Юна повесила трубку и посмотрела на часы. Стрелки показывали без пятнадцати два ночи.

Она не сомкнула глаз до утра. Ждала возвращения Саши, ей хотелось ему сказать, что она была не права, сказать, что у нее нечаянно сорвалось с языка…

Потом целые сутки Юна просидела в комнате, заперев дверь на ключ, чтобы в квартире думали, будто их обоих нет дома. Она не откликалась ни на телефонные звонки, ни на стук в дверь. Юна чувствовала, что бездеятельное ожидание опустошает ее, вот-вот сердце остановится.

И вдруг вспомнила, как отнесся Саша к ее ссоре с Рождественской… Когда она ему сказала, что поводом ссоры послужили их отношения, Корнеев снисходительно посмотрел на нее и с издевкой спросил:

— Тебе что, Тапирчик, нужна расписка? Можем расписаться… Раз и два…

Теперь-то она поняла, что Саша, уже зная ее натуру, сыграл на духе противоречия: он заранее угадал, что такое предложение выглядит подачкой, а она, гордая, подачку не примет…

— Нет, расписка мне не нужна! — независимо вскинув голову, сказала Юна. Но перед самой собой она могла не кривить душой: ей очень хотелось выйти за Сашу замуж. По-настоящему! Со свадьбой. С поздравлениями. — Это тетя Женя считает, — добавила она тогда, — что мы должны расписаться. — Юна как бы всю ответственность за сказанное перекладывала на Рождественскую.

Но Корнеева такое объяснение не успокоило. Ему, вероятно, было важно, чтобы Юна сама уверилась в том, что отношения, сложившиеся между ними, нормальны, и не требовала большего.

— А у тебя своего ума нет? Что за примитивизм мышления? Все козликом по небу прыгаешь? Твоя Рождественская, видно, еще дворовыми законами послевоенного времени живет! А война, слава богу, двадцать с лишним лет как закончилась. Да и ты хороша! Все продолжаешь дворовой девчонкой быть. Печать в паспорт и — навеки мой.

«Неужели я в самом деле такая отсталая, ограниченная, примитивная дура?.. Разве счастье в расписке?» — подумала Юна.

— Впрочем, откуда тебе было набраться знаний, стать интеллигентным человеком? — между тем продолжал Корнеев. — Вероятно, в твоем дворе одно быдло жило, если, как ты говорила, Симку за короля держали! Да и в этой квартире не лучше. Взять, к примеру, Тамару. Чего стоит эта директорша! — И, встав около Юны, подперев бока, как это делала соседка, Саша скопировал ее интонацию и фразу: — «Во всяком случае не позволим!» А что «не позволим», и сама не знает! Главное — «не позволим»! Ты, вероятно, привыкла оглядываться сначала на двор, теперь на квартиру…

— Так я же здесь живу, — перебила его Юна. — Должна с ними считаться.

— Никому ты ничего не должна! Сколько можно тебе внушать это! До чего же въелась в тебя рабская психология…

После этого разговора в доказательство того, что у нее психология не рабская, Юна перестала здороваться с Тамарой Владимировной.

…Утром Юна услышала, что Саша возится с ключом у двери.

— Тапирчик давно ушел? — спросил он у «мамашки», выплывшей из своей комнаты.

— Мы ее что-то очень-сь давно не видели! Со вчерашнего вечера.

— Тапирюшка, ты дома? — игриво произнес Корнеев, открывая дверь. — Ну что, очухалась, — лицо его было помято, словно ни минуты не спал.

«Он был у нее», — пронзило Юну.

— Где ты был? — голос ее дрожал. — Я всю ночь не спала!

— Я тоже всю ночь не спал! — ответил Саша с хмельной игривостью в голосе.

— Где ты был?

— А разве тебе интересно знать, где я бываю? Где я был, там теперь меня нет. — Он налил в стакан вина — початая бутылка у него была в кармане — и выпил его залпом.

— А все-таки? — настаивала Юна.

— Все-таки — у Ахрименко. Всю ночь говорили, обсуждали с ним совместную работу. Утром поехали в редакцию. Потом я зашел в гостиницу, пришлось поменяться сменой. Сама понимаешь, какой из меня сейчас работник!

— А позвонить мне нельзя было?

— Я был зол на тебя.

«Поэтому поехал к ней, чтобы пожалела и приласкала», — подумала Юна. От этой мысли у нее яростно заколотилось сердце. Она хотела что-то сказать, но ее позвали к телефону…

— Юнчик, — раздался в трубке голос Ахрименко. — Саша час назад выехал к тебе. Мы с ним поздно легли и проспали весь день… У меня сегодня свободный…

— Спасибо, спасибо. Все знаю, — перебила его Юна. — Извини, мне сейчас некогда.

«Наверное, Ахрименко позвонил туда, и там сказали, что Саша уехал час назад… ко мне… Он же теперь от нее, конечно, ничего не скрывает! И она его ждет, и принимает, когда ему заблагорассудится приехать. Все терпит эта «святая женщина», «милый человечек»! А с Ахрименко он, видно, раньше не созвонился, и они не договорились, как мне врать».

Тревога все глубже проникала в существо Юны, и одновременно в ней поднималась волна злости против незнакомки. От недоверия и своего бессилия ей становилось страшно.

— Кто Тапирчику звонил? — услышала Юна, как только вернулась в комнату. Корнеев ласково притянул ее за талию к себе.

Юна резко высвободилась из его объятий.

