— Как давление?

— В норме…

Прошло еще несколько минут. Передавая Соснову новый скальпель, Фаина взглянула на зияющую, кровоточащую рану, и внезапно вся операционная закачалась перед ее глазами, к горлу подступила мутящая сознание тошнота. Вцепившись рукой в край стола, она с трудом удержалась на ногах. Вещи и люди перед ее взором медленно, как бы плывя, возвратились на свои места. «Что со мною? Я испугалась крови. Но ведь раньше такого не случалось…» Сквозь легкий звон в ушах до нее донесся сердитый голос Соснова:

— …Живее! Не спите, Петрова!

Фаина торопливо подала ему нож с искривленным, точно у садового, лезвием. Таким хирурги перерубают реберные кости. На лбу у старого хирурга выступили крупные капли пота, он досадливо морщил кожу. Старшая сестра Неверова заметила это и чистой ваткой вытерла ему пот.

— Пульс? Давление?

— В норме…

Вдруг проворные руки Соснова замедлили свое движение, замерли. Георгий Ильич, стоявший с Сосновым голова к голове, быстро выпрямился, лицо его поверх маски было бледным. Они встретились глазами в упор, тут же Соснов сдавленно выкрикнул:

— Кислород! Дайте ему кислород!

Хирургам было отчего прийти в волнение: на глазах у них кровь больного внезапно начала принимать зловещий темный оттенок. Вот Соснов снова низко наклонился над огромной раскрытой раной, лоб его снова покрылся светлыми бисеринками пота, и снова Неверова оказалась тут как тут.

— Дайте марли! Быстрее!..

В операционной стало душно, остро пахло лекарствами и удушливо-приторно — человеческой кровью. Фаина снова почувствовала странное, непривычное мелькание перед глазами, в ушах неумолчно и тонко звенело, временами она переставала слышать голоса окружающих. Что же это с ней происходит? Ведь она давно была привычна к виду крови, всегда легко переносила операции, когда приходилось ассистировать. Только бы не упасть, во что бы то ни стало удержаться на ногах, дождаться конца операции! Сколько времени прошло? Час, два, или целые сутки? Только бы продержаться до конца, иначе…

— Скальпель! Ножницы!..

Фаина качнулась, но успела схватиться рукой за плечо Георгия Ильича. Световидов удивленно и сердито покосился на нее.

— Не слышите, Петрова? Скальпель! Марлю!.. Еще скальпель! Пульс? Давление?

Неверова эхом откликается:

— Пульс пятьдесят… Давление падает…

— Введите камфору!.. Зажим… еще зажим… Ну что вы так медлите? — это уже относится к Георгию Ильичу. В голосе Соснова слышится нетерпение, во время операций он становится просто невыносимым. Должно быть, в ответ Георгий Ильич презрительно скривил рот, но лицо его было скрыто под маской. Соснов бросил в таз под столом какой-то кровянистый комочек и даже не взглянул. Фаина мельком проследила глазами за движением его руки, перевела взгляд под стол, и снова противная тошнота захлестнула ей дыхание. Чтобы отвлечься, заставила себя думать о другом: «Операция идет хорошо… все обойдется как нельзя лучше. Матвеев поправится, будет жить… Алексей Петрович спокоен… Да, да, он знает свое дело. Больной будет жить…»

— Начинаю зашивать! — услышала она голос Соснова и принялась передавать ему приготовленные иголочки с кетгутом. Соснов зашивает рану, значит, операция скоро закончится. Сколько она длилась? Часы она оставила в ординаторской.

— Еще кетгут! Пульс? Давление?

Старшая сестра эхом:

— Пульс сорок, наполнение слабое… Давление минимальное…

Спустя некоторое время что-то с резким звоном ударилось в таз — это Соснов бросил туда окровавленный инструмент. Все. Операция закончена. Двое сестер умелыми движениями заматывают больного лентами бинта. Соснов принялся стаскивать с рук резиновые перчатки, но они липли к потным рукам, хирург ожесточенно отдирал окровавленную резину, грозя порвать ее. Ему снова помогла Глаша Неверова.

— Унесите больного в отдельную палату. Назначьте дежурного. Если понадобится, давайте кислород. Я буду здесь.

Только теперь Фаина почувствовала, как она устала. Взяв кусочек ваты, капнула нашатырного спирта, морщась от раздирающего запаха, сделала несколько вдохов. На время полегчало.

Соснов долго и старательно мыл руки под краном. Стоя спиной к Фаине, как бы между прочим, заметил:

— Фаина Ивановна, сегодня вы вели себя странно. На операции так нельзя, ведь вам это не впервые…

Фаина промолчала. Усталость и сонливость охватили ее, хотелось броситься навзничь и закрыть глаза. Да, да, сейчас она просушит руки полотенцем, сбросит операционный халат и уйдет в ординаторскую отдохнуть. Такая слабость во всем теле, похоже, она заболела…

В ординаторской было безлюдно. Она прилегла на диван, закрыла глаза и стала медленно, качаясь на волнах, мягко проваливаться в темноту. И вдруг во тьме вспыхнула яркая точечка, она приближалась, росла, затем в какое-то мгновение ослепила Фаину, оставив после себя простое и ясное: «Кружится голова — это не от вида крови. К этому я была привычна… У меня будет ребенок!» Тут же — другая мысль: о Георгии. Немедленно, сейчас же бежать, разыскать его! Как он воспримет это известие? Он обрадуется, приласкает ее и успокоит: ведь это же его ребенок! И снова мысль ее возвращалась к тому огромному, новому, неизведанному: у нее будет ребенок!..

