Лишь спустя очень много времени, врач Соснов твердо уверовал в то, что дело не в одних лекарствах. Нет, сами по себе лекарства ничего не могут. Нужен человек, нужны руки, теплые руки, согретые не перед огнем, а жаром сердца. Тогда врач побеждает. У самого Соснова руки большие, кожа на них вечно покрасневшая, будто только что с мороза, а больные удивляются: доктор уже куда как не молод, а руки теплые и мягкие, ровно у семнадцатилетней девчонки. Щупает ими больное место, иной заранее замирает от страха, жмурит глаза, а боли от рук старого врача нет. Вишь, наловчился, думают больные, знает, что чужую боль нельзя тревожить… Потребовалось также немало времени, прежде чем Соснов усвоил еще одну великую врачебную истину: необходимо слово. Простое слово участия. Слово доброе, сказанное к месту и в нужную минуту. Слово, заставляющее надеяться и верить. «О, злые языки страшнее пистолета!» — об этом Соснов знал и раньше. Позже он открыл для себя, что слово может вдохнуть в человека новую жизнь. «Что не может огонь — может лекарство, что не может лекарство — может слово», — так говорили во времена Гиппократа. Но как часто забывали и забывают об этом во все времена!.. Он давно собирался написать большую, страстную статью или лекцию о силе слова врача, но так и не написал. Не хватало дня. Работа, каждодневная работа не отпускала его от себя. А как нужна такая статья для молодых врачей! Они чересчур полагаются на всемогущество медикаментов, не подозревая по своей неопытности о том, что обладают поистине чудодейственным средством — словом. Они не знают об этом, потому что те, кто их учит премудростям медицины, многие тоже не знают…

Алексей Петрович раскрыл глаза. Снег по-прежнему валил густо, должно быть, нынче его будет много. Заметет, завалит все дороги, трудно будет людям из дальних деревень добираться до больницы. Машин всяких пропасть, а толку от них зимой? Тут не Крым — лета три месяца, остальные матушка-зима. А болезнь штука такая — не спросит, где ты проживаешь, у теплого моря или где-то в тайге. Да, со снегом нынче хлопот хватит. Кому, как не ему, знать об этом. Скверные шутки выкидывает многоснежная зима. Однажды с ним случилось такое, что и вспоминать не хочется. Лет десять назад, вот в такое же время, повезли его к больному, верст за двадцать-двадцать пять. Сделал человеку, что мог, и тут дернуло его отказаться от провожатого: мол, пройдусь пешочком, воздух свежий, и все такое. Непростительное мальчишество! Не рассчитал, что ноги уже не те, и годы не прежние, когда запросто отмахивал за день по тридцать верст. Припозднился в дороге, застала ночь, а тут, как нарочно, такая пурга поднялась, что света белого не видать. Известно, сбился с торной дороги, долго плутал по пояс в снегу по каким-то полям, окончательно заблудился. Обессилев вконец, возле какого-то куста повалился прямо в снег, чувствуя, как все тело мягко сковывает успокоительная дремота. И тут, сквозь посвист пурги, ему близко почудился такой знакомый, умоляющий голос жены: «Алеша, вставай, замерзнешь здесь. Поднимись, ведь ты можешь еще идти». Он и впрямь нашел в себе силы подняться, сделал с десяток-другой шагов и прямо головой угодил в огромный, полузанесенный стог соломы. Обрадованный несказанно, закоченевшими руками, в кровь расцарапав кожу, отрыл себе ямку с подветренной стороны, переждал до утра, а там и пурга стихла, и местность оказалась знакомой — верст пять не дошел до Атабаева… Дома Поленька, будто между прочим, поинтересовалась:

— Больной-то как, поправился, Алеша?

— Должен поправиться. Еще не старый, организм хороший…

— Ночью пурга была страшенная, всю ночь с лампой спала. Думаю, будешь возвращаться, издали увидишь свет в окошке. А ты, видно, решил в той деревне заночевать. Удалось поспать в незнакомом доме, Алеша?

