайте обо мне так плохо, Лариса Михайловна!

Преображенская встала, подошла близко к Георгию Ильичу и, протянув руку, поерошила его волосы.

— Ого, какие жесткие, а на вид будто льняные. У людей упрямых волосы обычно вот такие, как у вас. Примета такая есть. Георгий Ильич, о чем бы вы здесь ни говорили, мы остаемся по-прежнему старыми приятелями, идет? Или вы… обиделись?

Она низко наклонилась, пытаясь заглянуть ему в лицо. Светлый треугольник под отворотами расстегнувшегося халата был дразняще близок, жаркая волна желания впиться губами к этой теплой, матовой коже толкнула Георгия Ильича вперед. Перестав владеть собой, он подался к Ларисе Михайловне, обхватил ее в поясе, привлек к себе.

— Лариса, иди ко мне… сядь на колени. К черту… ненужные разговоры… — Голос его прервался от волнения и предвкушения того большого, волнующего момента, который должен был произойти через минуту-другую. — Лариса, я пришел к тебе за другим… Мы оба с тобой одиноки и вольны… Пойми, Лариса… ты мне давно нравишься.

Неожиданно для него Лариса Михайловна оказалась сильной и ловкой. Упершись руками в его плечи, она не дала ему усадить себя, а потом внезапным движением вывернулась из его объятий. Задыхаясь, она отошла в дальний угол, заговорила частым полушепотом:

— Не надо этого делать, Георгий Ильич… От этого мне не будет легче, а вам все равно. За минуту слабости я возненавижу и прокляну себя на всю жизнь… Мы с вами одиноки, неприкаянны, но по-разному. Вина в этом у нас не одна и та же… Вы знаете об этом сами. А теперь оставьте меня, Георгий Ильич, прошу…

— Лариса… Лариса Михайловна, как жаль… — Световидов рывком вскочил на ноги, сделал несколько шагов, но Лариса Михайловна властно остановила его поднятой рукой, резким голосом проговорила:

— Георгий Ильич, идите к себе домой! Спасибо за посещение, но теперь уходите. Жалеть меня не надо, пожалейте себя. Уходите… Можете быть спокойными, об этом вечере никто не узнает. Прощайте, Георгий Ильич.

Световидов несколько помедлил, затем скривил рот в нервной усмешке.

— Доброй ночи вам, Лариса Михайловна. Мы явно недопоняли друг друга. Очень жаль… Ухожу, не смею больше задерживать. Закройтесь за мной на большой крючок… чего доброго, на огонек забредет еще один пьяный. Праздник все-таки, ха-ха!

Качнувшись, круто повернулся и шагнул к выходу. Лариса Михайловна стояла, не шелохнувшись, а когда за окнами все стихло, она вдруг, словно от удара, переломилась в пояснице и повалилась на аккуратно заправленную постель, сотрясаясь от сухого, беззвучного плача.

На столе черной струйкой дыма чадила лампа, на полу лежал четкий крест оконного переплета, нарисованный улыбчивой полной лукой, со стороны клуба неслась бесшабашно веселая музыка: в праздники в Атабаеве радио не выключают даже ночью.

Всю первую неделю ноября погода стояла как по заказу: днем солнечно, сухо, в меру морозно, а по ночам выпадал легкий иней, землю укутывали невысокие туманы. Утром солнце исподволь распеленало белесое покрывало, ярилось в бездонной, без единого облачка синеве, но оттаять сильно промерзшую землю было уже не в силах. Атабаевцы при встрече на улице щурились от непривычного осеннего обилия света, весело перемигивались: «Небесная-то канцелярия, вишь, тоже на нас, на Советскую власть, работает! Старики не помнят, чтобы в ноябре у нас была такая погода. Сила, а?»

Но только-только успели отшуметь праздники, как тут же «сила» дрогнула, подалась, со свистом и гиком налетели слепые, непроглядные бураны. Словно мстя за столь долгую задержку, осатаневший ветер с яростным разбойным посвистом носился по проулкам, а вырвавшись на широкую улицу, направо и налево швырял в окна огромные горсти твердых, смерзшихся крупинок снега. С карнизов домов свесились причудливые снежные заметы, будто лихо заверченные чубы, выбившиеся из-под картузов-крыш. Ветер бросал и бросал на землю снежные заряды, штурмовал заборы, ворота, с гиканьем врывался во дворы, нахально стучался в двери, будто вызывая на рукопашную, и нагромождал тут и там, на случай отступления, высокие долговременные укрепления — заносы.

Кое-как добравшись до своего корпуса, Фаина поспешила в ординаторскую, в чем была, плюхнулась на диван. С минуту сидела вся обессилевшая, задохнувшаяся от ветра. Затем почувствовала, как ноги пощипывает холод, с трудом стянула валенки. Засучив рукава, принялась горстями выгребать из них мокрый, талый снег. Пока шла, чулки отсырели, хоть выжимай. За таким невеселым занятием застала ее Глаша Неверова, заглянувшая в ординаторскую.

— Батюшки, Фаина Ивановна, полные валенки начерпали! Как же теперь станете работать, ведь замерзнут ноги? У меня тут старые валенки имеются, может, в них походите, пока свои сушатся? Да уж больно страшные они, подшиты да залатаны, поди, не к лицу вам в таких…

— Неси, неси, Глаша, какие есть. Не до фасона, ноги закоченели, мочи нет. Думала, не доберусь до больницы, занесет по дороге. Ветрище такой, и снег прямо в лицо.

