В праздничных бумажных колпачках на голове, все выглядели такими счастливыми, болтали и смеялись. За исключением Макса, который был слишком взрослым и крутым, чтобы присоединиться к веселью, предпочитая сидеть в углу, играя со своим первым мобильным телефоном. Это было огромное дело тогда, и он не мог дождаться, чтобы рассказать всем своим друзьям в школе, так как будет слишком дорого, чтобы написать им.

Я пытался подражать их радости, но мне казалось, что я умираю внутри, и я даже не знал почему.

Я сказал всем, что иду в свою комнату, чтобы посмотреть новую видеокассету «Now 35». Рассмеявшись, мама назвала меня несчастным придурком, а когда я вышел из комнаты, то услышал, как папа сказал ей, что я просто обычный, антисоциальный подросток. Моя мама была права, возможно, не в том смысле, который она имела в виду, но я была несчастным. Я ломался прямо у них на глазах, и никто этого не замечал.

Добравшись до своей комнаты, я включил маленький телевизор и лег на кровать. Как все и предсказывали, песня «Двое станут единым целым» группы Spice Girls была на вершине Рождественского хит-парада, и я помню этот клип, как будто я смотрел его всего час назад. Тихие слезы текли по моим щекам, когда Эмма Бантон с собранными в пучок светлыми волосами, кружилась в своем бордовом пальто и фиолетовых сапогах.

В ту ночь я плакал несколько часов. Плакал до тех пор, пока не начал задыхаться, пока мышцы рук не заболели от того, что я сильно прижимал колени к груди. Я плакал, потому что мне было больно, потому что я был потерян, измучен, разрываясь от боли, которую не понимал. Не было никакой причины, никакого повода. Я плакал, потому что был сломлен, и никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким.

— Наверное, я не смог смириться, когда узнал, что Санта не настоящий, — шучу я, но знаю, что Теодор видит мой сарказм насквозь. Его глаза ищут мои, как будто он ищет меня, реального меня. Часть меня хочет, чтобы он нашел. Другая хочет, чтобы я убежал в свою спальню и плакал, пока не усну, как в ту рождественскую ночь.

— Хорошо, следующий вопрос. Где ты был, когда узнал, что принцесса Диана умерла?

— В своей спальне. Я помню, как накануне заснул на диване, и моя мать разбудила меня в предрассветные часы, сказав мне идти спать. Когда я поднимался по лестнице, она рассказала мне о катастрофе, но я не придал этому особого значения. А на следующее утро, когда я проснулся, Макс сказал мне, что она погибла, и это было во всех новостях.

— Ты плакал?

— Да.

— Правда?

— Вопреки распространенному мнению, Теодор, я не каменный.

— Я не плакал, а Том да. Я застал его в спальне, когда он смотрел специальный репортаж о ней в новостях. По сей день он клянется, что это было потому, что он ударился ногой о шкаф.

— Так где же ты был, когда услышал об этом?

— Я летел на самолете с Майорки. Это был наш первый отпуск за пределами Англии, и я несколько месяцев мечтал поехать туда. Вы часто отдыхали?

— Мы ездили за границу раз в год. Я был на большинстве греческих и испанских островов, а также несколько раз в Турции и Париже. Хотя, Тенерифе был наиболее предпочитаемым для моей матери местом отдыха. Я знаю Плайя-де-лас-Америкас как свои пять пальцев.

— Однажды тебе придется взять меня с собой на экскурсию.

— Мне нужно покурить.

И прежде чем он успевает ответить, я встаю и иду к задней двери. Стоя во внутреннем дворике у французских дверей, выходящих в большой сад, я достаю сигареты и вынимаю одну из пачки, нетерпеливо поднося ее к губам. Когда я прикуриваю, срабатывают датчики включения света, освещая темноту вокруг меня. Я втягиваю успокаивающий никотин, любуясь мягкими струями дыма, которые кружатся в свете фонарей.

— Я что-то не то сказал?

Слегка повернувшись, я замечаю Теодора, стоящего в дверях.

— Нет, Теодор. Ты не сделал ничего плохого.

Ссутулившись, он засовывает руки в карманы.

— Ты возвращаешься в дом?

— Через минуту, — говорю я, держа в воздухе догорающую сигарету. После того, как я заставляю себя улыбнуться, чтобы успокоить его, он бредет обратно в дом.

Заметив, что сигарета догорела до фильтра, я бросаю ее на землю, топчу и закуриваю новую. Я нервничаю, может быть, даже боюсь, но не совсем понимаю, чего именно. Теперь, когда я остался наедине с Теодором, мой план рассказать ему обо всем больше не кажется таким уж верным.

Когда я, в конце концов, возвращаюсь в дом, то обнаруживаю его стоящим у лестницы.

— А где у тебя туалет? — спрашивает он.

— Наверху два, или ты можешь воспользоваться туалетом вон там, — я киваю на дверь в конце коридора, сразу за кухней.

Он идет по коридору, и я вижу, как он тянется не к той дверной ручке. Я хочу остановить его, даже делаю шаг вперед, но не ничего не предпринимаю. Мой отец был единственным человеком, который знал, для чего я использую свой кабинет, и примерно через три секунды Теодор тоже узнает.

Дверь открыта, он останавливается около него, не двигаясь, хотя очевидно, что это не туалет. Подойдя, я прохожу мимо него и вхожу в кабинет, наблюдая, как его взгляд перемещается от стены к стене. Растерянность появляется на его лице, когда он изучает обложку в рамке, висящую на дальней стене над моим столом. Он осторожно заходит внутрь и встает перед полками от пола до потолка, на которых стоят мои книги. Мои книги. Книги, которые я написал.