— Поспал, спасибо. Во сне видел тебя и даже голос твой слышал…

Так вот, оказывается, почему в поле сквозь вой пурги ему так явственно послышался голос Поленьки: не спала она, сидела, ждала с лампой, переживала за него. Можно сказать, сама об этом не ведая, спасла его от верной погибели. И все-таки он не рассказал ей об этом, даже словом не проговорился, что переждал ночь в стоге соломы: узнает Поленька и начнет заново переживать, а дело-то уже прошлое.

Порознь, каждый сам про себя, они вспоминали погибшего на войне единственного сына, но оба боялись вслух трогать эту незаживающую боль. Словно предупреждая раз и навсегда, Алексей Петрович однажды обронил сурово: «Так надо было. Если не он, то чей-то сын должен был погибнуть. Нужен был определенный счет человеческих жизней, чтобы мы смогли победить».

…Старый врач вздохнул и в мыслях снова вернулся домой, к Поленьке. Снег сыпал и сыпал, казалось, ему не будет сегодня конца. Да, да, занесет все дороги, трудно придется больным, пока снова не укатаются санные пути.

Заметив движение мужа, Поленька неслышно подошла к дивану.

— Алеша, ты не спишь? Мне показалось, будто задремал…

— Отдохнул хорошо… Поленька, ты не обиделась на меня?

— Что ты, Алеша! — В голосе ее был упрек. — Я понимаю, ты сильно устаешь… У меня чай вскипел, хочешь с малиновым вареньем? Ведь ты сегодня больше никуда не пойдешь?

Ах, Поленька, Поленька, ты и тут беспокоишься, чтобы твой Алеша не схватил простуду после чая с малиновым вареньем! Всю жизнь в заботах о другом человеке, а когда же о себе? Стареем мы с тобой, Поленька… Говоришь, мне надо отдохнуть. Я ведь отлично знаю, о чем ты хочешь сказать. Отдохнуть — это не то слово, ты имела в виду другое — на отдых. Может быть, ты и права: невероятный груз усталости, накопившийся за многие годы, не снимет кратковременный, пусть даже очень крепкий сон. Да, да, я устал, Поленька, и, наверное, уже не буду в силах проводить операции — это печальное время приближается неотвратимо. Устаю сильно, через два-три часа, проведенных у стола, в ногах появляется отвратительная дрожь. А ведь было время, проводил операции по пять-шесть часов, и хоть бы что. О фронте и говорить нечего, там совсем другое дело. Я говорю о своей Атабаевской больнице (да, да, я называю ее своей, не удивляйся), где моими руками сделано столько операций, что одного кетгута для зашивания ран израсходовал черт-те знает сколько! Ничего, выдержал твой Алеша. А вот теперь ноги подводят, а какой может быть хирург без ног? Разве что на протезах, но в нашем деле это такая редкость. Ноги, ноги — для хирурга они значат ничуть не меньше, чем руки, глаза, ведь мы работаем всегда стоя… Ну что ж, Поленька, однажды все равно наступит день, когда мне в последний раз натянут на руки резиновые перчатки, подадут сверкающий инструмент. С того дня мне уже не придется мыть руки по двадцать пять минут — это делают только хирурги перед операцией, а пенсионеру такая роскошь вовсе ни к чему.