— Сполоумилась погода вовсе. Ох, не приведи господь в такую непогоду одному в поле оказаться…

Вскоре Глаша вернулась с обещанными валенками, они были теплые, должно быть, стояли возле печки. Фаина сунула в них ноги, придирчиво осмотрела себя в зеркало: «Ничего, сойдет. Особо-то модничать не приходится». Подошла к окну, рукавом халата протерла запотевшее стекло. За окном глухо и неумолчно шумит лес, могучие кроны сосен противоборствуют с ветром, грузно и тревожно раскачиваются. С заснеженных ветвей сыплется искристый белый песок, здесь почти тихо, не метет. А за деревьями, в поле, неистовствует свирепый буран, с неимоверной силой обрушивается на темно-зеленую стену леса. Тревожно гудят, перекликаются, словно часовые, высоченные сосны, выставляют навстречу противнику-ветру могучие, узловатые руки-ветви. И словно разорванный в клочья этими руками, ветер обессиленно отступает, злобно шипя в сосновых иглах…

Глядя, как сыплется с ветвей снег, Фаина обрадованно подумала, что успела проводить маму домой, пока держалась хорошая погода. Теперь она, должно быть, уже дома. Фаина упрашивала ее остаться еще на день, ну хотя бы на полдня, но мать уперлась на своем: спасибо, говорит, доченька, за угощение, посмотрела на твое житье, пора мне домой, небось тятя твой там и корову не подоит, и за овечками не присмотрит… С тем и собралась в обратный путь. Спасибо Алексею Петровичу: велел шоферу проводить старушку на машине, Заки привез их к самому вокзалу. Фаина купила билет, разыскала для матери местечко в переполненном вагоне. Прощались на виду у людей и потому обе чувствовали, что говорят друг другу не те слова, которые им хотелось бы сказать. «Может, на лето приедешь домой, доченька?» — «Что ты, мама! Летом как раз больше бывает всяких заболеваний, врачам работы по горло». — «Тогда осенью просись в отпуск. У нас малины полно, в огороде всякой овощи нарвать можно». — «Приеду, мама, приеду. Счастливо тебе доехать. Тяте привет передавай». — «Передам, доченька. Спасибо тебе за все». Поезд уже медленно трогался, когда Фаина соскочила с подножки…

Хорошо, что сводила мать к Сосновым. Алексей Петрович обрадовался гостям, а Полина Ивановна прямо засияла, понаставила на стол всяких кушаний, закусок. Алексей Петрович слазил куда-то, бережно вынес, держа обеими руками, чудную бутылку с узким, длинным горлышком, обмотанным золотистой бумажкой. Так же бережно поставил на стол, посмеиваясь в усы, объявил: «Болгарская штучка. В войну довелось побывать в тех краях. Болгары большие мастера по части вин. Бывало, зайдешь в любой дом, и обязательно угощают вином. Пей, сколько можешь, а сами радуются, как дети, одно твердят: „Русские, советские другари, спасибо! Добре дошли!“ Благодарят, значит, мол, добро пожаловать, друзья. Душевные люди, принимали нас, как родных. Винограда там много, примерно как у нас картошки…» По первости Васса Степановна робела и в разговоры не вступала, но мало-помалу обвыклась, видя, что Соснов, хоть и главный здесь врач, а из себя очень даже обыкновенный, ласковый и доступный человек, а жена его и вовсе простая, так и светится в доброй улыбке. Алексей Петрович за столом рассказывал, как он приехал работать в Атабаево, как строили новую больницу, а потом вдруг начал хвалить Фаину перед матерью: «Дочь свою, Васса Степановна, вы сумели воспитать правильно. Я смотрю так, что из нее получится настоящий врач. Конечно, она и сейчас уже врач, но самое главное для нее впереди. Диплом, к сожалению, еще не делает человека врачом, к диплому необходимо еще кое-что… Вам, Васса Степановна, не придется стыдиться за свою дочь, наоборот. К слову сказать, работники в нашей больнице подобрались неплохие. Да, да, неплохие… А вы, Фаина Ивановна, не спешите уезжать отсюда в город. Я знаю, молодежь тянется в город, ближе к клинике, ординатуре, аспирантуре. Но вы еще молоды, а другой такой богатой практики в городе вы не найдете. Да, да… Что ты сказала, Поленька? Ах, да, ты права: если хозяин слишком много говорит, гости начинают посматривать в окно. Поленька, я виноват, сию же минуту исправлюсь… Васса Степановна, прошу попробовать болгарского вина, и вас тоже прошу, Фаина Ивановна. Да, да, сегодня такой праздник. Поленька, где же твоя серебряная рюмочка? Ну-с, будьте здоровы, дорогие мои!..» От похвалы Алексея Петровича Фаине стало страшно неловко, все казалось, что Соснов нарочно в чем-то выгораживает ее перед матерью. А Вассе Степановне слова старого доктора пришлись очень по душе, она даже раскраснелась от удовольствия и незаметно утерла уголком платка повлажневшие глаза. Уходили от Сосновых — было уже темно, по дороге домой мать сказала: «К хорошим людям угодила работать, доченька. Дай-то бог тебе и дальше так…»