— Господи, Джеймс. Она должна была знать. Она твоя мама.

Я снова пожимаю плечами.

— Если и так, то она никогда об этом не упоминала. Когда мне было двенадцать, я попытался перерезать себе запястье, но у меня не хватило смелости сделать это более глубоко, — я потираю крошечный шрам на левом запястье и, закрыв глаза, снова оказываюсь в ванной, держа руку над бирюзовой раковиной.

— Как это никто не заметил? Ты был всего лишь ребенком. Почему же никто не видел?

— Крови было немного. Порез было легко прикрыть джемпером с длинными рукавами.

На лице Теодора столько боли, замешательства, и я ненавижу себя за то, что именно я виновен в этом. Но я не могу остановиться. Мне нужно все вытащить. Я никогда ни с кем не говорил о том времени, даже с Максом, и с каждым словом, которое выходит из меня, на сердце становится намного легче.

— Я попробовал еще раз, когда мне было тринадцать, на этот раз думая, что с таблетками это будут легче. Моя бабушка принимала таблетки «Дистальгесик» от артрита. Я взял блистер и прятал его в своей спальне в течение нескольких недель. Я смотрел на них каждую ночь перед сном, но какое-то время у меня еще оставалась надежда. Надеялся, что это был очередная фаза, она не будет длиться вечно и мне станет лучше.

Слезы жгут мне глаза. Сейчас мне так же больно, как и много лет назад.

— Но я так устал, Теодор. Моя мать все время была расстроена, потому что школа не оставляла ее в покое, ругая ее за мою плохую посещаемость. Я ненавидел себя за то, что ей приходилось выносить, но я не мог пойти в школу. Я не мог продолжать притворяться, что все в порядке. Я был измотан.

Я осмеливаюсь взглянуть на лицо Теодора, и одинокая слеза, катящаяся по его щеке, почти уничтожает меня.

— Вот я и выпил их. Я проглотил все, восемь таблеток, запив бутылкой газированной воды со вкусом бузины.

Я по сей день не могу пить эту воду. Это возвращает меня прямо в тот момент. Все эти годы спустя, я все еще чувствую ее вкус на своем языке.

— О Боже, Джеймс!...

— Очевидно, это не сработало. Я отключился на кровати на несколько часов, затем проснулся слабым, с ужасной тошнотой и побежал в туалет. Меня сильно рвало, горькая зеленая желчь выходила из моего тела снова и снова. Меня нашла мама. Она начала кричать. Спросила, не принял ли я чего-нибудь. Я отрицал все, и мы больше никогда не говорили об этом.

— Как… почему, черт возьми, она не помогла тебе? Она твоя мать! Она не могла быть настолько недалекой!

Он, кажется, злится на нее, и мне становится не по себе.

— Она неплохой человек, Теодор, — я чувствую сильное желание защитить ее. Она не виновата. Только я. — Не знаю, знала ли она. Иногда мне кажется, что должна была, но я хороший лжец. — Я и сейчас такой. — Может быть, ей было слишком больно. Может, просто не знала, что делать.

— Ты мог... Господи, Джеймс, ты мог умереть.

— Таков был план, — я не собирался произносить это вслух и не понимаю, почему, пока не вижу шока на лице Теодора. — Не отсутствие воли помешало мне добиться успеха. Это была чистая наивность. Я предположил, что одного блистера будет достаточно. Это были сильнодействующие обезболивающие.

— Т-ты больше не думаешь об этом? — это больше похоже на мольбу, чем на вопрос. Ему больно. Я делаю ему больно.

Это инстинктивно заставляет меня врать.

— Не очень долго.

За свою жизнь я трижды пытался покончить с собой, но видя горе в глазах Теодора, не могу обсуждать третье. В то время я был просто ребенком, но это было не для привлечения внимания. Я не хотел просыпаться. Я хотел, чтобы боль прекратилась, мои демоны умерли. Но я был слишком молод и глуп, чтобы сделать все правильно. Я не совсем соврал Теодору. Мысли о том, чтобы покончить со своей жизнью, мелькали в глубине моего сознания со времени моей последней неудачной попытки в пятнадцатилетнем возрасте, но никогда не были такими сильными.

Правда, в которой я не могу признаться ни Теодору, ни кому-либо другому, заключается в том, что теперь я старше, мудрее, и если желание освободиться от этой тьмы когда-нибудь снова накроет меня, я абсолютно не сомневаюсь, что добьюсь успеха. У меня есть спрятанные таблетки, неиспользованные рецепты, которые я храню на протяжении многих лет. У меня есть надежный план. Тот, который я надеюсь, мне никогда не придется использовать, и знаю, что не должен его осуществлять, но он есть... на всякий случай.

— Не могу поверить, что никто не знал, — почти шепчет Теодор. — Как ты можешь не замечать, что кто-то разрушается прямо перед тобой?

— Как я уже сказал, я хороший лжец. Гениальный актер.

— Тебе и не нужно.

Я не согласен. Единственное, чего можно достичь, обсуждая мои проблемы, — это возложить это бремя на кого-то другого. Это не снимет его с меня. Это просто означает, что я должен смотреть, как помимо тебя страдает кто-то еще.

— Что изменилось? Как тебе поставили диагноз?