— Мы обижаемся?! — усмехнулся Саша. — Все-таки хорошо, что заменили шторы. Совсем другой вид, — он явно пытался переключить внимание Юны на что-то иное, перевести разговор на другую тему.

Она, однако, насупившись, молчала.

— Тапирчик, хватит сердиться! Обещаю: в следующий раз, если задержусь, обязательно позвоню. Я голоден как зверь. У нас есть что перекусить?

«Если я сейчас ему не скажу о своих подозрениях, — тем временем думала Юна, — то потом уже не скажу ни за что! И ложь будет стоять между нами. Мы будем жить и притворяться, что все в порядке».

— Я знаю, где ты был, — наконец решилась она сказать. — Только что говорила с Ахрименко. Он сказал, что вы всю ночь беседовали и весь день проспали. Но ведь я ему звонила в два часа ночи! Больше мне не лги. Даже если разлюбишь — не лги. Правду трудно, но возможно пережить.

— Сама виновата. Указала мне на дверь, а я не детдомовский. Мне есть где жить.

Юне казалось, что пол заколебался у нее под ногами. Саша подошел к ней, прижал к себе. Она стояла, безвольно опустив руки, с ужасом переживая сказанное им. А он шептал:

— Тапирюшка, прости меня. Я виноват. Я был зол на тебя. Ноги как-то сами собой понесли меня туда. Засиделся. Решил остаться. Меня с Надей ничего не связывает. Мы давно спим в разных постелях. И не могу я с Надей вот так, сразу порвать. Она для меня столько сделала. И никого у нее, кроме меня, нет. Но люблю-то я тебя! Ну, Тапирчик, потерпи, родненький. Немного потерпи.

Это признание Корнеева опять вернуло душе Юны доверие. Теперь она готова была терпеть его выходки, на все готова ради него… Даже сама бы отправила Сашу к Наде, пусть навестит, поможет в чем надо — лишь бы домой вернулся. Она опять ему верила. А Саша, замаливая вину перед Юной, доказывая, что она действительно единственная для него на всем белом свете, обрушил на нее ласки, нежность. У Юны закружилась голова…

Потом он сказал:

— Вот что, Тапирюшка, собирайся, идем в ресторан! Отпразднуем наше примирение и помолвку. Я в гостинице стрельнул немного. А скоро получим еще копеечку. Не волнуйся.

И Юна успокоилась совсем. Ей показалось, что наступила прежняя безмятежность и гармония в их жизни, что ничто не может омрачить ее. Ведь красивые у них отношения, ведь счастлива она!

Спустя некоторое время как бы между прочим Юна сказала Корнееву, что этим летом исполнится десять лет со дня смерти Фроси.

— У меня отец пропал без вести, — вздохнул Саша. — А я к нему на фронт бежал, да поймали и отправили домой. Так что я тебя хорошо понимаю. Маме твоей обязательно что-то сделаем. Поставим ограду и недорогое надгробие. Я в одном месте должен получить кое-что. На эти деньги и сделаем.

И Юну безгранично тронули эти слова — ведь Фросю он никогда не видел, а заботится о памятнике.

До поры до времени ничего Юна не стала говорить об этом Рождественской. Виделся Юне день в солнечных лучах и зелени деревьев, когда они с Евгенией Петровной придут к могиле Фроси и Рождественская в изумлении остановится перед оградой и доской, на которой будут выбиты самые простые слова. Евгения Петровна спросит: «Откуда это? Кто сделал?» И тогда Юна с гордостью ответит: «Саша постарался. Весь гонорар за статью отдал».

Наступила весна. В один из апрельских дней Корнеев пришел от Ахрименко и сообщил Юне, что будет дежурить в гостинице два дня подряд, так как у сменщика кто-то заболел из домашних. Пользуясь отсутствием Корнеева, Юна занялась уборкой. Но вскоре он вдруг пришел и стал что-то искать в бумагах.

— Что, дежурство отменилось? — спросила Юна.

Корнеев молча продолжал перебирать бумаги.

— Что ты ищешь?

— Страничка одна потерялась. Не помню, то ли здесь оставил, то ли у Ахрименко. Хотел сегодня в перерыве занести в редакцию, оставить там на вахте. Не помнишь, когда я ночью от Миши звонил, про страничку не спрашивал?

— Нет, ты сказал, что прямо от Ахрименко поедешь на работу.

— А приехал к тебе, — напомнил Саша, — но — ненадолго, все равно дежурить два дня подряд! Ох, как мне все это надоело! Отчего мы так скудно живем? Была бы, например, машина… Взял бы Тапирчика, и поехали куда глаза глядят. А здесь — иди добывай хлеб насущный. Нет, пора заняться творчеством вплотную, иначе вся жизнь пойдет прахом, — и он, поцеловав ее, ушел.

Юна стала разбирать черновики Корнеева и нечаянно натолкнулась на клочок бумажки, который он, вероятно, и искал. Она развернула бумажку. Начав читать, поняла, что записка написана утром.

«Кисуля! Не забудь! Завтра, 28 апреля, вечером идем в «Метрополь», — Юна в волнении закусила губу до боли. — Поздравляю тебя, мой родной, с юбилеем нашей встречи и помолвки. Очень прошу, надень замшевый пиджак. Не пренебрегай. А то получается, что его напрасно купила. Сто рублей принесу в ресторан, чтобы ты сразу отвез свой долг и мог считать себя «порядочным человеком».

Кисонька, прошу тебя, сократись в долгах. Не то машинные деньги все разлетятся. Тебе же хочется машину, и твой «котеночек» старается все сделать для этого…»