По возвращении в Город я обнаружил, что состояние Федры сильно ухудшилось, и понял, что ей не жить. Она, впрочем, не торопилась умирать, и могу сказать, что эти несколько недель были худшими в моей жизни. Я внезапно осознал, что позволил ей утечь у меня между пальцами, как золотому песку. Вы знаете, каково это — у каждого есть какое-то дело, постоянно откладываемое на потом: сходить в горы вокруг Филы, чтобы полюбоваться дикими цветами, устроить пикник, и когда наконец вы выбираетесь туда, то обнаруживаете, что все стало каким-то блеклым и вытертым, и вам остается только съесть припасы в тишине, скрывая разочарование. Я так и не собрался узнать получше собственную жену, и когда обстоятельства все-таки принудили меня к этому, было уже слишком поздно. Половину времени она бредила от жара, и в бреду наговорила всякого, чего на самом деле, надеюсь, не думала; а приходя в себя, начинала говорить в точности противоположное — все повторяла и повторяла, каким хорошим мужем я был, и что она прожила лучшую жизнь, чем заслуживала.

Скоро я не мог уже этого выносить, и в сердце своем начал желать ей скорой смерти. Но сама мысль о том, что завтра или послезавтра она может исчезнуть навсегда, была еще невыносимей, и я продолжал изводить ее врачами и волшебными средствами — а она хотела только, чтобы ее оставили в покое. В конце концов она упросила меня больше не мучить ее, и я сдался и принял ситуацию, как она есть. Впрочем, я по-прежнему не отходил от нее, поскольку мы оба боялись, что стоит мне выйти на секунду за дверь — и по возвращении я найду ее уже мертвой. И все равно я ухитрился ее упустить. После особенно ужасного приступа лихорадки она забылась мирным сном, а я так устал, что задремал, сидя в кресле. Вряд ли я проспал дольше десяти минут, но проснувшись, сразу понял, что она мертва. Некоторое время я сидел с закрытыми глазами, а когда открыл их, подумал сперва, что все придумал и она просто спит. Но она умерла; едва осознав это, я стал рыдать и выть, будто старуха-плакальщица, и один из рабов поднес мне чашу вина с маковой настойкой, вроде той, которой люди Аристофана опоили нашего актера Филохарма. После это, как мне рассказывали, я день или два был не в себе — этот идиот влил в вино слишком много настойки и чуть меня не убил — но я этого совершенно не помню. В какой-то момент я очнулся с ужасной головной болью и сознанием, что ее больше нет.

Я похоронил ее в Паллене, рядом с могилой отца, где и сам буду похоронен в свое время; я нанял лучшего каменщика в Афинах установить надгробие, украшенное эпитафией. Будучи поэтом, я должен был сочинить наилучшую эпитафию и думал, что справился. Но когда я увидел ее в камне, она показалась мне настолько глупой, что я приказал стесать ее и заменить простой надписью — ее имя, имя ее отца и название демы. С каждым прожитым днем мне не хватает ее все больше и больше, что очень странно — если быть честным с собой, то приходится признать, что я практически ее не знал. Может, в этом все и дело — не могу сказать. Думаю, временами я забываю настоящую ее и воображаю кого-то вроде легендарных героинь — Пенелопы или Лаодамеи, архетипических совершенных жен. Она была далека от совершенства, как не воображай, но я бы с радостью отдал все свои награды, включаю приз за «Демы», за то, чтобы узнать ее хоть немного получше.

♦

Итак, я пережил всех хороших или интересных героев этой книги и вы остались наедине со мной. Если вы не разделяете со мной бесконечное восхищение моей персоной, я предлагаю пропустить следующий отрывок и сразу перейти к последнему свитку.

Я никогда не бывал в Дельфах или у любого другого оракула, и потому никогда не знал, что готовит мне будущее — за исключением пророчества бога Диониса, описанного мной выше. Но когда я пришел сегодня утром на рыночную площадь купить немного рыбы, с меня попытались взять полторы драхмы за кварту анчоусов; и когда я сказал, что это возмутительная цена, торговец ответил, что из-за войны цены рыба дорожает, и что он совершенно уверен, что анчоусы будут стоить две драхмы за кварту уже к концу следующего месяца. Я упоминал, что мы снова воюем, или нет? Так и есть, мы воюем и притом опять со Спартой, но война эта совершенно не похожа на Великую Пелопоннесскую; она больше напоминает драку двух дряхлых стариков — скорее смешная, чем страшная.

