— Ну, Матрена, звонили из вашего сельсовета, пришла-таки твоя бумажка! Нашлась справочка, что сын твой действительно находился в эвакогоспитале! — Соснов радостно потер ладони, даже озорно подмигнул из-под очков Матрене. — Теперь будем хлопотать о пенсии. Пенсию дадут, куда будешь деньги девать?

Старуха расплывается в беззубой улыбке:

— Жди, много отвалят, поди!

— Небольшие миллионы, а все равно деньги, на прожитие вполне хватит. Будет тебе на чужих огородах с козами воевать, баста! На чашку чая хоть позовешь, а?

— Позову, отчего не позвать. На чай ли, а может, самогону хочешь?

— Если хороший, можно. Пить его мягче, не в пример водке. Так что, Матренушка, ты побудь еще у нас, а как только назначат пенсию, проводим мы тебя с музыкой, так и быть! Чему смеешься? Думаешь, от нас только на кладбище провожают с музыкой? Эх, Матрена, ты, Матрена, горемычная душа!

Всем бросилась в глаза такая непривычная веселость главного врача. Перед каждой, даже пустяковой операцией он обычно становился неразговорчивым, чем-то недовольным и хмурым, а тут его не узнать, даже походка стала вроде другая, не слишком налегает на палку. В коридоре кто-то из нянек оставил грязное ведро, в другой раз, увидев такое, Соснов непременно принялся бы стучать об пол своей палкой, выговаривая и правому, и виноватому: «Здесь вам что, конный двор или больница? Лень нагнуться, фигуру бережете? Срамота!» А сегодня, завидев неподобающую «срамоту», ткнул в ведро палкой и даже не остановился, бросил мимоходом:

— Вынесите на место. От него же запах, неужели не слышите?

Солнце начало убегать из окон, когда, наконец, Соснов пришел в ординаторскую хирургического корпуса. Через минуту, почти следом за ним, появился Георгий Ильич. Последней прибежала Фаина. Она ждала, что Алексей Петрович сделает ей привычное замечание, но он не сделал этого, спросил лишь коротко:

— Скажите время, Фаина Ивановна?

Фаина ответила. Соснов, чем-то недовольный, пошевелил мохнатыми, сплошь поседевшими бровями.

— Ну что ж, ждать больше нет смысла. Приступим к делу, время не терпит.

Георгий Ильич сидел на диване, молча барабаня длинными, сухощавыми пальцами. При последних словах Соснова по лицу его пробежала судорога, он вскочил на ноги, нервно одернул халат.

— Еще раз напоминаю вам, что я против этой операции! Я до последней минуты настаивал на эвакуации больного в клинику…

— Следовательно, вы умываете руки? — насмешливо прервал его Соснов. — Запомните, в конце концов, доктор Световидов: мы не перевалочный пункт, мы — районная больница. Мы ответственны за жизнь больных.

— Тем более. Ответственность не исключает благоразумия.

— А я еще раз повторяю: Матвеева будем оперировать здесь. К чему лишние словопрения? Кроме того, он сам настаивает на этом.

— Вряд ли это разумное решение — слепо следовать капризам больного. Нас должно занимать, в первую очередь, состояние здоровья его.

— Вот именно, меня как раз чрезвычайно занимает последнее!.. А собственно говоря, чего вы боитесь, Георгий Ильич? Скажите прямо, я прикажу вызвать вместо вас кого-нибудь другого.

Георгий Ильич раздраженно прикусил губу, со злым прищуром в глазах выдавил:

— Я не боюсь… С мертвецами дело имел.

— Значит, вы заранее приготовились увидеть после этой операции мертвого человека? Так, Георгий Ильич? Что же вы молчите?!

Шея Алексея Петровича налилась кровью, он наступал на Световидова, потрясая большими, в крупных, синих венах, руками. Световидов с мертвенно-бледным лицом стоял между диваном и столом, не сводя с главного врача немигающих, непримиримо злых глаз. На какой-то момент в ординаторской воцарилась тишина, в которую неожиданно ворвался запыхавшийся голос молоденькой девчонки из регистратуры. Она в сбившейся марлевой косынке стояла в настежь раскрытых дверях.

— Алексей Петрович, вас вызывает к телефону председатель райисполкома товарищ Урванцев! Сказали, чтобы срочно!

Соснов, не оглядываясь, резко бросил через плечо:

— Скажите ему, что доктору Соснову некогда, он готовится к операции!

Девчонку словно ветром сдуло от дверей.

Во время перепалки между Сосновым и Световидовым Фаина испуганно стояла в стороне, ломая пальцы в отчаянии, потрясенная столь откровенно открывшейся враждебностью двух близких ей людей. Больно сжималось ее сердце: «Полноте! Разве можно такое перед операцией?! Я ничего не понимаю, что происходит здесь…»

— Георгий Ильич, зачем вы так… — протягивая руки к Световидову, начала было она. Молодой хирург с холодным бешенством посмотрел на нее, сухо оборвал:

— Не ваше дело, не вмешивайтесь!

Фаина отступила назад, пораженная взглядом Георгия Ильича. Господи, что же это с ним происходит! Сколько презрения, ненависти в его глазах! Она никогда не видела его таким. Если бы не Алексей Петрович! Она была готова закричать и бежать отсюда, закрыться где-нибудь и дать волю рыданиям, которые душили ее.

