Я не знал, почему я так решил. До сих пор не знаю.

У дома Филонида я появился по крайней мере за два часа до рассвета, чтобы обнаружить его еще в постели; он не особенно обрадовался при виде меня. Настроение у него было довольно мрачное — неудивительно, если вспомнить, что в тот день ему исполнилось пятьдесят семь — но после чаши подогретого вина с медом и сыром и краюхи хлеба он забегал, как восемнадцатилетний, и тут начали подходить актеры и участники хора.

Это утро я буду помнить до конца своих дней. Первыми появились ведущие хористы, и они кипели энергией и энтузиазмом. Затем пришли два актера второго плана, с похмелья, но в целом в порядке. Протагониста, однако, нигде не было видно. Этот человек, некий Филохарм, славился своей нерасторопностью и способностью повсюду опаздывать, и потому поначалу никто не встревожился. Но когда до начала первой трагедии остался час, а от него по-прежнему не было ни слуху, ни духу, Филонид принялся рассылать гонцов на поиски, а остальные сидели и гадали, что, ради богов, с ним произошло. Филонид к этому моменту уже хорошенько разогрелся и коротал ожидание, рассуждая о том, что сделает с Филохармом при встрече. Я же в глубине души уже знал, что с ним случилось, и потому когда один из людей Филонида ворвался в дом и выкрикнул свою весть, ничуть не удивился.

Филохарма, сообщил гонец, нашли на рыночной площади. Он был совершенно и безнадежно пьян — в его вино подмешали маковую настойку, и не было ни единого шанса, что он протрезвеет в обозримое время. Посланец рассказал, что встретил парочку знакомых, которые видели нашего ведущего актера накануне, выпивающим в компании рыжего типа и еще одного — высокого роста и веснушчатого, и мы все поняли. Эти двое были главарями клаки Аристофана — теми самыми, которые устроили сцену на предпросмотре. Одним богам известно, как Филохарм ухитрился их не узнать. На самом деле я уверен, что он вполне их узнал, и что при этом изрядное количество серебра перешло из рук в руки.

В общем, казалось, что все кончено: нет ведущего актера — нет представления. По крайней мере половину текста пьесы произносил протагонист, что в те времена было обычным делом для комедии. Филонида чуть не хватил удар, отчасти из-за того, что именно в его обязанности входило предотвращение подобных инцидентов. Но я не мог его винить; имело смысл отслеживать действия соперников, но уж никак не тех, кто даже не участвовал в Фестивале, а уж первых-то он держал под неусыпным наблюдением, я уверен. Ему просто в голову не пришло, что вражда Аристофана лично ко мне заведет его так далеко.

За полчаса до начала первой трагедии у нас по-прежнему не было никакого плана; я был обеими руками за то, чтобы отправиться к архонту и обо всем рассказать, и как можно скорее, чтобы он успел придумать, чем заполнить освободившееся время. Но Филонид и слышать об этом не хотел. Он посмотрел на меня и сказал:

— Я не позволю, чтобы мою лучшую работу просто взяли и вышвырнули прочь. Один из нас должен это сделать.

Я уставился на него.

— Ты свихнулся, — сказал я. — Я в актерском деле ни уха, ни рыла.

— Я знаю, — сказал он. — И голоса у тебя нет, а уж двигаешься ты, как телега без колеса. И рост у тебя маленький. Нет, ты не годишься. Совершенно не годишься.

Мы посмотрели друг на друга. Мы были знакомы многие и многие годы. Филонид был первым человеком, с которым я заговорил, вернувшись с Сицилии. Если в Афинах у меня и был друг, это был Филонид. Кроме того, он, без сомнения, мог бы превзойти самого Фесписа — у него был чудесный голос, невероятное чувство времени и харизма, которая могла обездвижить публику. Существовала, однако, одна проблема. Он страшно боялся публичных выступлений.

Как-то он рассказал мне, как выступал перед большим скоплением народа — первый и последний раз в жизни. Причиной послужил иск: пустяковый, сосед задолжал ему мелкую сумму, и после тяжких раздумий он все-таки решился подать на того в суд. Он сочинил блестящую речь и заучил ее наизусть. Он репетировал ее целых две недели, каждый день, с рассвета до заката, забросив все остальные дела. Он посещал суд, чтобы привыкнуть к атмосфере, советовался с опытными сутягами и даже прочел пару книг на тему. Но когда наступил решительный момент и водяные часы были запущены, его разбил паралич. Невзирая на титанические усилия, он не смог выдавить ни единого слова, и дело закончилось в пользу соседа. И при этом он был человеком, способным переломить коллективную волю самых строптивых хоров, довести профессионального актера до слез и заставить автора переписать любую речь — и все это исключительно за счет силы личности. И вот я прошу его выйти на сцену Театра Диониса, в первый раз в жизни, на Великих Дионисиях, перед лицом примерно пятнадцати тысяч человек и сыграть главную роль в комедии.

Мы сидели и мрачно сверлили друг друга взглядами, как два бродячих пса, застывших над кучкой потрохов на рынке, оглушенные мыслью о том, что кому-то из нас придется сыграть главную роль.

— А знаешь, — сказал Филонид после долгого молчания, — если ты немного приосанишься и будешь говорить очень медленно, может получиться не так и плохо.

Я улыбнулся деревянной улыбкой.

— Говорят, что актерское мастерство и умение выступать в суде не имеют между собой ничего общего, — сказал я. — Во-первых, публика на твоей стороне. Скорее всего, стоит тебе побороть нервозность, ты начнешь получать огромное удовольствие от процесса.

Он пропустил мои слова мимо ушей, как будто я вообще не раскрывал рта; был у него такой талант, и он вовсю пользовался им, общаясь с актерами.

— В конце концов, — сказал он, — не так давно у авторов было в обычае время от времени играть главную роль в своих пьесах. Перед войной это было самым обычным делом. Эсхил постоянно так поступал.

— Эсхил положил этому конец, — заметил я, — выведя на сцену второго актера. Помню, кто-то рассказывал, что всякий раз, когда Эсхилу приходилось выходить на сцену, лицо его покрывалось ужасной сыпью. Ему приходилось надевать специальную маску с мягкой подбивкой.

Филонид попробовал зайти с другой стороны.

— Должно быть, ужасное это ощущение, — произнес он сочувственно, — когда публика покидает театр и все обсуждают, как хорош был такой-то в роли героя и даже не упоминают об авторе пьесы, как будто актеры сами ее сочинили. И ведь никто даже не узнает тебя под маской — все будут думать, что это Филохарм. То есть если ты облажаешься, позор падет на его голову, а если произведешь фурор, то просто снимешь маску и все поймут, что это был ты.

— Ну уж нет, — произнес я решительно. — Это хорошая пьеса, и я не позволю, чтобы ее испортил какой-то идиот — например, я. Давай смотреть фактам в лицо: я не доберусь и до конца вступительной сцены, не уронив что-нибудь и не свалившись в зал. А тот эпизод, где хор пускается в пляс перед героем? Я такой коротышка, что публика потеряет меня из виду, даже котурны не спасут.

— Ты просто трус, — с отчаянием сказал Филонид. Он обливался потом, даже тыльная сторона рук у него была мокрой, а глаза сделались совсем совиные.

— Да, — согласился я. — И ты тоже. Так кому же из нас придется принародно валять дурака?

— Я должен думать о репутации.

— Ты сам сказал, — напомнил я, — тебя никто не узнает под маской.

— Кто-нибудь обязательно узнает мой голос, — произнес он слегка истерически. — Ты представляешь, на скольких я успел наорать за все эти годы?

— Мой голос знают еще лучше, — сказал я. — А он далеко не так хорош, как твой, — быстро добавил я. — Ты всегда жаловался, что не существует актера, умеющего говорить, как следует. Сегодня твой шанс показать им, как это делается.

— Я ушел на покой, забыл?

— Ну так значит тебе нечего терять, разве нет?

Но он затряс головой так яростно, что я испугался, что она сейчас отвалится.

— Нет, — сказал он, — я не выйду на сцену и это мое последнее слово. Это твоя пьеса; если хочешь ее спасти, сделай это сам.

— Слушай, — сказал я, — я не могу ее спасти, я могу только погубить ее. Нет, если ты не возьмешь на себя эту роль, мне остается единственный выход. Я пойду к архонту и скажу ему, что пьесы не будет — из-за твоей небрежности и беспечности. Потом я немного поколдую над ней и поставлю через год, может, под другим названием. Конечно, твоей репутации в театре придет конец; когда люди узнают правду, работы тебе не видать; ну так и что с того, ты же сам сказал, что все равно ушел на покой.

Я поднялся, чтобы идти; я взял посох и уже был в дверях, когда Филонид окликнул меня.

— Если ты скажешь что-то такое архонту, — сказал он, — я тебя убью, будь уверен. Это из-за твоего драгоценного врага мы оказались в заднице, не из-за моего.

— Выбора у меня особого нет, — ответил я. — Смотри на это так. Если я прикинусь актером, которого тренировал ты, и провалюсь — а это неизбежно — кого будут винить? Не меня, поэта. Винить будут начальника хора. Будут говорить — Филонид окончательно потерял хватку. Покатился под гору, — скажут все, — я когда еще утверждал, что ему пора на покой. Но если пойдешь ты, по крайней мере в случае провала тебе некого будет винить, кроме себя самого. Давай же, человече; если недотыкомки, называющие себя актерами, способны на это, то ты справишься без всяких усилий.

Думаю, именно этим я его и убедил, ибо Филонид всегда презирал актеров. Он застыл, казалось, на целую вечность, не произнося ни слова; затем совершенно неожиданно издал звук пропоротого винного меха и осыпал меня самыми гнусными оскорблениями, какие только звучали под солнцем. Сколько помню, превалировали вариации на темы шантажа и трусости. Я воспринял их как знак согласия.

— Но есть одно условие, — сказал он. — Остаток дня мы проведем, по шагам разбирая пьесу — в полном составе, в костюмах, со всем прочим, пока я не смогу сыграть ее с закрытыми глазами, потому что скорее всего так я и буду ее играть. Согласен?