— Что за пассаж ты устроила? Зачем ты туда заявилась? — сдержанно и сухо бросил ей Корнеев в лицо прямо с порога.

— Решила разыграть интермедию. Посмотреть, как моя музыкальная часть фуги выглядит между двумя проведениями темы, — Юна вспомнила термин из своего музыкального прошлого. Она вроде бы подшучивала над собой.

— Ну, и чего ты добилась? Пришла к незнакомому человеку, прекрасному, милому человеку, скажем откровенно, как лазутчик, и начала выспрашивать, вынюхивать. Что за манера?! Никакой интеллигентности! Надя себе этого, конечно, никогда бы не позволила.

— Ей уже поздно себе что-то позволять, — произнесла Юна, ехидно глядя на него в упор.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Что хотела, то и сказала. В ее возрасте ничего другого не остается, как быть интеллигенткой и для кого-то собирать старину.

— Что ты все усложняешь?! — вспылил Корнеев. — Надо жить проще! Ах, жаль, что тебе не хватает интеллигентности! Если бы была — всем сразу стало бы легко!.. Да, о какой еще раскладушке ты ее пытала?

— А какую квартиру ты снимаешь вдали от родных пенат?! И вчера ты ночевал там, у нее! — вырвалось у Юны.

Злость начала захлестывать ее, как и накануне, когда она обнаружила записку Нади. Юна представила широкую кровать с единственным амурчиком.

— Что, старше «котеночка» никого не нашел? Повесть пишем! Коммунальных Ромео и Джульетту изображаем! Об интеллигентности беседуем! Правильно, в моем дворе, по твоим понятиям, не было интеллигентных людей. По твоим понятиям. А на самом деле… Все, с меня хватит! Завтра же пойду устраиваться на работу. Не хочу быть больше двоюродной любовницей. Да, да, именно двоюродной! И нечего улыбаться! На родную еще рангом не вышла, интеллигентностью. Вообще — ты или там все заканчиваешь и переезжаешь сюда, или же…

— Или же?.. — Корнеев вдруг принялся хохотать.

Его смех, его вопрос вынуждали Юну к определенности, нужно было ответить! И тут она испугалась, что сейчас дает повод Корнееву повернуться и уйти насовсем. Как страшно…

— Или же… — и она осеклась.

— Ну, ты все сказала? Теперь послушай меня, — Саша удобно устроился на диване. — Еще раз повторяю: ничего не надо усложнять, живи проще! Не создавай трудностей там, где их нет. Ты же видишь, что я здесь, а не там. Люблю-то я тебя! У Нади сегодня день рождения. Восемь лет назад мы в этот день познакомились. Ей хочется этот день считать юбилеем, ну и пусть считает, раз ей так хочется. Не прийти к ней я не мог. За то время, что мы с тобой, вспомни, сколько раз я с ней виделся? Всего три раза. Раз — когда привез из больницы. Второй — когда ты меня выгнала. Вчера же прибежал к ней утром, перед работой, когда ее уже дома не было, поэтому она и оставила записку. Я тебе же, дурехе, звонил ночью от Ахрименко. Во сколько? В первом часу ночи.

— А почему же она себя держит так, будто ты там живешь все время? Постоянно? — сомнение еще не оставило ее.

— Нет, Надя должна была сказать человеку, которого она впервые видит, что у ее мужа любовница и в данное время он живет у этой любовницы?

— Так, значит, все-таки у мужа? А я — любовница?! — Юна опять вскипела.

— Что ты привязываешься к словам? — завелся Саша. — Прекрасно знаешь, что я не женат, в паспорте чисто. — И, словно спохватившись, что опять сказал не то, поправился: — Официально не женат. Все знают, что моя жена ты. Кто Надя для меня, я тебе не единожды уже говорил, больше не хочу.

Юна молчала, глядя на кольцо, блестевшее на его руке. Корнеев перехватил ее взгляд.

— Вот дура на мою голову свалилась! И я дурак, что люблю эту дуру. Надя просила меня надеть кольцо. Она давно его купила, но я не ношу. Надел для гостей! — продолжая свои объяснения, Корнеев снимал пиджак.

Юна, увидев, что Саша никуда не собирается уходить, начала понемногу успокаиваться.

— Да, кстати, — произнес Корнеев, доставая из пиджака деньги, — это я приготовил для мамы…

— Моя мама еще подождет… — спазмы сдавили горло Юны. — Подождет до тех пор, пока ее дочь все-таки сама что-то сможет сделать для нее.

