Однако Юна не извинилась перед Рождественской. Изобразила обиду, хлопнула дверью, ушла от Евгении Петровны.

Лишь много позже Юна поняла, что, охваченная любовью к Саше, считая себя сильной, она забыла обо всем на свете. Предала и свое настоящее имя, и все свое прошлое. Предала Рождественскую, Паню и Фросю.

…Казалось, жизнь Юны с Корнеевым потекла без особых волнений. Юна чуть ли не боготворила Корнеева за ласковость, нежность, внимание, уважение.

Почему-то так уже повелось, что свое уважение, любовь к женщине современный мужчина перед посторонними людьми проявляет своеобразно. Своим друзьям любимую представляет не иначе как: «Моя любимая женщина», видя в этом некую свободу нравов. Такое представление у друзей недоумения не вызывает. Принимается как само собой разумеющееся сосуществование одной любимой и других — нелюбимых, но также ему необходимых. И порой скорее удивляет ситуация, когда одна и та же женщина выступает в двух ипостасях: и любимой, и жены, то есть становится единственной.

Отчего же это происходит? Не оттого ли, что война унесла огромное количество мужчин и появился их дефицит? На одного сразу несколько любимых и нелюбимых. Или именно потому, что их очень много погибло, они и не успели передать сыновьям того трепетного отношения, которое сами испытывали к своим женам? Объяснить трудно. Но в одном можно быть твердо уверенным, что каждая женщина хочет быть любимой и женой одновременно.

Поэтому Юну и трогало, что Корнеев везде и всюду, где бы ни появлялся с ней вместе, всегда, представляя ее, говорил:

— Это моя любимая жена.

Лишь в одном доме она заметила, что его слова вызвали замешательство и смущение хозяев, но значения этому не придала.

И только месяца через два со времени начала их совместной жизни, когда Юна уже безраздельно ему поверила, она узнала, что это значит — «моя любимая жена».

Несколько раз она просила Сашу, чтобы тот пригласил к ним в гости Ахрименко. Но Саша находил различные отговорки и приятеля не приглашал. Вообще начала замечать, что Корнеева что-то тяготит. Он все чаще делался сумрачным, замкнутым. Потом как будто с явным усилием встряхивался и обрушивал на нее поток ласк. И в эти минуты он повторял ей обычно одни и те же слова:

— Я никогда тебя не оставлю, никому не отдам, козлик ты мой, летящий по небу. Тапирчик, мой любимый.

Иной раз Юне по наивности казалось, что его сумрачность, его тяжелое настроение вызвано… дырявыми шторами. Они же явно его раздражали, да он этого и не скрывал. И вот Юна продала единственное нарядное платье и купила красивые шторы.

Ахрименко она пригласила сама. Тот был удивлен: раньше Юна его к себе домой никогда не приглашала. Юна сказала Ахрименко, что у нее его ждет сюрприз!

Тяготение Юны к «сюрпризам» приводило порой ее жизнь к неожиданным поворотам. О том, что она пригласила Ахрименко, Корнееву сказано не было.

Каково же было их удивление, когда Корнеев и Ахрименко увидели друг друга.

— Знакомься, — сказала Юна, хитро подмигнув Ахрименко, когда тот вошел в комнату. — Мой муж, Саша Корнеев.

— Твой муж?! — Ахрименко переводил непонимающий взгляд с приятеля на нее. Потом, сообразив, что его удивление чересчур затягивается, постарался взять себя в руки: — Ну что ж, познакомимся теперь с ним как с твоим мужем. Значит, вот он, твой сюрприз! — И, будто оправдываясь за свой визит, он обратился к Корнееву: — Понимаешь, она говорит, приходи в гости, тебя сюрприз ждет. Ну я и пошел за сюрпризом.

Когда Ахрименко вошел, Корнеев оторопел. Юна заметила и его изумление, и то, как нервно задвигались желваки на его скулах.

«Может быть, им надо побыть наедине», — подумала Юна, а вслух произнесла:

— Мальчики, вы поговорите, а я займусь по хозяйству. Саша, — Юна посмотрела на Корнеева, — накрой на стол.

Готовя закуски, Юна, с пылающими щеками, веселая, вертелась между кухонным столом и плитой, резала, раскладывала угощения по тарелкам, и все в ней ликовало. Она даже потихоньку напевала: «Я танцевать хочу…»

«Господи, какая я счастливая! — думала Юна. — И за что мне такое счастье? Я люблю! Даже Тамарка меня теперь не бесит, — неизвестно почему вспомнила директоршу. — Вот так всю жизнь вместе», — а в памяти звучали бархатистые переливы голоса Саши и всякие ласковые словечки, которыми он ее награждал. И снова и снова звучал на кухне незатейливый мотивчик: «Я танцевать хочу…»

Юна была уже около комнаты, дверь которой оставалась слегка приоткрытой, когда услышала голос Ахрименко:

— Значит, если бы не Юнка, ты так и не объявился бы? Я уже во всесоюзный розыск хотел обратиться. Звоню на Покровку — молчание. Звоню на Кузнецкий — едва разговаривают. А ты, оказывается, теперь здесь обосновался. Это что, действительно серьезно?

Юна застыла у двери. Тарелки в ее руках задрожали, внутри все похолодело.

— А она про Надю знает? — спросил в этот момент Ахрименко.

— Я Тапирюшке все сказал, — ответил Саша. — Как есть. От Нади я ушел. Разве незаметно, что у нас здесь семья?