Она даже не расслышала, как в ординаторскую зашел Георгий Ильич.

— Фаина…

Голос его заставил ее вздрогнуть, она быстро спустила ноги на пол, смущенная и радостная, подняла лицо к нему.

— Послушай, Фаина. У меня к тебе… давно назрел очень важный, очень нужный для нас обоих разговор. Понимаешь, по душам. По-моему, как раз сейчас наступило время для этого… Я думаю, что всякие неясности надо рано или поздно разрешить. Как говорится, после долгой болезни необходим кризис.

У него был приятный, ласковый и успокаивающий голос, он давно не разговаривал с ней так.

— Да, да, Георгий, говори, я слушаю…

Фаина ждала этой встречи, ждала и верила, что рано или поздно Георгий сам начнет этот разговор. Видимо, он пришел к ней именно за этим. Ему остается сказать ей всего лишь несколько слов. Наверное, сейчас он скажет так: «Фаина, дорогая, нам дальше так нельзя. Мы должны пожениться». А может, он скажет иначе, найдет другие слова? Он долго заставил ее ждать этой радостной, огромной минуты, она даже начала было уже испытывать тревожащее волнение, и все же всегда верила, что он придет к ней и первым заговорит об этом. Да, да, она не ошиблась в нем, он честен, прям и не перестанет любить ее. Да, она знает, о чем он скажет ей, она готова к этому разговору. Эта минута обязательно должна была наступить, и вот она пришла. Как все это хорошо и удачно: ведь ей тоже есть о чем сказать дорогому, любимому человеку! Я слушаю тебя, слушаю, а потом выслушай меня ты.

Георгий Ильич в глубоком волнении расхаживал по комнате, один из его ярко начищенных ботинок тоненько поскрипывал. Но вот он остановился перед ней, подбирая слова, негромко произнес:

— Фаина, я верю тебе. Не пойми меня превратно, выслушай внимательно…

Фаина машинально кивнула головой. А сердце забилось гулко, ощутимыми толчками. В жизни у каждого такие минуты случаются только один раз, и с этой минуты жизнь каждого из двоих круто меняет свое русло: двое начинают жить вместе, одной жизнью. Две петляющие реки сливаются, и воды их смешиваются. «Да, да, говори, милый, не смущайся, это должно было произойти. Ты мне скажешь очень большие, радостные слова. Я готова к ним. Но потом я тоже отплачу тебе не меньшей радостью, я сообщу тебе такое, что ты, наверное, бросишься меня целовать. Сюда могут войти люди, но теперь нам нечего стыдиться их, правда, милый?.. Знаешь, старая акушерка Екатерина Алексеевна давно в шутку предсказывала мне, что первый ребенок у меня обязательно будет мальчик. Она, наверное, не ошибается, она в этом понимает. Слышишь, я подарю тебе сына, он будет таким же красавцем, как его отец, и умом — тоже в него. Знаешь, я всегда смотрела на тебя как-то снизу, ты мне кажешься таким высоким, недосягаемым, и потому всегда на веру принимала каждое твое слово. Я вижу — ты умнее, гораздо умнее и выше, ты несравненно сильнее меня во всем. Вот почему я всегда смотрю на тебя снизу, и поэтому первенец будет твоим и во всем похожим на тебя… Я боюсь, мне делается немного страшно, но ради тебя готова выдержать все, все… Если бы ты знал, Георгий, как я сейчас счастлива! Милый мой Георгий…»

— Пойми меня правильно, дорогая… Я знаю, тебя это также волнует. Каждый видит, что наш уважаемый Алексей Петрович уже далеко не молод, как говорится, человек весьма почтенных лет… Разумеется, я не отрицаю, у Соснова среди персонала и населения имеется определенный вес. Гм… авторитет. Этого у него не отнимешь… Но характер нашего уважаемого главврача довольно-таки неуживчивый, мягко говоря… Ты в этом, наверное, лишний раз убедилась сегодня, когда он устроил здесь сцену. Да и во время операции. Эти вечные окрики, набившие оскомину нотации… У меня положение несколько особое — к несчастью, я тоже хирург, но как мирятся с этим другие! Как можешь молчать ты?

Фаина молчала, силясь понять слова Георгия Ильича. «О чем это он? Зачем Соснов? Наверное, он хочет извиниться перед ним. Но ведь Георгий не за этим пришел сюда! Он должен говорить ей другие слова, совсем о другом, о Соснове они успеют после. Разве сейчас это так важно?» У нее снова слегка закружилась голова, в висках тупо стучали крохотные деревянные молоточки. А, нет, нет, это Георгий Ильич нервно пощелкивает своими длинными, тонкими, как у музыкантов, пальцами, он почему-то все еще продолжает говорить о Соснове.

— …поверь: подобные ему люди рано или поздно становятся поперек пути молодым специалистам. Трагедия в том, что для Соснова прекратилось поступательное движение. Он застыл на уровне медицины тридцатых, от силы сороковых годов, да, да! Шагать в ногу с современной медициной у него уже нет ни сил, ни желания. Без сомнения, в свое время он здесь представлял собой определенную вершину, но теперь он стал тормозом, кажется, ясно?.. Чехов когда-то писал, что после сорока лет провинциальный врач никакой литературы, кроме «Медицинского вестника», уже не читает… Наш Соснов как раз под стать этому, боюсь, что даже нашу «Медицинскую газету» он теперь понимает с известным трудом. Соснов — человек без будущего, он окончательно и безнадежно законсервировался, засох. А засохшая вершина дерева, как известно, мешает нормальному развитию нижних ветвей, то бишь нам, молодым. Но ведь все мертвое, как известно, подлежит отсечению от живого!