Ждал и Остров. Ждал океан. Даже прибой притих. И ветер. Да, а вот ветер действительно стих. Плохо. Хорошо б ветерок в лоб. Ровненький такой, средней силы. Ну да ладно. Не ждать же погоды…

Кузьменко сосредоточенно затих, опустив в кабину голову. Экипаж терпеливо молча ждал, не мешая. Впрочем, эти минуты никому не были лишними. Каждому было что сказать… Но вот капитан вскинул голову, быстро огляделся, как очнувшись, и, не оглядываясь, положил привычно пальцы на вентиль пусковой пневмосистемы:

— Ну, славяне, — к запуску?

Попов, смаргивая пот из-под шлемофона (накатывалась несусветная дневная жара!), глядел в пыльно-серую спекшуюся гальку перед глазами. А пневматики колес маленько приспустились — удлинится разбег… Впрочем, на такой полосе оно и к лучшему… Хотя б смесь из цилиндров амортизаторов на тряске не повыбивало — тогда уж точно им всем… — додумать он не успел.

Над его головой кто-то тяжко длинно выдохнул. Он даже не успел сообразить: началось. Сжатый воздух устремился в цилиндры. Началось!

Густое мощное шипение, возникнув в глубине мотора, всколыхнуло застывший в ожидании горячий воздух и, набирая силу, пронеслось над волнами. Металлический звонкий щелчок заставил вздрогнуть тяжело-недвижный винт, в редукторе отчетливо клацнуло, винт тупо скрипнул, качнулся — и широкие черные лопасти, подрагивая, описали в тягучем шипении медленный круг.

Попов не видел снизу враз побелевшие глаза капитана, не видел, как шевелились беззвучно его губы, как забилась вспухшая жилка на виске. А винт, глухо гудя, уже вращался; уже посвистывал воздух, вспарываемый лопастями, и сами лопасти под аккомпанемент барабанного перестука поршней и металлической дроби клапанов таяли, расплывались в мигающую завесу. Палец Кузьменко чуть дрожал на «лапке» магнето. Спо-кой-но, только спокойно… Три, четыре… Ни секундой раньше, ни секундой позже… Шесть… Только с одной попытки, второй уже не будет, восемь… Та-ак… Пора! Тумблер раскрутки винта — щелк! Магнето — два деления вниз!

Тр-рах! — сработало сцепление. Взвыл провернувшийся вал. Ну?!

Вспышка зажигания; заслонку дросселя… регулятор смеси… Сейчас, сейчас… задрожали педали… «Забрал»?

Ба-бах! Первая вспышка смеси в цилиндре взрывом ударила по обнаженным нервам; «забрал»?!

И когда в патрубках оглушительно рвануло, и поршни грянули дробной пулеметной очередью, и вонючий, липкий, тошнотворный, чудесный плевок плотного синего дыма влепился в лицо, капитан едва не заплакал от счастья! Он до боли, до вспышек под веками зажмурил глаза, не веря себе, — а мотор, оживший мотор уже яростно-освобожденно ревел, в нетерпении дрожа под капотом, грозно сотрясая окрестности, изредка чем-то давясь и тут же прокашливаясь, стреляя давно холодными свечами и плюясь уже горячими масляными брызгами и все быстрей и уверенней набирая былую гордость и мощь!

Согревающийся мотор радостно и нахально орал на всю округу, и согнувшийся под ним старшина мотал, оглушенный, головой и старался отогнать от глаз что-то ненужное, неожиданное, застящее весь белый свет.

Извернувшись, он высунул голову наружу, не сводя глаз с торчащего над бортом края «уха» капитанского шлемофона, трепещущего на ветру. Скоро там? В лицо слепяще мело режущей пылью, иголки песка жгли щеку и шею, уши тяжело заложило. Рев нарастал до невыносимого звона; ну, скоро там?! И, как услышав, Кузьменко высунулся башкой влево, высматривая вытаращенными глазами старшину:

— Давай! — неслышно проорал его разинутый рот.

Попов сунулся назад и ударом сапога вышиб из-под левого колеса камень-колодку; «ил» над ним дернулся, старшина рванул за собой, падая, парашютную стропу, привязанную к камню под правым колесом, и успел увидеть, как удачно отлетел камень в сторону и забравший было вправо штурмовик перевалился влево, нацеливаясь на полосу, и двинулся вперед. На взлет. Все! Отступать некуда.

Попов рухнул на вытянутые руки, пропуская над собой крыло; ревущий самолет не полз — уже катился, невыносимо грохоча, над самой головой; не удержавшись, Попов вскочил — но рано! Врезавшись лбом во взлетно выпущенный закрылок, он с маху грохнулся на локти — и потому запоздал, на полсекунды запоздал!

Штурмовик освобожденно катился по полосе, быстро набирая скорость и рывками широко раскачиваясь и трясясь в ухабах; слышно даже в его могучем реве — сдвоенно хлопнули убранные закрылки; старшина взлетел с колен в вихре злобно несущейся в ноги, в живот, в грудь гальки; Сэнди готовно привстал в кабине; Попов, полузадохшийся песком и пылью, прыгнул на плоскость, руки скользнули по обшивке, неслышно вывернулись ногти, брызнула кровь; крыло метнулось куда-то из глаз, галька белой вспышкой рухнула в лицо — я упал?! Я здесь! Над головой уже возник топор стабилизатора — но я смогу! Смогу — я человек!