Но одну, очень важную, операцию я должен провести во что бы то ни стало, Поленька! Ты ведь помнишь того человека по фамилии Матвеев, ты не забыла? Он когда-то причинил нам с тобой большое горе. Ну вот, я буду оперировать его. У него нехорошая болезнь, он болен ею давно. Еще тогда, почти тридцать лет назад, когда он кричал на меня, стуча по столу кулаками, я уже знал, что он больной человек. Теперь болезнь зашла слишком далеко, лекарства бессильны что-либо изменить. Операция неизбежна, это понял и сам Матвеев. Он настаивает, чтобы его оперировал хирург Соснов, и никто другой. Шансов на оптимальный исход не столь уж много, во всяком случае, половина на половину, не больше. Организм далеко не молодой, сильно истощен. Впрочем, они ведь с ним годки… Все равно, Поленька, я должен оперировать его, есть великая мера, мера ответственности врача. Где ее пределы? Где та невидимая грань, у которой врач должен остановиться, не будучи уверенным в благополучном исходе лечения? Конечно, можно было бы посоветоваться, созвать консилиум. Но никакой консультант, никакой консилиум не может служить щитом от тяжкого груза ответственности! Если ты хотя бы раз в жизни укрылся от ответа за щитом чужого мнения, значит, ты не имеешь права называться настоящим врачом. Не уступай свое благородное право на риск!.. Не думай обо мне плохо, Поленька, я не страшусь этой операции, я сделаю ее вопреки благоразумному — да, да, чересчур благоразумному! мнению Световидова. Я должен оперировать Матвеева здесь, в своей больнице!

За столом, разливая в стаканы горячий, душистый отвар иван-чая, Поленька ни с того ни с чего вспомнила:

— Алеша, ты попутно не взял из ящика газеты?

Алексей Петрович уткнулся лицом в блюдце, пряча глаза от жены, пробормотал:

— Газет не было. Вряд ли ходит почта в такую погоду… Чай у тебя сегодня, Поленька, просто необыкновенный!

Поля, Поленька, вот и еще раз за нынешний вечер я сказал тебе неправду. Почта была, разве ты не знаешь, что она ходит в любую погоду? Почтальоны — они сродни нам, медикам: погода ли, непогода ли на дворе, а иди со своей сумкой, люди тебя ждут. Видно, Поленька, ты привыкла в войну по нескольку раз в день заглядывать в почтовый ящик. Давно кончилась война, а привычка осталась. Все ждешь письма от кого-то… Нет, в ящике сегодня ничего не было. Пусть будет так. Да, так лучше для нас обоих. Еще успеешь узнать: плохие вести — они ведь бегут на четырех ногах. Я тоже постараюсь забыть на время о той злополучной газете, которая лежит свернутая в кармане моего пальто. Я должен думать о другом — перед операцией и сердце, и руки хирурга должны быть очень спокойными. Забудем, Поленька, на время о дурном, с этим успеется. Завтра мне предстоит трудная операция, может быть, самая трудная в моей жизни. Завтра мне нужно пересилить свою ненависть и презрение.

Подождав, пока за посетителем не закроется дверь, Николай Васильевич Урванцев устало отодвинул от себя исписанный лист бумаги. От него только что ушел заведующий отделом культуры. Молодой, а такой настырный: приспичило ему с магазином культтоваров, вот вынь да выложь! У нас, говорит, не магазин, а закут телячий, трое войдут, а четвертый у порога ждет очереди. Верно, тесноват магазин, надо бы новый построить, а средства откуда взять? Недостатки есть, не изжиты еще они до конца. А критиков и того больше. А ты попробуй, посиди на председательском стуле! Хм, тоже мне указчики. Ты критикуй, но не расшатывай, ясно? Троим, говоришь, не повернуться в магазине? Ничего, трое выйдут — трое войдут, недостатки наши временные, дайте срок, изживем. Есть дела поважнее, чем какой-то магазин культтоваров. Например, в ряде колхозов снизились надои молока, необходимо продвигать сдачу живпродуктов государству. Напрашивается вывод: со следующей пятидневки нажать на мясо, молоко, бросить в узкое место весь районный актив. За торговлю книгами, лыжами и школьными пеналами пока что не лепят выговоров, а за живпродукты, ого! — не успеешь чихнуть, как схлопочешь строгача! Завотделом культуры ушел обиженный. Ничего, брат, подождешь со своим магазином, Москва — и та не вдруг строилась!