Он ведь маленько заглянул тогда в те бумаги. Мракобесие, завораживающий страх и опасная черная дурость. Множественность миров, святая неприкосновенность вечной души, единение и духовное братство против — не сказать, но и помыслить жутко! — против якобы опутывающей разум, затмевающей совесть, вытравливающей божественную сущность Идеи! Божественную — слово-то какое. В двадцатом-то веке. Мало того. Единомышленники. Единоверцы. Имена, мнения, предложения, собрания-встречи. А это уже называется — как? Правильно. Организация — вот что это такое. И против кого? Чего? Против великой Идеи — и… Да, не обманывай себя! — и против Него, против Вождя. Против всего того, что он, солдат армии большевиков и большевик Кузьменко, принял всем сердцем, чем жил и за что всегда готов погибнуть в любом, самом лютом, бою.

Жил… Жил?

Задумавшись, он медленно опустился в то самое кресло за столом. Кхм… А пистолет-то фрицев так и лежит, как лежал. Роскошный, великолепный «вальтер». Хромировочка, правда, местами крепко помутнела от сырости и времени, а так — машинка заглядение. Кажется, морячки-разведчики, бывшие у них на аэродроме в ноябрьские праздники, рассказывали, что фрицевские офицеры такие вот игрушки специально себе сами покупают, за собственные денежки, для форсу. Страна, народ ихний воюет, а они такие вот пукалки за марки свои поганые покупают. Вот оно и есть — их нутро и суть…

Он вдохнул и потянул к себе пистолет. И замер. Застыл, с брезгливым страхом вздернув руку, с пальцев которой медленно, как стылая вода, потекла, мутно курясь, рыжая густая пыль. Тяжелый никелированный пистолет, мощное орудие убийства, автоматический 9-миллиметровый «вальтер»… рассыпался. Точнее, растекался — в прах. В густокоричневый гнилой прах. В мокрую тяжелую пыль. Значит, вон оно нынче как. Значит, пистолету уже и лет не сосчитать. А… А — нам?

Капитан в оцепенении глядел, как вокруг пальцев призрачно клубится темное, непрозрачное облачко, оседающее на тусклое от возраста и пыли лаковое дерево стола. Потом осторожнейше, боясь, что и стол, и кресло, и палуба под ним рухнут, провалятся в тартарары, стал приподыматься. И тут дверь с лязгом распахнулась, и всунулся по плечи нарочито развеселый американец-лейтенант:

— Сэр, приношу извинения, но апельсиновый сок, яичница с беконом, оладьи с патокой и мамин яблочный пирог к…

— Сгинь… — буркнул, не поднимая глаз, капитан.

Дверь гулко недоуменно лязгнула. Бекон, патока… Картошечки б сейчас! И к ней обязательно… Стоп!

Вот. Вот же оно! Он тут. За спиной. Ну, капитан, — держись…

Полупригнувшись, Кузьменко в бесконечные немо-гудящие секунды стал боком выдвигаться из-за стола, одновременно медленно, весь в ожидании мгновенного удара в спину, оборачиваясь, и, наконец, вскинул глаза навстречу темному, буравящему ледяному взгляду и, не мигая, уставился в упор в бездонные, черные, немигающие зрачки — как в бесконечность. В глухую переборку. В сплошную, непоколебимую стальную переборку. В ту самую дверь, куда он шагнул сегодня ночью.

Он незряче видел перед собою крашенный серой шаровой краской металл, на нем — явно для украшения — какую-то древнюю игрушечно-разноцветную морскую карту в изящной застекленной рамке, с той, с обратной стороны — неровный лист обшивки, и там же видел, видел! — зазывно мерцающий, бесконечный черный туннель в огромных немигающих зрачках; туннель, в который он шагнул сегодня и в который сейчас его властно звал, тянул, влек все тот же взгляд — взгляд уводимого той ночью отца…

Свой взгляд…

Он потянулся вперед, к глазам, ко тьме, к проходу — и в последний миг немыслимым усилием инстинкта шарахнулся назад, ударился затылком, всем телом о дверь, затрясшимися взмокшими руками нащупал ручку и ввалился спиной вперед в ходовую рубку.

Удивительно: в помещении ГКП корабля действительно вкусно пахло. Апельсинами, какими-то копченостями и вообще уютом. Быстро приходя в себя («Похоже, быстро очухиваться становится привычкой…» — усмешливо пронеслось где-то подспудно), он мимоходом глянул в темное зеркальце, кем-то прикрепленное над штурманским столом. И опять не удивился — в нем ничего не отразилось. Лишь мутный, тускло мерцающий свет. Дым. В общем, кусок железа вместо зеркала. Ну и пес с ним. Подумаешь — непрозрачное стекло. Мы и не такое видали. И видаем. Видаем? Видим? Ну-ну…

Так, что тут? Три банки разных то ли соков, то ли компотов. Консервная банка с ветчиной. Знаем, «американка» ленд-лизовская. Кусок чего-то вроде черной пересохшей замазки, скатанной в мятую колбасу редкостно неприличного вида. Ага, вроде колбаса и есть, и пахнет замечательно. Только чушь все это. Свинячьи радости. Картошечки бы, эх! Еще — мочененькой капустки, вяленый лещ, конечно, и кружка «жигулевского» — такая, знаете ли, запотевшая, литого стекла, тяжеленькая кружчонка, да… Ну огурец — это святое. Сало мерзлое. С розовым боком, скользким на морозе. И мамины вареники. С творогом. Нет, сначала с картошечкой, потом — с капусткой, и уж потом — с творогом. Да! Еще сметана — плывет в миску эдак тяжело и маслянисто и светится изнутри, как луна…

Чего-чего он бубнит?..