— Макс не давал врачу покоя. Он настаивал на направлении непосредственно к психиатру без предварительной общей оценки. На это ушли месяцы, но он добился этого. Я не хотел идти. Отменял встречу три раза. То есть мне уже сказали, что я у меня депрессия. Тот эксперт был профессионалом. Я поверил ему на слово. Я думал, что снова буду тратить их время.

— Ты не должен был так чувствовать себя. Профессионал — это не то слово, которое я бы употребил для этого придурка.

Я улыбаюсь. Не потому что это смешно, а потому что я испытываю облегчение, если не легкое недоумение, что он все еще здесь.

— В конце концов я сдался, хотя бы для того, чтобы успокоить Макса. В тот раз все было совсем по-другому. Этот парень знал, о чем говорит. Знал, какие вопросы задавать. Он... ну, он принял меня всерьез.

— Но... тебе уже лучше? — он качает головой, прежде чем поправить себя. — Я имею в виду, что ты справляешься с этим?

— Да, — это не ложь как таковая. Я справляюсь с этим, просто самостоятельно. Литий тормозит меня, и когда мой отец умер, мне нужно было быть собранным, иначе бизнес, которому он посвятил всю свою жизнь, пошел бы прахом, если бы я продолжал жить как робот (прим. Литий — лекарственное средство, предназначенное для стабилизации настроения у людей с психическими заболеваниями).

Итак, я отучил себя от лекарств, и это сработало. Мой энергетический уровень достиг такого пика, что я мог работать всю ночь и при этом в течение дня демонстрировать отличные управленческие навыки. Мало того, всего за две недели я написал новую книгу, на которую только что подписал издательский контракт.

Я не настолько глуп, чтобы думать, что этот уровень производительности будет длиться вечно. Я уже чувствую, как он снижается. Наступает усталость, потребность в большем количестве сна. Поэтому, как только новая книга завершит процесс редактирования и публикации, а мои сотрудники адаптируются к изменениям, которые я внедряю для заключения договора с журналом, я снова начну принимать свои лекарства.

Я справлюсь.

Глава 9

Тео

Я не мог оторвать глаз от лица Джеймса все время, пока мы лежали в его постели, хотя он почти не смотрел на меня. То, что он только что открыл, заставляет меня испытывать тихий ужас, но я также полностью преклоняюсь перед ним. Все, о чем я могу думать, — это сломленный подросток, один в своей комнате, и некому его обнять, некому ему помочь.

      Как такое могло случиться? Он был ребенком. Мне все равно, насколько хороший он актер, как говорит о себе Джеймс, но кто-то должен был видеть.

— Прости, Теодор, — звук его хриплого голоса заставляет меня осознать, что я молчу уже несколько минут. — Это уж слишком. Я сказал очень много.

— Слишком. То, через что ты прошел, это слишком много. Отсутствие поддержки — это слишком. Но тот факт, что ты доверяешь мне достаточно, чтобы рассказать все, что ты только что сделал, что ты впустил меня, показал мне, кто ты… нет, Джеймс. Это не слишком много.

— Я убедил себя, что ты уйдешь, — говорит он, поглаживая меня по щеке. — Я все еще считаю, что ты должен это сделать.

Часть меня хочет этого, но я слишком крепко привязан к нему, к каждой его стороне, к сильному и уверенному генеральному директору и уязвимому, сломленному человеку, скрывающемуся под поверхностью. Но у меня нет опыта общения с людьми с психическими заболеваниями, и, честно говоря, это меня пугает. Что, если его снова затянет в эту черноту? Как мне его вытащить? Что, если он действительно хороший лжец и я не замечаю, что его демоны душат его, пока не станет слишком поздно?

Могу ли я жить с такой неопределенностью? Будут ли отношения требовать от меня тщательного изучения каждого его движения, каждого выражения лица? Грустный или чересчур грустный? Просто счастлив или слишком счастлив?

Достаточно ли я силен?

Я понятия не имею. Все, что я знаю, когда я произнес слово любовь, это было случайно, но это не было ложью.

Я люблю его.

Я в него влюблен.

И это пугает меня до смерти.

— Я никуда не уйду, — говорю я, прижимаясь к нему и зарываясь лицом в его шею.

Его щетина царапает мою щеку, когда я целую пульсирующую вену на его горле, медленно спускаюсь ниже, прижимаясь губами к его груди. Его напряженные мышцы усеяны шрамами. Большинство из них — давно зажившие, серебристые линии. Некоторые из них толстые, выпуклые, а некоторые — крошечные круги, которые зажигают разрушающие душу образы того, как он тушит сигареты о свою кожу.

Слезы щиплют глаза, как крупинки соли, когда мои губы путешествуют по его коже, целуя по очереди каждую отметину. Приподняв голову, я смотрю на Джеймса, и вижу, как на его лице появляется растерянность, возможно даже страх.

— Как ты можешь это делать? — спрашивает он, пристально глядя на меня.

— Целовать тебя?

— Целовать их. Они отвратительны.

— Они — часть тебя, а ты прекрасен.

Я покрываю его шею легкими поцелуями, встаю на колени, перекидываю через Джеймса ногу, садясь на него сверху и обхватываю его лицо руками.