Две драхмы — да как можно просить столько за кварту анчоусов? Оглядываясь назад, я чувствую себя, как те трое жителей маленького городка где-то на Черном море, которые всю жизнь мечтали увидеть Афины. Они были каменщиками по профессии, и с каждого возведенного здания, с каждой статуи и с каждого надгробия откладывали по несколько оболов на путешествие в Город в Фиалковой Короне. За двадцать лет или около того они накопили достаточно и купили места на зерновозе. В дороге, проплывая мимо Византия и вдоль побережья Херсонеса Фракийского, они говорили о том, что им предстоит увидеть — храмы, Театр, Девять Источников, величественные общественные здания, Пропилею, Эрехтейон. В конце концов они высадились в Пирее и по дороге вдоль Долгих стен — это произошло, стало быть, до конца войны и до того, как Долгие стены были снесены Лисандром, спартанским стратегом — в Город. Проблема заключалась в том, что они понятия не имели, как именно выглядят все эти великие памятники, посмотреть на которые они приехали. Миновав первое же мраморное сооружение, они остановились и один из них заметил: — Это, должно быть Эрехтейон, — а другие двое закивали восторженно, и все трое застыли, упиваясь незабываемым моментом. Затем они двинулись дальше и дошли до следующей величественной халупы; тут второй из них возразил: — Нет, вот это, скорее всего, Эрехтейон. — Они погрузились в размышление о том, что им известно об Афинах и в итоге решили, что сооружение, перед которым они сейчас находятся, и в самом деле Эрехтейон, а то, что они видели раньше, должно быть, Зал Совета Солона. Потом они оказались перед следующим, еще более грандиозным сооружением (еще шаг и у меня иссякнет запас слов, означающих «здание», а вместе с ними и истории конец), и были вынуждены признать, что именно это сооружение и есть Эрехтейон. Обойдя весь город и осмотрев все, что превосходило размером и видом сарай, они посмотрели друг на друга и некоторое время молчали. Затем старейший из них промолвил: — Какое бы из них не являлось Эрехтейоном, мы его видели. Пойдемте пожрем.

Ну, вы меня поняли. Все, что я видел или совершил, оказывалось поворотной точкой моей жизни, а потом происходило следующее событие, которое заставляло все переоценивать. В таких условиях довольно трудно писать историческое сочинение. И если я и готов дать вам хоть какой-то совет с высоты прожитых лет, то вот он: не откладывая, ступайте перекусите, а глазеть будете потом. Иными словами, не ходите моим путем, иначе в один прекрасный момент вы обнаружите — как я в день смерти Федры — что все время шли не туда. Это единственное, о чем я когда-либо сожалел и о что не смог вместить в комедию. Со мной не происходило ничего такого, чего нельзя было осмеять — кроме этого.

И вот вам еще шуточка, пока не забыл. Знаменитого Сократа казнили, за компанию с целой толпой достойных мужей, после окончания войны. Он предстал перед судом по очевидно ложному обвинению, а настоящее его преступление заключалось в том, что когда-то давно он давал уроки красноречия Алкивиаду; на этом суде он вспомнил меня и защищался в комедийном духе, как я в свое время. Но в его случае этот прием не сработал, и к величайшему изумлению подсудимого, его приговорили к смерти и казнили. Помню, я зашел навестить его в тюрьме, когда он ожидал казни, и обнаружил, что бедолага верит, что еще выкарабкается — и верил в это до того момента, когда ему поднесли чашу. После смерти он вошел в моду, люди принялись записывать те великолепные монологи, в которые он вступал с каждым, кому не хватило проворства вовремя унести ноги. Вообще я замечаю, что нас накрыла необъяснимая ностальгия по временам войны и тоска по славным мужам того периода. Не успел Эврипид умереть — в Македонии, куда он сбежал от людей Клеофона — как в Театре принялись возрождать его пьесы. Мои-то пьесы никто не пытается возрождать, ну да я все еще жив.

Сын мой оказался для меня сплошным разочарованием, ибо увлекся сочинением эпической поэзии, и притом безо всякого успеха. С другой стороны, он женился на хорошей девушке и родил двух сыновей, и когда я умру, он унаследует большое и ухоженное хозяйство, за которым, полагаю, сможет присмотреть должным образом. Пускай он и обделен вниманием муз, у него есть все задатки доброго земледельца. Вероятно, только к лучшему, что он не унаследовал изощренного ума ни от меня, ни от матери. Зато ему досталась ее красота и чуточку моего ловкости в обращении со словами. В молодости он хотел стать воином. Я постарался познакомиться с ним как можно ближе, боясь повторить одну и ту же ошибку дважды, но в целом, только зря потратил время. Я знал сотни таких, как он, и ни один из них не вызывал никакого интереса.

А Афины по-прежнему более или менее стоят, и будут, наверное, стоять еще десять тысяч лет; но теперь это заурядный городишко, торговая площадка для жителей гористой, бесплодной области Греции под названием Аттика. Нынче владыкой мира являются, насколько я понимаю, Фивы — место происхождения идиотов и угрей, и если это не ирония в чистейшем виде, то я не знаю, что такое вообще ирония. Смешной анекдот и хороший момент, чтобы умереть.