— Ушел, пока Надя в больнице! — сказал Ахрименко. — Кстати, она мне недавно звонила. Спрашивала, когда ты должен вернуться из командировки? Я не знал, что ей ответить. Ты исчез внезапно… И Юнка вдруг ушла от Симки… Кто бы мог подумать…

— Почему ты решил, что она ушла? Серафим сам ее бросил. Я слышал от ребят, — зло произнес Корнеев. Но затем его голос проникся нежностью: — Вообще Тапирчика не трогай. Я ее люблю. Понимаешь: люблю! И она меня любит!..

Юна была на грани обморока. Корнеев нервными шагами мерил небольшую комнату.

— Наде я сейчас ничего не скажу. Когда выйдет из больницы — объясню. Слушай, — он обратился к приятелю, — давай к ней завтра съездим вместе. И Наде будет приятно, да и мне легче. Надо все спустить на тормозах. Надо, чтобы она постепенно привыкла к мысли, что все кончено. Ты же знаешь — Надя очень милый человечек и ничего плохого мне не сделала. Просто я ее не люблю…

— А этот диван с дачи забрал? — вдруг спросил Ахрименко.

— Надя хотела его кому-нибудь отдать. Да и телевизор тоже. И будет даже довольна, что их на даче уже нет. А здесь они нужны…

«Господи, что же делать? — пронеслось в голове у Юны. Руки ее продолжали дрожать, щеки пылали. — Войти и сказать, что слышала? «Просто женщина, с которой я живу», — вспомнила она однажды услышанную от Корнеева фразу. — Просто женщина — это просто его жена или, может, одна из жен? Я ведь тоже жена. Может, и Валя — жена? Господи! Ну что же делать? Выгнать, а диван с телевизором выбросить? Но я же не могу без него!» Юна повернулась и, шатаясь, пошла на кухню…

С этого вечера что-то сломалось в ее душе. Сашу она все равно любила. Но любовь ее превращалась в изнеможение, в котором она теряла силы и здоровье.

На следующий день Саша ей сказал, что ему надо поехать по делам. Но Юна-то знала, что он поедет к Наде в больницу с Ахрименко. Она промолчала. Решила ждать. Вечером он вернулся раздраженный, чем-то недовольный.

— Завтра, — проговорил он, — мне нужно встретить одного друга. Выписывается из больницы. Вероятно, придется побыть с ним несколько дней. Необходимо поддержать его, помочь ему. Уладить кое-какие дела… Так что, Тапирюшка, — его голос стал вкрадчивым, — поживешь немного одна. И смотри! Из дому чтоб ни на шаг! Буду проверять.

Корнеев вернулся через три дня.

— Я был у Нади, — прямо с порога, не успев раздеться, объявил он, вытаскивая из кармана бутылку с пивом и маленького бронзового амурчика, которым в далеком прошлом украшались спинки кроватей. Руки амурчика были разведены для натяжения тетивы лука. Но тетива отсутствовала, поэтому создавалось впечатление, что он просто раскинул руки.

— Я знаю.

На сердце у Юны отлегло. Она боялась стать соучастницей обмана, если бы Корнеев солгал, а она не подала бы виду. В душе она понимала, что Корнееву необходимо было объяснение с его прежней женщиной. Не мог же он в самом деле просто так уйти от нее, бросить больного человека…

— А это мое приданое, — продолжал Саша, показывая ей амурчика. — Он — единственное мое, что я забрал от жены. До сего времени амурчик был у Нади. Теперь там все кончено. Мой дом здесь, и амурчик будет здесь создавать уют! — Саша поставил бронзового мальчика на телевизор. — Я Наде все сказал. Что люблю тебя, что не могу без тебя. Надя очень милый человек. Знаешь, что она мне ответила? «Конечно, мне больно, очень больно, но я буду любить тебя всегда. Я подожду. Какой бы ты ни был, когда бы ты ни пришел — всегда буду ждать! И ты все равно вернешься ко мне». Вот так! А теперь, старушенция, давай будем праздновать.

«Зачем он все это мне говорит? — промелькнуло в голове Юны. — Зачем мне все это знать?»

А Корнеев, рассказав Юне о своем разрыве с Надей, вдруг стал веселым и ласковым. Перешел к подробностям — как объяснялся с Надей, как достойно она себя вела. Ему даже стало жаль ее. И он, конечно, дурак, что расстался с Надей, но Тапирчик для него важнее всего в жизни.

Юна чувствовала, что с каждым его словом настроение ее становится все хуже и хуже, что почва уходит из-под ног. И она не сдержалась:

— Для чего ты мне все это говоришь? Мне это неинтересно! Можно подумать, что ты собираешься когда-нибудь к ней вернуться и заранее меня подготавливаешь! Так можешь идти сейчас! Я не держу!..

И Корнеев встал, молча оделся и ушел. Когда хлопнула дверь, Юна никак не хотела поверить в то, что он вот так, без оправданий, без лишних слов, взял и ушел!

Когда квартира уснула, Юна потихоньку вышла в коридор и позвонила Ахрименко. Она решила, что Корнеев сейчас у приятеля. Конечно, в такое время звонить неудобно, но Ахрименко ее простит.

— Слушаю, — раздался в трубке сонный голос Ахрименко.

— Салют. Это я, Юна. Прости, что так поздно. Саша еще не приехал? Нет? Да он скоро должен быть у тебя. Сказал, что едет по делу. Нет, ничего не случилось. Просто я хотела ему кое о чем напомнить. Нет, перезванивать не надо. У нас все спят. Ты слышишь, я шепчу, чтоб не перебудить всех… Спокойной ночи…