Георгий Ильич широко взмахнул рукой в воздухе, точно в самом деле отрубая сухой, мертвый сук дерева. Фаина сквозь дрожащие на глазах слезы видела желтый лист березы, прилипший к подошве Георгия Ильича. Облизнув пересохшие губы и чувствуя, что вот-вот разревется, она прерывисто сказала:
— Георгий, зачем ты… об этом? Зачем так? Ты же… за другим пришел сюда, ну, скажи мне правду?
Георгий Ильич поморщился и снова принялся ходить взад-вперед по комнате. Фаина сидела с низко опущенной головой, она не видела самого Световидова, лишь черные, старательно начищенные его ботинки мелькали перед ее глазами, издавая сухой, тонкий скрип.
— Как раз об этом мне давно хотелось переговорить с тобой, Фаина… Алексею Петровичу настала пора задуматься об уходе. Ну да, он сделал свое дело. И теперь, как говорится, мавр может уйти. Он заслужил свою пенсию, даже двойную… Но самое неприятное в том, что никто не может запретить ему продолжать работать! В этом и вся беда!.. Надо понять, что теперь подросла новая молодежь, и ей надо дать дорогу. Да, да, уступить дорогу, посторониться! Иначе… могут смять. Такова жестокая жизнь, такова диалектика!.. Мне об этом говорить не совсем удобно, могут подумать, что я… Ну, мало ли что наплетут, у нас это могут! А вот ты, Фаина… как нейтральное лицо, не присоединившаяся покамест ни к одной из сторон, ты могла бы… Алексей Петрович поймет тебя, как надо, он тебе, по-моему, гм… вполне доверяет. Прошу тебя, дорогая, передай или подскажи Алексею Петровичу, что он…
У дверей послышалось негромкое покашливание. Георгий Ильич, точно его чем-то ударили, стремительно обернулся на голос. Там, в дверях, держась одной рукой за косяк, стоял Соснов. Рука его на фоне белой краски сразу бросилась в глаза: крупная и красная, словно с мороза. Лицо главного врача было серым, веки набухли, должно быть, ему смертельно хотелось спать. С трудом шевеля губами, он проговорил тихо, но внятно:
— Я помешал вашей беседе. Извините… Я шел сюда, чтобы сообщить вам: Матвеев останется жив, такие люди… не умирают долго. Он сейчас в сознании и рассказал мне все… и о той статье. Не пойму, почему вы, Световидов, решили действовать через подставных лиц? Впрочем, я всегда был уверен, что вы, Световидов, далеко не из храброго десятка. Вы трус, для чего пошли в хирургию и вообще — в медицину? Медицина любит добрых, но не робких! В медицине вы опасный человек, Световидов. И только ли в медицине? Я долго терпел вас, надеясь на лучшее. Но вижу, как непростительно ошибся! Да, всему свое время! Нам дальше не ужиться в одной больнице, Световидов…
Георгий Ильич стоял с побелевшим, как его халат, лицом. Фаина продолжала неудобно сидеть на диване, не в силах шевельнуться.
Передохнув, Соснов с усилием поднял голову, добавил с горечью:
— Не волнуйтесь, Световидов, анкета ваша останется по-прежнему чистой… стерильной. Вы, возможно, и в дальнейшем будете лечить болезни, но людей лечить вы не сможете. Этому не учат ни в одном институте. Врача из вас не получилось… Очень жаль, потому что люди все-таки к вам будут идти. Жаль… А вы, Фаина Ивановна, не трудитесь, я слышал все…
Соснов медленно повернулся и, держась рукой за сердце, так же медленно побрел по коридору. Он шел усталой, шаркающей походкой очень старого человека.
Когда за Сосновым закрылась наружная дверь в конце коридора, Фаина ткнулась лицом в ладони и заплакала беззвучно, глотая соленые, обжигающие горло слезы. Она совершенно забыла о человеке, который стоял в двух шагах от нее: на нее огромной тяжестью навалилось свое горе. У нее часто вздрагивали и поднимались острые плечи, и было похоже, будто хочет взлететь большая белая птица с перебитыми крыльями…
— Фаина… Ну, зачем так… близко принимать?
Она, казалось, не слышала.
— Послушай, Фаина. Ничего особенного не произошло. Просто старик после операции не в своей тарелке, гм… переволновался. Не понимаю, почему ты так болезненно реагируешь на все это? Старик явно переборщил, ему ничего не стоит оскорбить человека. Прошу тебя, перестань… Все пройдет, как с белых яблонь дым!
Тоненько и насмешливо скрипнул ботинок. Этот звук заставил Фаину очнуться. Отняв от лица ладони, она подняла на Георгия Ильича мокрое от слез лицо, заговорила с глубоко затаенной болью и ненавистью:
— Вы… все еще здесь? Чего вы ждете еще от меня? Уходите, оставьте меня здесь. Я не могу… не хочу вас видеть, слышите? Вы… до последнего дня лгали мне, вы украли мою веру в людей. Слишком поздно узнала я вас, поздно… Ненавижу вас, уходите! О-о, если б я могла причинить вам такое же горе! Уходите сию же минуту, оставьте меня!..
— Фаина, ты с ума сошла! И не кричи так, тебя могут услышать…
— Пусть слышат все! Пусть! Мне все равно!..
