2 ЛЮБОВЬ

Годы и годы ее жизнь складывалась из маршрута от дома до работы по утрам. Днем — лабораторные дела, вечером — общение с соседями по коммуналке либо свидания с Серафимом. Иногда распорядок ее бытия нарушался встречами со знакомыми. Семья Рождественской, друзья Симы, Лаврушечка с Эмилией — они тоже были привычной необходимостью ее жизни. Все это являлось для Юны какой-то оболочкой, защищавшей от того, что происходило в мире. С течением времени оболочка так уплотнилась, что Юна порой ощущала себя «завернутой в кокон».

Любви Юна не искала и не ждала.

Давно замечено, что многие события человеку только кажутся неожиданными, произошедшими будто бы от столкновения непредсказуемых случайностей. Но, если вникнуть поглубже в то, что случилось, начинаешь понимать: для события уже была подготовлена благодатная почва.

В тот зимний воскресный вечер Юну одолевала злая тоска. Все поднялось в ней против сослуживцев, «прорабатывавших» ее несколько дней назад за прогул.

«Видеть никого не хочу, — думала она. — А что делать? Жить на что-то надо…»

Юна слонялась из угла в угол, не зная, куда себя деть. К Рождественской ехать не хотелось. Лаврушечка с Эмилией, она знала, ушли в театр. Юна открыла книгу и тут же захлопнула, не прочитав ни страницы. Начала было гладить, но, не закончив и этого дела, выключила утюг. Потом поняла, что раздражение вызвано еще и шумом, доносившимся из кухни. Директорша в очередной раз начальственным тоном распекала «мамашку», а та, как всегда, заискивала перед ней. Юна подумала, что ведь и она теряется перед хамством соседки, хотя пытается той что-то доказать.

«Куда бы пойти?» — и вдруг Юна вспомнила, что Симка, уезжая несколько дней назад в командировку, поручил ей передать какую-то статью Ахрименко. Срочности в этом не было никакой, но она все-таки решила позвонить сослуживцу Симы.

Телефон висел на стенке в конце коридора, около комнаты слесаря-сапожника. Дверь в комнату была распахнута настежь, и Юна увидела празднично накрытый стол, а слесаря-сапожника при галстуке, в белой нейлоновой рубашке, поверх которой был надет длинный черный фартук. Он восседал на высоком табурете и, заглушая Шарля Азнавура, колотил молотком по заготовке, натянутой на колодку. Слесарь явно был навеселе. Он во весь голос пел «Дубинушку», словно соревновался с французским шансонье.

Виктор Васильевич ожидал гостей и в то же время не терял, что называется, времени даром. В его семье гостей любили и принимали, по возможности, «на широкую ногу». С давних пор это стало для них обычаем, праздником. За день до прихода гостей жена Виктора Васильевича допоздна готовила студни и заливные, ставила тесто, чтобы поутру начать печь пироги.

Как только Юна сняла трубку, слесарь нараспев спросил:

— Мае-ешь-ся? Иди-ка сюда, налью беленькой.

— Мне надо позвонить и ехать… Спасибо, — поблагодарила Юна и начала накручивать диск аппарата.

— Гребуешь? Иди выпей, — будто чувствуя настроение Юны, он пригласил ее еще раз.

В это время в коридоре появилась директорша. Обожала Тамара Владимировна, подбоченясь, остановиться возле телефона, когда кто-нибудь пользовался им: занимают, дескать, аппарат, о пустяках треплются, а тут по делу никак не позвонишь. Вот и сейчас директорша нависла над Юной, когда та договаривалась с Ахрименко о встрече.

— Новый кавалер, что ля, появился? А тово ж куда? — поинтересовался слесарь, когда Юна опустила трубку на рычаг.

— А тово я недавно с кралей встретила… — вмешалась директорша.

— Чего встряла? — перебил ее слесарь. — Ну, встренула и встренула…

— Получше-то нашей будет, — ехидно хихикнула директорша, не обратив внимания на слова Виктора Васильевича. — С виду — побогаче. Только в ушах рублей на пятьсот висит.

— Хотя бы раз в месяц вы своему языку выходной давали, — разозлилась Юна, — а то…

— Нет, вы посмотрите на эту нахалку! — возмутилась директорша. — Правда ей не нравится! А я всегда только одну правду говорю! Вот тебе истинный крест — видела его с кралей, и в ушах пятьсот. С места мне не сойти!

Да, в шестьдесят седьмом году серьги за пятьсот рублей, конечно, были целым состоянием.

Слово «любовь» так много в себе заключает. Особенно спаянное с человеческой верой и надеждой. И нежность, и милосердие, и тепло, и терпение — все в этом слове. В своей жизни без Фроси Юна с годами, может быть, все острее ощущала отсутствие ласки, нежности, тепла, которыми так щедро та одаривала свою дочку. Ни друзья, ни Серафим эту потерю восполнить не смогли. Душа ее уже созрела для любви, а значит, неизбежно должен был появиться ОН, долгожданный, единственный…

Когда Юна приехала к Ахрименко, тот провел ее в комнату и представил ей неряшливо одетого человека, примерно одного возраста с Серафимом.

— Познакомься, — сказал Ахрименко Юне. — Саша Корнеев. Мой приятель. И наш автор. — И, обратясь к нему, добавил, немного запнувшись: — Боевой адъютант нашего Симы, его верный друг и товарищ. («Боевой адъютант» — это уже была цитата из Серафима.)

