Взглянув на часы, Урванцев встрепенулся: седьмой час, не заметил, как давно кончился рабочий день. На сегодня хватит, секретарша за дверью не звонит, значит, посетителей в приемной больше нет. Со спокойной душой можно домой. Машенька каждый раз устраивает разнос, если домой запаздываешь. Кажется, она всерьез начинает ревновать к секретарше. Неувязка полная, данных никаких! Урванцев зарубил себе на носу: за бытовое разложение по головке не гладят, он сам на бюро райкома в таких случаях первым голосует за самое строгое наказание. Такие вещи надо пресекать в корне!

Резкие и частые телефонные звонки прервали размышления Урванцева. С недовольной миной потянулся к аппарату: черт побери, не мог уйти минутой раньше!

— Да. Я. Что? Давайте.

Голос телефонистки с Атабаевского коммутатора слышен так отчетливо, будто она сидит всего лишь за фанерной стенкой.

— Вас, Николай Васильевич, вызывает междугородная. Соединяю…

В трубке пощелкало, затем послышался далекий, приглушенный сотней километров стального провода, голос:

— Алло, Атабаево? Это товарищ Урванцев? Сейчас с вами будет говорить Семен Петрович. Не бросайте трубку, минуточку.

Урванцев против своей воли весь напрягся в томительном ожидании, сердце забилось учащенно и неровно, мысли перескакивали с одного на другое, вспыхивали искорками, точно в сухую, без дождя, грозу: «Отчего звонит столь высокое начальство? Секретарь обкома… Ох, неспроста это! Хорошо, что не успел уйти, подумает — Урванцев всегда на месте. Будет трясти за молоко, не иначе… А может, за прорыв по мясу? Известно, начальство в район зря не звонит, чаще всего для разгона…»

Секунды тянулись выматывающе томительно, наконец, в трубке послышался знакомый глуховатый голос секретаря обкома:

— Атабаево? Это товарищ Урванцев?

— Да, да, я слушаю вас, Семен Петрович.

— Здравствуй, Николай Васильевич. Как вы там поживаете? Как у тебя со здоровьем?

— Спасибо, Семен Петрович, пока не жалуюсь. Живем ничего, нажимаем на ускорение темпов по сдаче живпродуктов…

— Да я не о том. Когда ждете домой первого секретаря? Не скоро приедет?

— Путевка у него кончается через неделю. К концу месяца, в крайнем, в первых числах декабря должен быть…

— Ага, ну, ну… Как у вас с погодой?

— Третьи сутки валит снег. Есть затруднения с доставкой кормов на фермы. Подтягиваем на тракторных санях.

— Хорошо. Синоптики обещают прекращение снегопадов, ожидаются большие морозы. Не дайте захватить себя врасплох, мороз не слаще бурана…

— Понимаю, Семен Петрович. Насчет морозов команду дадим.

— Не поздно? К морозам надо готовиться с лета, Николай Васильевич.

Боясь не расслышать или пропустить слово, Урванцев так сильно прижимался к трубке, что заныло ухо. Не глядя, нашарил в ящике стола большой лист бумаги с последней районной сводкой — на всякий случай.

— Вы меня слышите, товарищ Урванцев?

— Да, да, Семен Петрович. Сводку я могу сообщить…

— Нам известно положение в вашем районе… Скажите, вы когда последний раз видели Соснова? Да, да, главного врача вашей больницы. Как у него самочувствие?

— Мм… он работает. Сигналов от него к нам не поступало…

— Каких сигналов? Да бросьте, Урванцев, эту свою канцелярскую тарабарщину! Вы знаете, что Соснову скоро исполняется шестьдесят?

Этого вопроса Урванцев никак не ожидал, он застал его врасплох, как заморозок среди лета. Сводку о сдаче молока, мяса — это пожалуйста, он готов ответить вплоть до десятых процента, если бы его среди ночи разбудили и попросили обрисовать в цифрах положение в районе, он и тут ошибся бы самую малость — предрайисполкома Урванцев не жаловался на склероз, память у него была ухватистая. Но ему никогда в голову не приходило интересоваться такими маловажными в общем масштабе района деталями, как, скажем, день рождения главного врача Атабаевской больницы. Эта цифра была не решающей, она никак не влияла на ход дел в районе. Кроме того, людей почтенного возраста в Атабаеве не столь уж мало, и председателю райисполкома не вменено в обязанность в точности помнить, кому и когда исполняется шестой или седьмой десяток лет. Пусть даже они люди уважаемые, заслуженные…

— В данный момент не могу сказать, Семен Петрович. Если есть такая необходимость, я могу уточнить…

— Не уточнять надо, а знать, товарищ Урванцев! Людей своих надо знать.

В голосе секретаря начали угадываться сердитые нотки. Даже смягченные расстоянием, они, как казалось Урванцеву, иголочками впиваются в барабанную перепонку, пробивают ее и обжигают мозг.

— Таких людей, как Алексей Петрович Соснов, следует знать и беречь. Вы не первый год в районе, товарищ Урванцев. Увлекаетесь сводками, цифрами… Так вот, о Соснове: в январе, без малого через два месяца, ему исполнится шестьдесят лет. Прошу подготовить и выслать документацию, будем ходатайствовать о награждении его орденом. Да, да, он по меньшей мере заслужил Трудового Красного Знамени… Вы хорошо меня поняли, товарищ Урванцев?

