Он понимал, что прямая критика в любом виде стала невозможна, и решил эту проблему довольно изящно. В Афинах тогда шутили, что олигархический эксперимент оказался столь радикальным, что после его провала единственным логичным продолжением станет передача власти в Городе женщинам, что стало бы более причудливым явлением, чем даже правление Антифона. Аристофан присвоил эту шутку и построил на ней аж две пьесы; он, однако, замаскировал ее в одном случае под просвещенную критику, а в другом — под общий призыв к миру. Но в обеих пьесах женщины частично присваивали государственные функции и вели себя при этом удивительно похоже на олигархов. В одной из пьес они захватывали Акрополь, как это сделал знаменитый Килон несколько сотен лет назад в попытке установить диктатуру; текст был пронизан завуалированными параллелями с реальностью — от произвольных арестов граждан до секретных переговоров с врагом с целью завершить войну любой ценой, архонтов-марионеток и предыдущего переворота, когда Белоногие захватили Лейпсидрион. В сложившихся обстоятельствах все это было очень смело, но олигархи или не могли, или не захотели отреагировать. Они притворились, что не разглядели намеков и позволили Аристофану получить свою минуту славы. Поскольку переворот произошел чуть позже, не встретив никакого сопротивления, я не думаю, что большинство смогло эти намеки разгадать, а если смогло, то пропустило их мимо ушей.

Тем не менее нельзя отрицать, что сын Филиппа совершил поступок, и это лишний раз доказывает, как глубоко в каждом из нас укоренено добро. Но если вы надеетесь, что Аристофан исправился окончательно, боюсь, что должен вас разочаровать. Вскоре после переворота он вернулся к шашням с олигархами и когда Четыреста были низложены, оказался у разбитого корыта. Тем не менее ему довольно быстро удалось договориться с людьми, стоявшими за спиной Пяти Тысяч, и как только новая версия Власти Избранных обрела устойчивость, он нашел подход к нужным людям и на короткое время стал видной персоной. В этот период он предпринял несколько попыток доставить мне неприятности; например, он пробовал вычеркнуть меня из списка граждан на том основание, что моя прапрапрабабка родилась в деревеньке около Тризина, которая на то время находилась как бы и не вполне в Аттике; он затеял интригу с целью возложить на меня снаряжение триремы и постановку пьесы в один и тот же год, представив дело так, будто я сам на это вызвался; когда Ферамен был в опале, он распускал слухи, что я друг Ферамена, а когда Ферамен снова оказался в фаворе — что я грязно шутил о фераменовой жене; он воровал целыми кусками из пьесы, которую я начал писать лет за семь до того, но забросил — он подкупил слугу, чтобы тот утащил единственную уцелевшую копию из кедрового сундука, стоявшего у нас во внутренней комнате.

Когда Пять Тысяч были свергнуты бандой Клеофона, Аристофан едва успел сбежать и некоторое время был вынужден прятаться. Его друзья по очереди укрывали его у себя, но мало кто мог вынести его компанию дольше недели, а кроме того, вознаграждение за его голову было назначено весьма соблазнительное; думаю, к тому моменту, когда власти предержащие потеряли интерес, за него давали уже по четыре драхмы за фунт веса. Тогда-то Аристофан и обнаружил, что ему некуда идти. И пришел ко мне — и это когда лишняя тысяча драхм мне совершенно не помешала бы.

Помню, было уже за полночь, и я только что вернулся из деревни, получив известие о болезни Федры. Я страшно устал и уснул прямо перед очагом, даже не разувшись. Федра спала во внутренней комнате — лихорадка не давала ей спать предыдущие двое суток. Вдруг в дверь оглушительно забарабанили и я рывком проснулся, как будто меня ткнули вертелом.

Я пришел в ужас, как вы догадываетесь; когда в такие времена посреди ночи раздается стук в дверь, это может означать только одно. Но меньше всего я хотел, чтобы Федра проснулась, и потому кое-как поднялся на ноги и слегка приоткрыл дверь.

Сперва я не узнал сына Филиппа — он выкрасил волосы и зачесал их поперек лысины, но когда он навалился всем своим солидным весом на дверь и распахнул ее, я понял, кто это, и совершенно не обрадовался. Я собирался что-то заявить по этому поводу, но он не дал мне такой возможности. Он ворвался в дом и захлопнул за собой дверь.

— Ради всех богов, — сказал он, — с какой стати ты заставил меня полчаса торчать на крыльце? Ты не видишь разве, что я в опасности?

Я еще не проснулся до конца и соображал туго.

— Опасность? — пробормотал я (в рот мне как будто напихали грязной шерсти). — О чем ты говоришь?

— За мной гонятся, вот о чем, — сказал он, глотая вино прямо из ковша. — Этот ублюдок Эвксен продал меня. Я еле успел сбежать.

— Ты хочешь сказать, кто-то пытается тебя убить? — спросил я.

— В точку! — ответил сын Филиппа. — Так, где тут у тебя лучше всего спрятаться? Меня могли выследить досюда — из-за того, что ты не торопишься ответить на стук.

— Ты хочешь сказать, дом станут обыскивать? — спросил я, приходя в ужас. — Моя жена больна, ее нельзя беспокоить.

— Слишком поздно об этом переживать, — сказал сын Филиппа. — У тебя было время подумать об этом, пока я торчал перед запертой дверью.

Я лихорадочно соображал, что делать, но на ум не приходило ничего, кроме историй о рогоносцах, в которых мужья внезапно возвращаются домой, а жены прячут любовников в самых неожиданных местах. К несчастью, одна из последних пьес Аристофана содержала множество подобных сцен, и мой затуманенный ум в них сейчас и увяз.

— Да ради же богов, — сказал Аристофан яростно, — соберись с мыслями, иначе нам обоим конец. Ты что, хочешь, чтобы меня схватили?