Галька пулями хлестала по коленям, свистел песок; Попов огромными прыжками мчался за подпрыгивающим в нарастании скорости штурмовиком, мчался в полуметре за вожделенной кромкой центроплана и в метре перед тупым ножом подскакивающего стабилизатора; Сэнди, что-то крича и вытянувшись в руку, боком полувывалился из кабины; беззвучно ревел, непрерывно оглядываясь из своей настежь распахнутой кабины, капитан; самолет бешено трясло на импровизированной полосе, камни с дробным грохотом летели из-под винта и колес и, взвихренные ураганной воздушной струей, ужасающей картечью лупили по ногам бегущего отчаявшегося человека; Сэнди, чудом удерживаясь, уже по пояс вывалился из кабины, размахивая ремнем портупеи; Попов немыслимым, нечеловеческим прыжком упал животом на трясущуюся плоскость, правой рукой вцепившись в зацеп-скобу подножки в борту, Сэнди швырнул ему ремень, старшина левой ухватил пряжку — а самолет несся, уже подпрыгивая длинными затяжными толчками, почти на взлетной скорости, и секунд больше не было, капитан оглянулся последний раз — последний, потому что полоса кончалась, оглушающе-стремительно вырастал впереди каменный мыс-поворот, и никаких решений уже быть не могло: взлет или смерть. Немедленный отрыв — или смерть в неотвратимом взрыве. Но капитан, беззвучно выплевывая синими губами проклятья, еще ждал, еще тянул, еще надеялся — четверть секунды, полсекунды, целую секунду. «Ил», неудержимо наращивая скорость, летел в каменную стену, в огонь взрыва, а капитан упрямо ждал, а старшина Попов медленно, неотвратимо сползал животом с крыла назад, над свистящей пропастью глубиной в полметра смерти уже повисли его колени, и тормозить машину было нечем, и сворачивать некуда, и тогда…

… и тогда, не оглядываясь, капитан плавно, как учили, чуть отдал ручку и, когда самолет послушно приподнял хвост, решительно взял ее на себя! «Ил» напрягся; капитан слепо видел лишь налетающую поверх капота черную каменную стену, неколебимую скалу-приговор — все, не успеть; и руки плавно заученно тянут ручку на себя…

… дробный вибрирующий грохот прыгающих колес…

… кратчайший гулкий перестук измученных амортизаторов…

… Снарядные удары вылетающих булыжников в бронированное брюхо…

… тугое биение ручки управления в ладони…

… надсадный, живой рев почуявшего погибель мотора…

Ну?!

Есть!

Надгробная плита скалы ухнула куда-то под мотор разом с мгновенно наступившей тишиной. Все оборвалось. Тишиной?!

Да! В мощном ровном реве мотора пела тишина — могучая, торжествующая тишина освобожденного полета.

Тишина-реквием.

Кузьменко плакал, кусая губы. Самолет набирал высоту, ревя полным газом над широко раскачивающимся внизу пенным прибоем; а впереди раздвигалось небо. И была победа — но было и страшное положение. Человек — живой человек в гибельном одиночестве остался там, внизу, в камнях и безнадежности, и капитан плакал, качая головой, и бешеные его слезы сдувало ураганным ветром в густом реве, рвущемся во все еще открытую кабину, и слезы текли, нет, мчались по опаленной черной коже в седые космы, развевающиеся серыми длинно-рваными лохмами из-под незастегнутого старого шлемофона.

— Но ведь не мог же я, не мог, не мог! — беззвучно в реве мотора и тугом свисте ветра бормотал капитан, и мотал головой, и кровь текла, мгновенно замерзая, из прокушенной губы. — Прости меня, Сережа, прости, простите меня все, кого я убил, кого предал, бросил… Но что ж я мог поделать, Господи, ведь я не один, нас ведь так много — и я не мог, я должен был, не мог…

А его руки, тренированные руки летчика, сами привычно регулировали поступление смеси, подбирали шаг винта, убирали и контрили шасси.

— … И как мне жить теперь, как жить, как…

А сзади в бронестекло-перегородку меж двух кабин чем-то давно уж колотили, призывая командира. Он грязным кулаком отер глаза, резко обернулся и… И замер, забыв все.

На него в упор, глаза в глаза, сквозь желтоватое толстое стекло с десяти сантиметров глядел… Ну да. Он. Старшина. Сергей Попов. Живой. Обыкновенно живой. И все тут.

Капитан молчал. А старшина глядел ему в глаза и… и чудесно улыбался сведенным судорогой ртом. А за ним неслышно ржал, разевая заросшую гнусной дьячковской рыжей бороденкой пасть, чертов мальчишка-лейтенант. Сэнди. Счастливый до безобразия пацан.

Дышать было нечем. Сердце не билось. И… И черт с ним. И черт с самолетом. И с Островом. И со мной. Жив — он жив. Да. Он стопроцентно, безусловно, абсолютно, гарантированно и реально — жив. И все тут.

Старшина, все так же застывше улыбаясь, прижал правую ладонь к стеклу, «пожимая» командиру руку, и стекло сразу окрасилось ярко-алой, неправдоподобно алой кровью: кожа на ладони была содрана до мяса, и лохмотья ее расплющились кляксами на стекле. Капитан продохнул воздух, рывком отвернулся, махом надвинул над головой фонарь, огляделся зверино и, костистой лапой стерев кровь с подбородка, сказал в голос, уважительно удивляясь: