Его пальцы путешествуют по моему телу, пока не останавливаются на шее.

— Я никуда не уйду, Джеймс, — шепчет он, прижимаясь своим лбом к моему. — Отведи меня в спальню. Не заниматься сексом. Не спать. Позволь мне просто обнять тебя. Мне нужно обнять тебя.

Мое сердце бешено колотится в груди, но я не могу разобраться в ощущениях, пронизывающих мое тело. Я медленно поворачиваюсь, концентрируясь на каждом шаге, пока веду Теодора наверх. Забравшись на свою огромную кровать, я сворачиваюсь калачиком на боку и с недоумением наблюдаю, как Теодор устраивается рядом со мной.

Он придвигается ближе, пока наши колени не соприкасаются, кладет руку мне на талию и прижимает меня к себе.

— Почему, Джеймс? Почему ты причиняешь себе вред?

Вздохнув, я смотрю на его плечо, слишком пристыженный, чтобы смотреть ему в глаза.

— С физической болью легче справиться. Боль в голове, боль в груди, если я не отпущу ее... буду терпеть ее, такое чувство, что она может убить меня.

— Ты все еще этим занимаешься? — спрашивает он напряженным голосом.

Я все еще не могу смотреть на него.

— Нет. Я уже давно перестал.

— Значит... боль в голове прошла?

— Нет, Теодор. Она никогда не уходит. Я просто нашел другие способы переключать ее.

— На что?

— Секс. Курение. Алкоголь. Отвлекаю себя, как могу.

Мои методы замены работали довольно хорошо, пока я не встретил Теодора. Теперь, осознание того, что я буду сверлить своими темными мыслями другого человека, заставляет меня чувствовать себя дурно. Я не могу так поступить с ним. Я не могу причинить боль этим прекрасным зеленым глазам, которые смотрят на меня сейчас с таким состраданием, с такой заботой.

С такой любовью.

Я не знаю, куда меня это приведет. Последние несколько дней меня мучило желание прижать лезвие к груди, затушить сигарету о кожу. Но я побеждаю. Я не сдаюсь. Я отказываюсь. Хотя источающаяся часть меня все еще верит, что я могу быть достаточно хорош для Теодора. Может быть теперь, когда я с ним откровенен, это и возможно. Я всю свою жизнь был лжецом. Скрытным. Я думал, что одиночество — к лучшему, но оно не сделало меня счастливым. Возможно, именно в этом я все время ошибался. Может, мне не нужно быть одному. Может, мне стоит довериться кому-то настолько, чтобы поделиться своими проблемами. Может... может это и есть ключ, чтобы стать счастливым. Стать лучше.

Я так сильно этого хочу. Будущего. Жизнь с Теодором.

— Кто-нибудь знает? Пожалуйста, скажи мне, что ты не один прошел через это?

— Макс, в некоторой степени. Он застал меня переодевающимся, когда мне было восемнадцать. Увидел несколько свежих шрамов. Заставил меня обратиться к врачу.

— Я думал, тебе поставили диагноз только четыре года назад?

— Сначала мне сказали, что у меня просто депрессия. Они прописали антидепрессанты. Я принимал их в течение нескольких недель, почувствовал себя лучше, на самом деле отлично, а потом прекратил. Затем снова началась фаза и продолжалась в течение нескольких лет. В этот момент я все еще причинял себе вред, но я был взрослым, я жил один, и мне было легче прятаться. Макс думал, что я остановился после того, как он узнал. Так же, как и врачи.

— Почему так долго не могли поставить диагноз? — он кажется почти раздраженным.

— Я ничего не говорил. Я ни разу не пошел к врачу по собственной воле. Макс всегда давил на меня, когда замечал, что я соскальзываю. Я ходил просто для того, чтобы успокоить его, потому что чувствовал себя виноватым за то, что вызывал беспокойство в его глазах. Это не заняло много времени, чтобы узнать, как работает эта система, что мне нужно сказать, чтобы получить рецепт и счастливо уйти восвояси.

— Так что же изменилось?

Голос в моей голове говорит мне замолчать, но я не могу. Слишком хорошо мне сейчас.

— Макс снова поймал меня на том, что я режу себя, увидел, какой ущерб я нанес своему телу за эти годы. В тот раз он пошел со мной на прием к терапевту, совсем не таким, каким я его обычно видел. Он рассказал ей о самоповреждении, потому что знал, что я этого не сделаю.

Я смотрю на стену, пытаясь встретиться с ним взглядом.

— Она направила меня на психиатрическую экспертизу. Макс пошел со мной. Согласно записям, которые были у парня, мой терапевт поставил диагноз под вопросом — биполярное расстройство II типа.

— Есть разные типы?

— Второй тип вызывает более мягкие приступы мании, но более интенсивные периоды депрессии. Человек, который меня осматривал, однако, сказал, что он не верит в этот диагноз, сказал, что это причуда, привезенная из Америки.

— Он реально так сказал? — Теодор говорит так же недоверчиво, как и Макс, когда он услышал это прямо из уст эксперта по психическому здоровью.