Саша не произвел на Юну особого впечатления. Ростом он был чуть ниже Симы, но шире того в плечах. Сима всегда элегантно и модно одевался, отличался педантичной аккуратностью. А на Саше брюки не только лоснились, но и давно, по-видимому, были не глажены. Манжеты рубашки обтрепаны. На ногах — войлочные ботинки «прощай молодость». Особенно Юне не понравился апломб — при таком-то внешнем виде! — высокомерие по отношению к ней и Ахрименко.

Но голос Саши, с бархатными модуляциями, был хорошо поставлен. Благородные черты лица и вальяжность в поведении сочетались в нем с босяцким облачением.

Заговорили о литературе.

— Ну что ты говоришь? У него рабская психология, — сказал Саша о творчестве поэта, имя которого Юне было неизвестно. Раскинувшись в кресле, своим бархатным баритоном он как бы заполнил всю комнату. Юна не очень-то понимала, о чем он говорил. Но голос его ее обволакивал, умиротворял. — Сейчас все построено на сублимации, — продолжал Саша.

— А что такое сублимация? — спросила Юна. Она словно вернулась из забытья.

— Ну, детка, — Саша снисходительно взглянул на нее, — где вы воспитывались? Обратитесь к любому школьнику или, в конце концов, к толковому словарю. Это — во-первых. Во-вторых, нужна элементарная культура слушания. Не следить за речью собеседника — неинтеллигентно.

— Во дворе я воспитывалась! На улице! — огрызнулась Юна. — А делать замечание женщине в обществе тоже не признак великой интеллигентности.

— Ну какая вы женщина?! — воскликнул Корнеев, явно заводясь. — Девчонка!

— Ладно, ладно, — примиряюще остановил их Ахрименко, — нашли, из-за чего шуметь. Лучше выпьем кофе… — И хозяин перевел разговор на другую тему: — Как Надя?

— Ничего. Благодарствую. Сейчас ей лучше. Но, вероятно, выйдет на работу не скоро, — ответил Корнеев и стал набирать номер телефона.

Юна опять услышала слово «детка» и бесконечно долго произносимое «ца-ллу-ую».

— Валентину помнишь? — кладя трубку на рычаг, спросил Корнеев Ахрименко. — Маленькая, с приплюснутым носом. Ты еще сказал, что ее лицо можно спутать с начищенным дном сковородки — так гладко все на нем. Говорит, что млеет от любви. Говорит, что скучает за мной…

Он закинул ногу на ногу и начал отхлебывать, смакуя, кофе.

«А еще аристократа корчит! Знатока литературы и искусства, — Юна подумала о нем с неприязнью. — Да он просто дешевка».

Она вдруг вспомнила словцо дворового жаргона. Из того времени, когда мальчишки ее дома, подрастая, начали «строить из себя» подворотнюю шпану и отпускать различные хлесткие словечки. Понятием «дешевка» они определяли показушников и хвастунов.

Подумать только, как он произносит «благодарствую» и «ца-ллу-ую»! На старинный манер. Как все в нем нарочито и неестественно! Как он претенциозен в своей откровенности и наигранной раскрепощенности! Он будто все время позирует и сам за собой наблюдает со стороны.

Позже она узнала, что за этими «манерами» Саша скрывает неуверенность в себе, закомплексованность, несамостоятельность.

А тем временем в беседе за кофе наступила пауза. Неожиданно Корнеев, посмотрев на Юну, произнес:

— У вас очень чистые глаза…

Юна с удивлением взглянула на него.

— Что, не так? — он с напускным равнодушием стал изучать ее лицо.

Когда Юна пошла домой, Корнеев проводил ее до метро.

— Дай-ка твой телефончик, — сказал он, прощаясь.

— Мы, кажется, на брудершафт не пили, — рассердилась Юна.

— Ничего, еще успеем, — спокойно отреагировал Саша. — Ну так говори же телефончик!..

Юна почувствовала, что интересует его, и не без ехидства спросила:

— Я вам понравилась?

— Не сказать, чтобы очень, — ответил Корнеев. — Имя Юна мне уж точно не нравится. Юна, Юнга, Дюна. Черт знает что. Я тебя буду звать Тапиром.

— Это что, будет конспиративная кличка?

— Нет. Имя только для меня. Я люблю тапиров, вообще зверюшек люблю. А ты видела тапиров? Покажем. У них хоботочек на мордочке. У тебя такой же, — и он нежно провел пальцем по ее носу.

Телефончик Юна ему дала.

— Ну, оревуар. Я тебе как-нибудь позвоню. А про верного «друга-товарища» забудь. Женщина другом быть не может. Она — или жена, или любовница.

А через неделю Корнеев позвонил ей в НИИ. Она сама сняла трубку и сразу узнала его бархатистый голос:

— Тапирюшка! Это я.

В «тапирюшке» было столько нежности, что у нее вдруг захватило дух.

— Я вас узнала.

— Тапирчик, ты обедал? Еще не успел?! — его обычное «ничего» опередило ее ответ. — Ничего, я тут прихватил пару бутербродов и яблоко для различных зверюшек. Поделимся. А копытцам тепло? В тот раз ты была в легких ботиночках.

— А что?

— Как смотришь насчет путешествия в зоопарк? Погуляем. С родственниками там тебя познакомлю. На большее я пока не взойду.

— Не знаю. Я же на работе…