— У меня всегда при себе есть что-нибудь ценное, — продолжал он. — Конечно, и деньги беру я с собой. Если в дороге украдут, например, кошелек, я не растеряюсь: у меня есть другой; на худой конец — золотая цепочка с амулетом. Разумеется, лишь для заклада. Надо быть гарантированным от всяких случайностей. Что же вы делаете в Пеште, попав в такую ситуацию? Скажем, и ресторане.
Молодого графа, по-видимому, интересовали жизненные условия таких демократов, как сидевший напротив учитель, этакая экзотическая личность. Он не прекращал расспросов:
— Вы знаете английский язык?
— Нет.
— А какие иностранные языки вы знаете?
— Никаких. Знаю венгерский и немного немецкий.
— Латинский, конечно, вы зубрили восемь лет, — снова покачал головой Андраш. — Вместо того, чтобы, приложив вполовину меньше стараний, выучить английский или французский. И Пакулар знал только немецкий. Странно. — Надьреви молчал. — А римское право я ненавижу, — он бросил взгляд на лежавшую перед учителем книгу, — потому что в нем полно латинских цитат. Вот проклятие! Пусть учат живым наукам, а не римскому праву. Зачем оно?
И он выжидающе поглядел на учителя: не убедил ли его в бесполезности римского права.
— Как зачем нужно римское право? — в раздумье проговорил Надьреви. — Это ясно из первой же главы. Хотите послушать?
— Благодарю вас, меня это не интересует. Как-нибудь в другой раз.
— Римское право вам знать необходимо, потому что вы будете по нему экзаменоваться. Может быть, вас удовлетворит такое объяснение.
— Спасибо.
— Словом, мы должны изучить римское право. Давайте начнем.
Андраш молчал, нахмурившись. Родители заставляют его сдавать экзамены. И вообще учиться на юридическом факультете. А ему это совсем ни к чему. Любые занятия, не только римское право, наводят на него тоску.
Если он порой и поддавался ласковым уговорам, все равно терпения хватало ему не более чем на полчаса. Он просто не умел слушать объяснения. Душой и телом восставал против того, чтобы сидеть спокойно, молчать, вникать в скучные материи, которые вдалбливались ему в голову. И теперь с участием смотрел на Надьреви: натерпится же он с ним горя, как Пакулар. Учитель будет, видно, лезть из кожи вон, считая, что выполняет свой долг, но все его старания окажутся тщетны. Впрочем, и другое чувство, которое приходилось подавлять, чуть ли не презрение, ненависть, возбуждал в нем Надьреви. Андраш боролся с собой. После небольшой паузы он неожиданно переменил тему:
— Если у вас нет денег, я попрошу отца заплатить вам аванс. Дитя не плачет, мать не разумеет. Господин Пакулар не стеснялся. В первый же день потребовал, чтобы ему выплатили жалованье за два месяца.
Ошеломленный Надьреви, посмотрев на него, пожал плечами. Что ему делать, если он не такой смелый, как Пакулар?
— К какой карьере вы готовитесь? — спросил тут же Андраш.
— Буду адвокатом.
У Надьреви заблестели глаза: он надеялся услышать теперь что-нибудь приятное, обнадеживающее.
— Вам не подходит. — И молодой граф, словно увидев его впервые, окинул с ног до головы испытующим взглядом.
— Почему?
— Адвокат должен быть изворотливым, хитрым. Вам больше подходит должность судьи.
— Почему? — недоумевал Надьреви.
— Согласитесь, что я прав, — словно желая его успокоить, махнул рукой Андраш.
Такое мнение, прозвучавшее, правда, как похвала, повергло учителя в растерянность. Ему не терпелось закончить эту беседу, этот допрос с пристрастием.
— Каковы все же ваши намерения? Когда вы собираетесь начать занятия? — спросил он.
Молодой граф засмеялся, видя, что Надьреви, сам того не замечая, уже примирился с отсрочкой.
— Со временем, если у меня появится охота…
— Если у вас появится охота… Охота у вас никогда не появится. — Андраш продолжал смеяться. — Так… в странное поистине положение попал я. Вы, разумеется, можете делать, что вам заблагорассудится, а я здесь не вправе бездельничать. Я… я, изволите видеть, не вправе обедать и ужинать, не заработав этого. Мне на самом деле неловко.
Андраш оторопел. Ну, этот Надьреви со своим усердием просто чудовище. Что с ним делать?
— Хорошо, ради вашего спокойствия немного погодя… Какой сегодня день? Суббота? Хорошо. На следующей неделе.
— В понедельник.
— Нет, этого я не обещал. Я только сказал, на следующей неделе. На этой неделе уже не имеет смысла, завтра ведь воскресенье. По воскресеньям и гимназисты не учатся, не так ли?
— А сегодня?
— Сегодня уже поздно.
— Разве? Тогда, например, во вторник.
— Хорошо, во вторник.
— Значит, вы обещаете. Хорошо, я подожду до вторника.
«Я подожду». Эти слова не понравились молодому графу.
— Что вы скажете о деревне? — заговорил он слегка в нос. — Или вы еще не видели ее? Не успели посмотреть?
— Нет.
Некоторое время они беседовали о деревне. О ее жителях, о местных условиях, о докторе, симпатичном человеке, который уже дважды спас Андрашу жизнь. Рассказ о том, как это произошло, какая опасность угрожала молодому графу, отложили до другого раза. В Берлогваре, — сообщил Андраш, — около пяти тысяч жителей. Католики и протестанты.
«Зачем такие сведения?» — размышлял Надьреви.
Андраш заявил, что местные жители славные венгры, и благосклонно прибавил:
— Люблю венгров: честный, добросовестный, трудолюбивый народ.