— Потом он сказал, что биполярные диагнозы обычно ставятся только тогда, когда кого-то принудительно определяют в психушку или привозят сотрудники полиции. Он вынудил меня почувствовать, что я зря трачу его время, но я был там не по своей воле. Я не просил, чтобы меня направляли. Я пошел только ради Макса. Во всяком случае, он поставил мне диагноз хроническая депрессия, и я ушел.

— А как насчет самоповреждения? Он помог тебе с этим, верно?

— Оказалось, что я был слишком взрослым. Их услуги доступны только до двадцати пяти лет. Мне было двадцать шесть.

— Значит… они просто бросили тебя?

— В значительной степени. Макс назначил мне еще одну встречу с терапевтом, и к этому моменту я был измотан. Я чувствовал себя дураком. Скорее всего мнительным. Но я пошел. Ради Макса. Врач казалась удивленной тем, что нам сказали, но ее руки были связаны. Все разговоры вел Макс. Я не мог. Я так устал. Сдавшийся. Безнадежный. Она направила меня на когнитивно-поведенческую психотерапию (КПТ), поменяла мои антидепрессанты, и все.

— Это помогло? Терапия?

— Она заставила меня чувствовать себя глупым. Опекаемым. КПТ направлена на то, чтобы изменить образ своих мыслей, свое мышление и научить себя альтернативному выбору, способам как бороться с этим. Но я уже знаю, что должен делать. Я знаю, что, если мне плохо, я должен пойти прогуляться, поговорить с кем-нибудь. Знаю, что, если я чувствую желание причинить себе боль, я должен подождать, пока это пройдет, принять ванну или, опять же, поговорить с кем-то. Я все это знаю, но предпочитаю не делать этого. Так что, нет, это не сработало. Я уверен, что некоторым людям это помогает, но мне нет.

Мне ничто уже не поможет.

За этим следует молчание, но оно не кажется неловким. Такое облегчение. Умиротворение. Меня удивляет, что я не чувствую смущения. Осуждения. Рядом с Теодором я чувствую себя совершенно спокойно.

— Что послужило причиной? — спрашивает Теодор, озабоченно сдвинув брови, и, возможно, с некоторым любопытством. — У тебя было плохое детство?

Иногда мне хочется, чтобы это было правдой. Если бы я мог точно определить проблему, я мог бы решить, как с ней бороться. Это было бы легче, чем знать, что я родился таким.

— У меня была хорошая жизнь, замечательные родители. Меня воспитывали точно так же, как и Макса. Некоторые могут сказать, что у меня в мозгу болтается винт, но я думаю, что этот винт вообще отсутствует. Его с самого начала там никогда не было. Меня нельзя исправить. Мне ничто не поможет.

Его большой палец рисует маленькие круги на моей спине, и я чувствую это вплоть до пальцев ног.

— Ты хочешь сказать, что всегда так себя чувствовал? Даже в детстве?

— Я трахнутый на всю голову сколько себя помню.

— Не говори так. Ты не трахнутый на всю голову.

Он не может так говорить. Он не знает.

— Я притворялся больным с шести лет, просто чтобы остаться дома. Не для того, чтобы смотреть телевизор или играть на моей приставке «Nintendo»..., а чтобы завернуться в одеяло и плакать, пока не засну. Я впервые встретился с психотерапевтом, когда мне было одиннадцать. Я…

— Мне показалось, ты сказал, что никто не знал? — перебивает он, сбитый с толку.

— Мама догадалась, что я притворялся больным. После этого я наотрез отказывался ходить в школу. В конце концов, когда мне исполнилось одиннадцать и я пошел в среднюю школу, у нее на спине сидел директор. Они думали, что мама позволяет мне прогуливать занятия и не заботится о моем образовании. Но она делала это. Она пыталась. Я довел ее до финальной точки. У меня уже тогда была способность отключаться от мира. Сначала она пыталась говорить со мной. Плакала. Умоляла. Но я ее не слышал.

— Потому что ты отключался?

Мне нравится, как он пытается понять меня. Это почти терапия. На каком-то уровне я чувствую, что он начинает исцелять меня... но эта мысль опасна.

— Мне казалось, что я не нахожусь в своем теле. Я размыто видел ее перед собой, но меня там не было. Она умоляла, кричала, трясла меня. Но я был отключен. Она обратилась за советом к семейному врачу, и было решено, что у меня какая-то школьная фобия. Вот почему они отправили меня к психотерапевту.

— И что же он сказал?

— Понятия не имею, — пожимаю плечами. — Я действительно не помню, о чем мы говорили, и моя мама никогда не говорила со мной об этом. Все, что я помню из тех встреч, это то, что я смотрел на полку в форме кошки в книжном шкафу, стоящего позади психотерапевта, закрываясь, пока она говорила. Иногда моя мама была в кабинете с нами, иногда я был один, а иногда я сидел в приемной, наблюдая, как младшие ребята играют с пластмассовым кукольным домиком, пока мама разговаривала с доктором без меня. Мне назначили курс антидепрессантов, и встречи прекратились.

— В одиннадцать?

— Да.

— И что же случилось потом? Ты ходил к терапевту?

— Нет. После этого я научился скрывать это лучше. Я научился быть более убедительным в том, что болен. Я научился блевать, когда мне это было нужно. Я выяснил, какие части моего тела могут легче всего пострадать, затем ударялся или бил себя, создавая правдоподобный «несчастный случай», чтобы остаться дома.