— … если он двигался параллельно с нами, по времени линейно. Если! Но главное — в самом лесе. Деревья шли от мертвого к живому. Это-то и есть самое главное, чего сначала мы не видели. Впрочем, мы вообще видим лишь то, к чему привыкли, что можем сразу объяснить и что обязательно возможно, по нашему мнению. И там мы работали так же, как тут: пойди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что. А как можно арифметической линейкой замерить температуру воды? То-то…

Работали? Капитан хмыкнул, покосившись на него. Старшина отхлебнул из банки и пожал плечами:

— Конечно. И ты кое-что понял. Ты же сейчас только вид делаешь, что полосу строишь. Нет?

Сэнди выжидающе поглядел на капитана, но тот, к его и старшины удивлению, молчал, угрюмо ковыряясь ножом в банке ветчины. Старшина подождал — но Кузьменко, не поднимая глаз, буркнул:

— Ну и?

— И не увидели, что лес там растет как бы… Ну, назад, что ли. Вчерашние деревья, обоженные взрывом, оживали и, зеленея, уходили в свое детство. В саженцы. Причем скачкообразно во времени. Да… Это куда страшнее, чем приборы…

Капитан вяло жевал холодное скользкое мясо. Надо бы, конечно, разогреть. Да ладно. И так сойдет. Хлебца б…

— У нас не работал ни один компас, встали хронометры. Дикая головная боль. Ну компасы, часы — ладно. Даже зеленые вспышки по ночам. Но то, что творилось с оптикой…

«Уходить или не уходить? — вроде отстраненно размышлял вяло капитан. — Эк, как ловко он меня поддел. Угадал… Но, возможно, он прав. Возможно, мы первые. И, конечно, никакой это не остров. Значит, можно попробовать…»

Кузьменко уже понимал, какое решение зреет в нем, и со всей военной очевидностью видел все выгоды, возможности и мощь, которыми они могут заручиться. Точнее, они двое — русские, советские люди. Пацану все это не нужно. Мало того. Опасно что-либо передавать ему, отдавать. Ему — это ведь означает всем им — там, за океаном. Временным союзничкам, которые спят и видят нас удавить. Которые с семнадцатого года держат пальцы на нашем свободном горле. Да, но и девать-то его некуда, этого представителя классового врага.

— … даже простой бинокль, не говоря о сложной оптике. Искажение перспективы — линейно и во времени. Некая микромодель свертывания матрицы «Пространство — Время».

— И как же вы оттуда выбрались? — ничем не проявляя интереса, осведомился в банку капитан.

— И гиблые пади. Ты, конечно, слыхал, Саня… Так вот, нету там никакой гибельной жути, нету никакого дурмана, как твердили местные старики, и никаких газов, как утверждали геологи и топографы. Просто там твое «я» сходит с ума. Время. Время! Вот в чем штука. Ведь твои часы — те, что внутри тебя, — тикают независимо от твоего желания и даже понимания. А там все часы — наши, земные хронометры, точнее, не земные, а нашего времени, нашей плоскости выходят из строя. Мы оказываемся как бы на срезе, на грани плоскостей. Пересекающихся именно в той точке плоскостей. Постоянны ли точки пересечения? Движутся ли во времени и пространстве? Являются ли только геометрией — или же могут быть точками… Э-э… Некими проходами? И вписаны ли, впечатаны, введены в данную местность как ее часть? Можно ли перемещать их, используя как некий аппарат? Ведь здесь мы видим, что остров — то, что нам кажется островом, — в силу своего положения, конфигурации и изолированности идеально подходит…

— Это они, — негромко буркнул капитан.

— Что? — воззрился на него старшина.

— Вот, — мрачно ткнул пальцем в подсохшую рану на своем лбу Кузьменко. — Или, может, это ты меня, покуда я дрых, тюкнул?

Старшина подумал, помолчал и вздохнул:

— Да. Можно и пошутить… За неимением.

— Ага, — проворчал Кузьменко. — Вот рехнемся окончательно — то-то насмеемся. Слушайте, ребятки, а ведь старшина прав.

— Насчет чего? — Сэнди взобрался на стол с ногами и умостился, по-кошачьи растянувшись боком на всю его длину.

— А насчет того, что до поры не след спешить отсюда улетать. Ведь соскочить всегда успеем. А попадем ли?

Старшина поднял глаза, особенно, впрочем, не удивившись.

— Да, старшина. Мы должны выполнить свою задачу таким образом, чтоб… Ну, не то чтоб определить союзника или поддержкой заручиться. Тут надо смотреть глубже. Мы, может, единственные из людей, кто остался тут живыми, и можем войти, узнать и донести до наших. Ну ты лучше меня все знаешь и лучше скажешь, у меня не то. Словом, я за то, чтоб мы…

Стол с грохотом подпрыгнул и выдернулся из-под подлетевшего над ним Сэнди; диван вывернулся боком и старшина, перекувыркнувшись в воздухе, размахом отброшенной руки бабахнул завертевшейся банкой сока в подволок и тут же врезался затылком в физиономию свалившегося под него американца.