Клянусь, до этого момента мне даже в голову не приходило, что это прекрасный случай поквитаться с сыном Филиппа за все его подлости, да притом так, чтобы и рук не замарать. В конце концов, не моя вина, что головорезы Клеофона решили пришить поэта; Аристофан не вверил себя под мою защиту согласно формальным правилам, включающим коленопреклонение и объявление себя просителем. Я не был ему ничем обязан, и вообще, вредить своим врагам — долг достойного мужа, спросите любого философа. Но я опять вспомнил, что Аристофана передал под мою опеку сам бог, и сказал ему устало, что рядом с кухонным котлом найдется место, где можно спрятаться. Это был большой кувшин, в который мы сбрасывали объедки и опорожняли ночные горшки в ожидании золотаря, а поскольку последний не появлялся со своей телегой уже целую неделю, в нем накопилось достаточно вещества, чтобы скрыть поэта с головой. Он яростно заспорил, разумеется, и меня подмывало напомнить ему о сицилийских оливках; но я сдержался, и в конце концов он залез в кувшин, а я завалил его нечистотами. Полагаю, после того, как он принюхался к запаху, ему там стало уютно и хорошо.

Примерно десять минут спустя в дверь снова застучали и я пошел открывать. На сей раз я оказался недостаточно проворен, и Федра проснулась от шума; она появилась из внутренней комнаты и сонным голосом спросила, что происходит.

— Не спрашивай, — сказал я, откидывая засов. — Будь хорошей девочкой и возвращайся в постель.

За дверью обнаружились пятеро или шестеро мужчин, все с обнаженными мечами и явно не в лучшем настроении. Я никого из них не узнал; полагаю, все они были чужеземцами. Так или иначе, он желали знать, где находится Аристофан, сын Филиппа. Я сказал, что не знаю.

— Не вздумай с нами шутить, — сказал их главарь, крупный седовласый мужчина. — Его видели входящим сюда не больше получаса назад. Где ты его прячешь?

Федра разразилась хохотом, и он спросил ее, чего тут такого смешного.

— Ты идиот, — сказала она. — Ты разве не знаешь, чей это дом? Эвполид — злейший враг Аристофана. Неужели ты воображаешь, что после всех несчастий, которые этот ублюдок причинил его семье, он станет его прятать?

Главарь оскалился.

— Заткнись, ты, — сказал он. — Мы обыщем дом сверху донизу, и если найдем его, вы оба умрете. Ясно тебе?

— Да ищите, — сказала Федра. — Никого вы не найдете.

И они принялись за поиски. Они перевернули внутреннюю комнату вверх дном, вспороли матрас, вывали содержимое сундуков на пол и сбросили со стропил все, что там было. Они громили дом с такой эффективностью, что их легко было спутать с италийскими пиратами. Они обшарили двор и конюшню и едва не выпотрошили лошадь, чтобы проверить, не укрылся ли Аристофан под шкурой животного, подобно Одиссею в пещере циклопа. Но почему-то они не стали запускать руки в помойный кувшин, ограничившись тем, что ткнули в него пару раз моим же копьем. Когда они закончили, Федра спросила:

— Удовлетворены?

— Ладно, — сказал седовласый, — ты выиграла. Считай, что на этот раз тебе повезло. И запомните оба — теперь мы будем присматривать за вами очень внимательно. Один шаг в сторону — и вы покойники. Поняли?

Я выждал примерно час после их ухода, прежде чем откопал Аристофана. Копейный наконечник пробил его плащ и разминулся с грудной клеткой едва на полпальца, и он испытывал изрядное недовольство. Впрочем, тут ему было далеко до Федры. Она уставилась на меня, как на сумасшедшего.

— Ты, имбецил, — сказала он, — чего ради ты такое творишь? Нас чуть не убили обоих из-за тебя.

— Извиняюсь, — пробормотал я. — Сперва это казалось довольно неглупым поступком.

Федра с видом глубочайшего отвращения потрясла головой и удалилась в постель, предоставив мне разбираться со зловонным комедиографом. Проще всего было его накормить, пожалуй — с набитым ртом он не мог ныть так пронзительно. Когда он принялся за еду, я зажал нос и попытался зажечь в чернильной тьме своего ума хоть какую-то искру разума.

Лучший план, который мне в итоге удалось придумать, сводился к следующему. Можно было быть уверенным, что за домом будут пристально следить день или два, и Аристофан не мог просто выйти за дверь и удалиться. Поэтому предстояло вывезти его — в чем-то или под чем-то; но как именно? Затем я зацепился взглядом за большой бактрийский ковер, висящий на стене, и мне в голову пришла кое-какая идея. Первым делом наутро после этой ужасной ночи я запряг лошадь в повозку и подвел ее к крыльцу. Рабы вынесли ковер, туго скатанный и перевязанный шнуром. Мы загрузили ковер на повозку, старательно скрывая, что он весит больше, чем должен; я уселся на облучок и покатил потихоньку за город. Оглядываясь назад, признаю, что это была дурацкая идея; если за домом следили, то внезапно охватившее меня стремление перевозить мебель определенно вызвал бы подозрения, которые в свою очередь привели бы к обыску. Вышло, однако, так, что я спокойно и без приключений доехал до Паллены; сицилийские кавалеристы, поджидавшие, как казалось мне, за каждым поворотом дороги, так и не появились. Мы внесли ковер в дом, разрезали шнур и распаковали сына Филиппа, который спал сном праведника. Из Паллены, насколько мне известно, он отправился в горы и провел на Парнасе месяц или около того, прикидываясь пастухом. Жалко, я этого не видел. Это послужило бы достаточной компенсацией за причиненные Аристофаном неприятности.