Вскочив с дивана, она рванулась к нему, не помня себя, принялась кричать ему в лицо:
— Я не боюсь, пусть слышат и знают все! Это вы всегда делаете свои дела тайком, прячась от людей! Уходите же, чего вы ждете? Я больше не держу вас, не цепляюсь за ваш рукав, вы свободны! Вы и тут боитесь? Не беспокойтесь, я не стану вешаться вам на шею, не стану целовать ноги… Вы свободны, можете вычеркнуть меня из памяти. Ведь вы никогда не любили меня, признайтесь хотя бы теперь! Молчите? Господи, будь трижды проклят день, когда я встретила вас!..
Когда за Световидовым закрылась дверь, в ординаторской стало тихо. Затем откуда-то донеслись глухие удары в огромный барабан. Фаина не сразу поняла, что это так тревожно-гулко стучит ее сердце, готовое вот-вот разорваться от непосильной тяжести. Обессилев, она повалилась обратно на диван, непомерное горе и отчаяние охватили ее, накрыли черным, без единого просвета, тяжелым покрывалом.
Через три дня хоронили старого врача Соснова. Смерть его для многих была большой неожиданностью: люди в Атабаеве привыкли видеть его всегда на ногах. Сказать по правде, человек он был уже не молодой, но кто мог подумать, что так скоро… А потом он ведь сам был врачом, должно быть, чувствовал болезнь, а не лечился. Закрадывались в головы атабаевцев невеселые мысли: «Вот оно как, врачи тоже умирают, а что остается нашему брату… На роду это всем записано, куда спрячешься?» Молодежь, правда, не верит в смерть, им кажется, что будут жить всегда, жизни не будет конца. Оно так, оно и к лучшему, — ведь если бы человек смолоду знал, что он все равно помрет, то и жизни на свете не было бы вовсе. Как раз об этом знают сказку атабаевские старожилы, пересказывают при случае: дескать, когда-то раньше, давным-давно, люди задолго до срока знали о своем смертном дне и часе. Господь бог сам так устроил. Но по мере приближения означенного дня и часа люди мало-помалу бросали все дела, вместо полезного труда ударялись в непробудную пьянку, творили безобразия и блуд. Потому что каждый заранее знал, до какого предела оставалось ему жить, а дальше его поджидала смерть и полный конец. Вот отсюда и начинала расти трын-трава, пропади, моя телега, все четыре колеса… Тогда понял господь бог свою оплошность и поставил дело так, что человек с того времени никоим образом не мог установить себе, когда за ним пожалует костлявая. А коли не знает человек о назначенном ему сроке, то и старательно занимается делом до самого последнего своего дня и часа…
На улице люди останавливались, покачивали головами, сокрушенно вздыхали:
— Слыхал? Алексей-то Петрович…
— Э-хе-хе, не говори. Хороший был человек.
— И ведь не подумаешь…
— Чего там. Инфаркт…
Снова скорбно покачиваются головы, испускаются глубокие вздохи: и откуда взялся этот инфаркт, раньше о нем в Атабаеве даже слыхом не слыхивали. И такая оказалась зловредная штука, вроде как бегущему по делу человеку исподтишка ногу кто подставляет: бац — и упал человек, лежит и не может подняться. Сегодня жив был человек, пил и ел, трудился и веселился, а уже завтра холодным осенним туманом, выстуживающим тепло под пазухой, стелется по селу весть — не стало человека, инфаркт ударил… И слово-то какое жесткое, колючее, таинственное и пугающее.
Погода в тот день выдалась тихая, солнечная, сверкающий снег до слез слепил глаза. От клуба, где стоял гроб для прощания, до самого кладбища старого врача провожали с оркестром, печальная музыка поплыла над Атабаевом, заслышав ее, сбежалось еще больше народу.
Немым пламенем горел на кладбище старый, раскидистый дуб-зимник, даже в недавние лютые морозы не расставшийся с листвой. Свежая красная глина, вырытая из ямы, издали казалась густо запекшейся на снегу кровью. Но вскоре под множеством ног глина перемешалась со снегом, превратилась в кашицу. Красивое место выбрали для старого врача: кругом ели, сосны, а близко от изголовья тот самый зимний дуб. Близко дорога, по которой ездит много людей — не скоро позабудется могилка…
Над гробом Алексея Петровича молча стояли мужчины, женщины, говорили прощальные слова:
— …ушел от нас дорогой Алексей Петрович. Человек редкой души, простой, рабочий человек. На больших руках таких людей держится вся жизнь на земле…
Над гробом Соснова, горестно склонив голову, выступил председатель райисполкома Николай Васильевич Урванцев. Он тоже сказал проникновенные, очень подходящие к моменту слова о том, что Соснова все очень уважали и любили, всю свою трудовую жизнь и талант он посвятил служению народу и что поэтому светлая память о нем долго будет жить в наших сердцах.
Затем, часто всхлипывая и сморкаясь в носовой платок, сказала несколько слов пожилая женщина из конторы связи — многодетная мать. Несколько лет назад у нее были очень тяжелые роды, Соснов сделал трудную операцию, спас от верной смерти и ее, и ребенка. Глядя на нее, даже не расслышав как следует, о чем она говорит, многие женщины тоже принялись всхлипывать и утирать глаза.