— Этого не может быть, — бормочет он себе под нос. Я молчу, нервно ожидая его реакции. — Это не… я имею в виду, что ты не…

— Джей Ди Симмонс? Да. Да, это я.

— Я… не понимаю, — говорит он, быстро моргая. — Он... я имею в виду ты… ты действительно чертовски знаменит. По крайней мере, для меня. Почему ты мне не сказал? Почему мне никто не сказал?

— Никто об этом не знает.

Взгляд Теодора продолжает блуждать по моим книжным полкам.

— Так вот почему он имеет дело только с тобой? Потому что он — это ты.

Медленно кивнув, я смотрю ему в лицо. Его глаза широко раскрыты от волнения, когда он проводит указательным пальцем по корешкам моих книг.

— Но почему? Почему ты не кричишь об этом с крыш? Ты позволяешь невидимке взять на себя ответственность за все эти удивительные истории.

— Я делаю это не ради славы. Я делаю это, потому что у меня недостаточно места в голове, чтобы держать истории внутри. Потому что я не могу говорить с людьми, и мне нужно высказать свои мысли. Я делаю это, потому что, когда мои пальцы находятся на клавиатуре, я могу быть кем-то другим. — Кем-нибудь получше.

— Подожди… — говорит он, беря одну из книг с полки. — «В темноте». Дэвид Саймон. Это не твое.

Я беру у него книгу и глажу обложку. Прошло несколько лет с тех пор, как я смотрел на нее.

— Иногда я публикуюсь как самиздат.

— Зачем тебе с твоим успехом нужен самиздат?

— Это мои любовные истории о геях. Это не всеми принятое направление.

— Безусловно, но у тебя есть возможность, чтобы сделать их общепринятыми. Ты владеешь огромным издательством.

Улыбнувшись, я издаю короткий смешок.

— Так не бывает, Теодор.

— Значит, твой отец знал? Скорее всего, так и есть, если «Холден-Хаус» — твой издатель.

— Он знал. Он поощрял меня. Я никогда не планировал ничего публиковать, но он уговорил меня. «Холден-Хаус» тогда не был таким уж большим, но мы рискнули, а остальное, как говорится, уже история. Я выпустил парочку, которые на самом деле никуда не разошлись, а затем, когда «Секреты в Риме» вошли в список бестселлеров газеты «Нью-Йорк Таймс», мы были потрясены. Уверен, что это была чистая удача.

Теодор качает головой, забирая у меня книгу и ставя ее обратно на полку.

— Это была не удача, Джеймс. Ты замечательный, вдохновляющий, сильный писатель. Я… я изо всех сил пытаюсь осознать тот факт, что ты… — он замолкает, тихо смеясь. — Джей Ди Симмонс — мой гребаный супергерой. Я... это безумие.

Супергерой. Я не гребаный супергерой.

— Каждый раз, когда я думаю, что узнаю тебя, происходит что-то, что заставляет меня понять, что я совсем тебя не знаю. Я бы хотел, чтобы ты просто… — его слова замирают, и он тяжело вздыхает.

— Что именно, Теодор?

Протянув руку, он гладит меня по щеке. От этого прикосновения мое сердце подпрыгивает в груди.

— Я хочу, чтобы ты показал мне, кто ты такой. Такое чувство, что мы танцуем по кругу.

Показать ему.

Медленно, я тянусь к верхней пуговице на моей рубашке, мой пульс стучит в горле, когда я начинаю расстегивать ее. Я не могу сказать ему, кто я, во рту слишком сухо, язык внезапно онемел, но я могу показать ему.

Я должен.

Рука Теодора соскальзывает с моего лица, и он отступает на шаг.

— Что ты делаешь?

Мои пальцы нервно дрожат, продолжая расстегивать пуговицы. Глубоко вздохнув, я пристально смотрю на его растерянное лицо и снимаю рубашку, скатывая ее вниз по рукам, прежде чем позволить ей упасть на пол. Я изучаю его взгляд, блуждающий вверх и вниз по моей груди. Его челюсть слегка отвисает, и на мгновение я ожидаю, что он с отвращением отвернется, но он этого не делает.

Вытянув руку, он нежно проводит кончиком пальца по рваному краю одного из моих шрамов, чуть выше пупка. У меня перехватывает дыхание, и инстинктивная реакция — вздрогнуть, отстраниться, убежать... но я подавляю ее.

— Что случилось? — спрашивает он тихим, едва слышным голосом. — Кто это с тобой сделал?

— Я сделал, — два крошечных слова, и все же они открыли клапан на шине сокрушительного напряжения, сжимающего мое сердце с тех пор, как я себя помню.

Убрав подушечки пальцев, он заменил их ладонью, поглаживая мою изуродованную кожу, шрамы, ожоги.

— Но почему?

— Я сломан, Теодор. Так было всегда. И так будет всегда.

Его другая рука появляется на изуродованной коже, и я не могу понять, как он может дотрагиваться до меня.

— Четыре года назад мне поставили диагноз биполярное расстройство (прим. Биполярное расстройство — психическое расстройство, проявляющееся в виде аффективных состояний: маниакальных и депрессивных, а иногда и смешанных состояний). Это никуда не денется. Мне не станет лучше. Жизнь со мной может уничтожить тебя, Теодор. Мои мысли не веселые. Там темно. Изуродовано. И если ты собираешься уйти, мне нужно, чтобы ты сделал это прямо сейчас.