— Понял, Семен Петрович. Все будет сделано.

— Ну, раз поняли, хорошо! Всего доброго!

В трубке щелкнуло. Николай Васильевич подержал ее еще некоторое время возле уха, затем медленно опустил на рычажок. Рука сама потянулась в карман за носовым платком, и вдруг его словно обожгло, он торопливо выбрался из-за стола, в сильном волнении выбежал в приемную. Там уже было безлюдно, секретарша ушла, даже не предупредив его. Но сейчас Урванцеву было не до нее, он рывком раскрыл створки большого шкафа, куда складывали подшивки газет. Ага, вот она, атабаевская районная газета «Светлый путь». Сегодняшний номер Николай Васильевич мельком просмотрел дома за обедом, с пятого на десятое пробежал глазами статью о больнице. «Ишь ты, мудрецы, заголовок какой придумали! — со снисходительной усмешкой подумал он тогда. — Фокусники эти газетчики! Что касается больницы, так это ничего, не смертельно. Малость критикнули, зато злее будут на работу. Не сахарные, не растают…»

Теперь Николай Васильевич прямо-таки с дрожью в руках впился глазами в газетные строчки. Так, так… «а главный врач тов. Соснов не считается с коллективом, противопоставил ему свою личность… не находит нужным с кем-либо советоваться…» «Ох ты, редактор, дубовая твоя голова, я тебе сейчас покажу, с кем находить нужным советоваться, прежде чем тискать в газете такие статеечки! Я тебе разъясню, что я думаю о твоей личности!..»

Разъяренный Урванцев бегом кинулся обратно в кабинет, рванул телефонную трубку, едва не опрокинув со стола аппарат.

— Алло, станция! Станция, черт возьми, спите там!

— Алло, да, да? — отозвалась перепуганная телефонистка.

— Редакцию. Быстро! Алло, редакция? Кто? А-а, сам редактор. Долго работаете…

Урванцев с огромным усилием сдерживал клокотавшую в нем злость, старался придать голосу обычную ровность, но уже через минуту сорвался на крик:

— Послушай-ка, редактор! Ты чего там позволяешь себе пропускать в газету всякую, понимаешь, ерунду, а? Безобразие, превратил орган райкома и райисполкома в свою вотчину, что хочу, то и печатаю, так, что ли? Ах, не доходит, о чем речь? Статья о больнице, чья работа? С кем посоветовались, прежде чем напечатать? Безобразие!.. Что, что? Со мной консультировались? Брось, редактор, не вздумай со своей больной головы валить на здоровую. Не выйдет, в данном случае я тебе не щит, понял? Кто надоумил вас написать такое об Алексее Петровиче? Человеку, уважаемому во всем районе, в ближайшем времени исполняется шестьдесят лет, мы намечаем… представить его к высокой награде, а вы там фельетончики сочиняете? Самовольничать вздумали, а? Безобразие!..

Тяжело и прерывисто дыша, Урванцев на минуту умолк. Воспользовавшись этим, редактор на другом конце провода попытался было что-то возразить, но это еще больше взбесило председателя. Он нетерпеливо оборвал собеседника:

— Брось вилять хвостом, редактор: вы напакостили, а убирать за собой предоставляете другим? Не пройдет номер, редактор, понял? Не пройдёт! Кто писал эту статейку? Краев? Кто он такой — Краев? Литсотрудник? Если не понимает задач, стоящих перед советской печатью, гнать его надо из газеты! Да, да, гнать взашей! Разберитесь там сами, разыщите все концы, а завтра мне доложите. Да, лично. Сидите там, мясо себе… наращиваете!

Николай Васильевич, не глядя, отбросил телефонную трубку.

— О, черт дери! — в сердцах ударил он кулаком по письменному столу. — Изволь, товарищ Урванцев, убирать чужое дерьмо!.. Придется завтра съездить в эту проклятую больницу, извиниться перед старым докторишкой. Хотя… почему обязательно явочным порядком? Велика честь. Можно переговорить по телефону. Могут неправильно понять визит предисполкома в райбольницу… Ох ты, мать честная, не было печали, эти писаки накачали!

Урванцев мельком взглянул на часы. Было уже без четверти семь. После звонка междугородной станции прошло ровно полчаса. Всего лишь полчаса.

…Редактор газеты «Светлый путь» после разговора с Урванцевым вышел из-за своей перегородочки с убитым лицом. Пройдя на ослабевших ногах до конца коридорчика, плечом толкнул дверь. Здесь, в тесной комнатушке, сидел Костя Краев, он же К. Бигринский, часто заглядывая в потрепанный дорожный блокнот, что-то писал.

— В колхозе «Маяк» наклюнулся отличный материальчик, я его… — начал было он, но, подняв глаза, осекся на полуслове. Вид у редактора был до крайности болезненный.

— Угробил ты меня, Краев, — проговорил он тусклым голосом. — Зарезал без ножа, убил без топора… Подкосил своей статьей о больнице. Тебе-то что, ты еще молод, выкрутишься, обратно на дорогу выбьешься. А я, если из газеты попрут, куда денусь? Шестеро ребят, жена, теща, сам девятый. Эх, Краев, Краев…