— Прошу готовиться, через полчаса приступаем! — Голос Соснова был резкий и требовательный, не допускающий возражений. Заметно волоча правую ногу, он грузно двинулся из ординаторской. С чувством острой отчужденности друг к другу, Фаина и Георгий Ильич молчаливо последовали за ним. Соснов был уже возле самой операционной, когда к нему снова оробело подбежала та девчонка из регистратуры.

— Алексей Петрович, снова звонили из райисполкома…

Соснов остановился, зычно выкрикнул на весь коридор:

— А я снова повторяю: доктору Соснову некогда, он приступает к операции!

Бедная девчушка вконец растерялась, дрожащим голосом пыталась объяснить:

— Я так и передала им… а они снова сказали, чтобы вас к телефону… по очень важному вопросу…

Внезапно остыв от гнева, Соснов почти ласково сказал:

— Вот, вот, передайте им, что я на операции. И что это сейчас для меня самый важный вопрос! Иди, милая, и больше сюда не бегай…

Операционная помещается в самом конце длинного, гулкого коридора, сюда посторонних не пускают. Да и сами больные с опаской посматривают на окрашенную белилами дверь с табличкой «Операционная. Вход посторонним воспрещен!» От одного вида этой таблички по спине пробегают мурашки, будто к ней прикоснулись остро отточенным, холодно сверкающим ножом. Здесь всегда чисто, после каждой операции няни трут и скоблят половицы до восковой желтизны.

Войдя в крохотную предоперационную, Соснов помахал в воздухе кистью руки, потянул носом: ему показалось, что плохо натопили, чуть-чуть попахивает дымом. Сквозь застекленную дверь видно, как двое сестер сноровисто хлопочут вокруг длинного, накрытого простынями стола. На нем, укрытый снежно-чистыми простынями до самого подбородка, уже лежал Илларион Матвеев. Лица его не видно, голова зашторена марлевой ширмочкой.

Трое врачей долго и старательно мыли руки под кранами, а Соснов, кроме того, обильно растер ладони спиртом. Все молчали, делая привычное дело, занятые своими мыслями, чувствуя тягостную натянутость от недавней стычки. Пришла старшая сестра Неверова, потянувшись на цыпочках, надела на голову Алексея Петровича белую шапочку, затем натянула на его протянутые руки длинные резиновые перчатки. Если бы не эти перчатки, старого доктора сейчас можно было бы принять за Деда-Мороза, готовящегося войти в ярко освещенный разноцветными огнями зал, где его с нетерпением ждут детишки. Придирчиво оглядев своих помощников, он молча кивнул и первым направился к застекленной двери. Он бережно, точно слепой, нес свои руки на весу: они были готовы к операции. С этой минуты все лишнее, ненужное, мелкое отметалось в сторону, оставалось главное, связанное воедино: голова хирурга — его руки — больной.

Соснов приблизился к столу, поверх марлевой занавески взглянул в лицо больного. Матвеев был чисто побрит, голова его неподвижно лежала на низкой подушке, отчего худой подбородок остро выпирал вверх. К оголенным рукам и груди тянулись гибкие резиновые трубки. Соснов встретился глазами с Матвеевым, глухо, словно издалека, спросил из-под марлевой повязки:

— Не передумал, Матвеев?

Тот слабо помотал головой:

— Я верю тебе… Ты сделаешь как надо, Алексей Петрович, я знаю… давно знаю.

Соснову в его словах что-то не понравилось, он недовольно повел бровями, отчего очки его сползли на нос. Сестра Неверова заметила это и водрузила очки на место.

— Начнем делать наркоз — считай вслух, Матвеев. Один, два, три… Вслух, понял?

Матвеев шевельнул подбородком, судорожно проглотил слюну. В операционной стало тихо. Световидов и Фаина стояли рядом, по другую сторону стола, лица их также были до самых глаз упрятаны за белыми повязками.

— Дайте маску! — приказал Соснов.

На лицо Матвеева легла приготовленная заранее ватная маска.

— Начните наркоз! Матвеев, счет!

На маску часто-часто закапала прозрачная жидкость, сразу остро запахло эфиром. Матвеев хрипло отсчитывал за шторкой: один, два, три… пять… восемь… Постепенно голос его стал слабеть и удаляться: тридцать девять… сорок…

Вдруг он задергался, будто пытаясь освободиться от невидимых пут, несколько рук схватили и прижали его к столу, не давая вывернуться. Спустя минуту-другую больной глухо замычал, путано забормотал: «Девяносто… мм… душно, давит… Доктор Соснов…»

— Пульс? — коротко бросил Соснов.

— Слабеет…

— Глазные рефлексы исчезли…

— Прекратите подачу наркоза! Приступаем.

Старшая сестра Неверова ватным тампоном, смоченным йодом, густо смазала кожу больного повыше паха.

— Скальпель!

Неуловимо быстрый и короткий взмах руки Соснова, и в надрезе показалась желтоватая жировая прослойка, ее тут же затянуло кровью. Еще и еще короткие, точно рассчитанные движения руки с ножом. Обильно пошла кровь, залила пальцы хирурга. Георгий Ильич торопливо нащупал перерезанные сосуды, наложил зажимы, перевязал кусочками шелковой нити.