В устах столь благородного аристократа это было высоким признанием.
— Сейчас вернусь, — сказал он затем, встав с места, и ушел в другую комнату.
Надьреви думал о том, какие отношения складываются у него с Андрашем. И был недоволен собой. «Неправильно я веду себя, неправильно», — мелькнуло у него в голове. Господин Сирт, наверно, сумел бы вести себя иначе. Превосходство у Андраша врожденное и действует неотразимо. Такое превосходство над окружающими, если уж оно присуще человеку, действует, даже когда он спит. Превосходство в положении, со временем перешедшее в высокомерие. Взяв в руки оружие, человек начинает повелевать, разве может повелевать безродный нищий? Жандармы повелевают одним своим видом, присутствием. Пусть попробует приказать жандарму бродяга. Девять тысяч хольдов повелевают… К тому же молодой граф красив, костюм на нем дорогой и изящный, руки холеные, не то, что у него, Надьреви. Он посмотрел на руки свои, на ногти. Аристократы, миллионеры для того и существуют, чтобы плодить бедняков. Тряпье бедняка, боже милостивый! Бедняк жалок и несчастен, даже если чрезмерно заботится о своей одежде, и после починки, чистки, утюжки чувствует себя щеголем. Кирпичник, голь перекатная, рассказывал однажды, что несколько недель ходил в ботинках с рваными шнурками. Шнурки его, связанные узелками чуть ли не в двадцати местах, напоминали репей. И вот наконец он купил новые. Вдел их в башмаки, и ему ужасно захотелось пройтись по улице, покрасоваться. Конечно же, люди подумают: «Кто этот барин, у него такие красивые новенькие шнурки?..» Лицо молодого графа искажает порой нервный тик; говорит он запинаясь, подыскивает слова и произносит их холодно, нараспев, слегка в нос, — откровенно говоря, манерничает. Но как хорошо было бы все же полюбить его, как хорошо было бы, если бы он заслуживал любовь. И дружбу завязать с ним, вероятно, полезно. Дружбу? Вряд ли это возможно. Ну, хоть приятельские отношения. Читая недавно книжечку Ференца Пульски[24] о заговоре Мартиновича[25], выпуск дешевой библиотеки, Надьреви обратил внимание на то, что в те времена многие молодые люди, занимавшиеся умственным трудом, например, Хайноци, Сентмаряи и сам Мартинович, служили секретарями у аристократов. Да, у аристократов, и Пакулар обнадеживал его, что в Берлогваре он обеспечит себе будущее.
Вернулся Андраш. По тому, как он, подняв и растопырив пальцы, посмотрел на свою руку, видно было, что он почистил ногти.
— Двенадцатый час, — сказал он. — Сегодня уже при всем желании мы ничего бы не успели. Ну, а раз и желания нет… Мы можем немного пройтись, если вам угодно.
Спустившись по лестнице, они вышли из дома, затем направились к флигелю, в комнату учителя.
— Вы здесь всем довольны?
— Да, конечно.
— Этот Ференц — ленивая свинья. С ним надо построже.
Надьреви промолчал. Андраш, осматриваясь, прошелся по комнате, потом в нетерпении устремился к двери, потащив за собой учителя.
— Этому флигелю не меньше двухсот лет. Если не больше. У него такие толстые стены, что… наверно, в метр толщиной. Летом в нем прохладно; если и зимой вам доведется побывать в Берлогваре, то вы убедитесь, как тепло в доме; чтобы протопить его, достаточно нескольких поленьев. Прежде это был господский дом.
«Если и зимой вам доведется побывать в Берлогваре!» — У Надьреви разыгралось воображение.
— Новый дом стоит лет семьдесят. Строил его мой прадед. И попросторней мог бы построить, да ему не нужно было: его резиденция находилась в Ш.; в Берлогвар он заезжал ненадолго.
Когда они выходили из флигеля, Андраш остановился возле гири.
— Вы уже видели ее?
— Да.
— Поднять можете?
Прикинув, Надьреви гордо ответил:
— Разумеется.
— А одной рукой?
— Это я и имею в виду.
— Что ж, поглядим.
Сжав ручку железного шара, Надьреви поднял его правой рукой.
— Вот, пожалуйста! Сколько раз прикажете?
Он поднял гирю пять раз. Потом пришла очередь Андраша, который поднял ее девять раз. Чуть покраснел и, слегка отдуваясь, поставил ее на землю.
— Пять раз прекрасно, — с одобрением сказал он. — Глядя на вас, и не подумаешь. В вас скрытая сила. — И похлопал учителя по плечу.
Надьреви засмеялся, подумав, что ему, вероятно, опять устроили испытание.
Обед прошел гладко. Учитель сделал новое наблюдение: граф Берлогвари был деспотом в своей семье. Голубиная кротость, тихая речь графини объяснялись, вероятно, ее запуганностью. Андраш дрожал от страха в присутствии отца, как ученик перед строгим учителем. Никогда не возражал ему, о чем бы ни заходила речь: о вкусе вина, о том, что графу Тамашу следовало бы отобрать доверенность у своего адвоката или о том, что в этом году мух больше, чем в прошлом, — даже в столовую залетают. Андраш во всем соглашался с отцом, чаще молчал, видно, ожидая с нетерпением, когда кончится обед и короткое совместное пребывание в курительной. На вопросы он отвечал вяло, от растерянности запинался и с трудом подбирал слова. А граф Берлогвари был вежлив как с женой, так и с сыном; казалось, грубое слово не может слететь с его уст; но говорил он очень решительным тоном, точно начальник канцелярии со своими чиновниками, к которым относится по-отечески, но держит их в беспрекословном повиновении.