Юна чувствовала, что еще немного — и разревется, а ей очень не хотелось, чтобы Корнеев видел ее слезы, и она выскочила на кухню.

— Как знаешь…

Несколько дней они почти не разговаривали друг с другом. Юна молчанием и показным равнодушием создавала какую-то невидимую стену. А Саша все эти дни пытался как бы замолить перед ней грехи, разрушить эту стену. И в конце концов ему удалось это сделать.

Наступило лето. И тут Корнеев снова пропал! И Юна снова закрылась в комнате на ключ. А Саша не появлялся и не появлялся. Прошло два дня. В эти дни, а особенно в эти ночи Юна невероятно остро ощутила его отсутствие. Диван ей казался огромным пространством — слишком огромным для ее беспокойного сна. Просыпалась в испуге от того, что рука ее не чувствовала рядом Сашу. Затем вспомнила, что его нет уже вторую ночь, и опять впадала в забытье. На третий день Юна поняла, что теперь ей уже не скрыть от соседей, что Корнеев пропал. Она представила, с какой усмешкой посмотрит на нее директорша, как Анна Сергеевна заискивающе-жалостливо начнет интересоваться ее здоровьем, а слесарь-сапожник отпустит двусмысленную шуточку. И Юна бросилась к Евгении Петровне, как несколько лет назад, когда поссорилась с Серафимом, уехала жить к Пане.

У Юны будто пелена упала с глаз. Она неожиданно поняла, что оторвалась от людей, вспомнила свою «лаб», Лаврушечку, Галкина, с которым так часто ссорилась, и сердце ее сжалось до боли. Может быть, именно этих людей ей и не хватало все время? Даже Демьяна Клементьевича, с которым можно было поделиться, найти сочувствие.

«А теперь вот на ключ запираюсь, чтобы никто ничего не узнал», — горько усмехнулась про себя Юна. Неожиданно ее кольнула мысль, что, может быть, и любовь к Саше у нее от одиночества и хватается-то она за него только из страха остаться одной.

Юна ясно ощутила, что попала в полную зависимость от Корнеева, как материальную, так и духовную; что мыслит, как он; что незаметно для себя во всем подражает ему. Даже многие любимые его словечки употребляет к месту и ни к месту.

И стыдно стало ей еще и потому, что ранила близкого человека — Рождественскую:

— У вас рабская психология! Вам надо ее в себе уничтожать! Все вкалываете, давно могли бы жить на пенсию.

Приехала тогда взять денег в долг, а начала поучать бывшую соседку, как той надо жить. Однако Евгения Петровна достойно ей ответила:

— Не могу сидеть сложа руки, как беспомощная старуха…

А если в самом деле Евгения Петровна не может жить без работы? Вполне возможно, что ресторанный оркестр действительно продлевает ей жизнь. Если не хочет тетя Женя идти на пенсию, нужно ли думать, что у нее что-то не в порядке с психикой? Нет свободы духа и инициативы мышления, нет раскрепощенности? Ведь Евгения Петровна как раз видит свою «раскрепощенность» в возможности трудиться и хотя бы маленькой толикой давать людям радость.

Евгения Петровна была интеллигентна. Она не стала, как Тамара Владимировна, которой Юна некогда сделала такое же замечание, отвечать словом «дура». Тетя Женя сказала так:

— Твой возлюбленный, — она никак не желала Корнеева считать мужем, — развратил тебя. Он вывалял твою душу в грязи. Ему нестерпимо, чтобы ты была лучше, светлее его. Поэтому забивает тебе голову пошлостью. Да, да, он пошляк! И циник! И вся его «свобода духа» — от пошлости и лености! Нет у него ничего святого за душой! Уж лучше бы пошла замуж за Серафима…

— Я люблю Корнеева, и никого больше, — ответила Юна. — Мне с ним интересно. Он мне как мать и отец, муж и брат — все вместе. Поймите это, тетя Женя! Вам он пошляком кажется, потому что не признает загса. Только обыватели стремятся в загс!

Юна хорошо понимала, что Рождественская имела в виду более серьезные вещи, но решила повернуть разговор в такое русло, чтобы сбить Евгению Петровну с толку. Еще хорошо, что не произнесла слово «быдло», которое в последнее время все чаще употреблял Корнеев, когда хотел сказать, что тот или иной человек стоит ниже их по культурному уровню. Она сказала «обыватели».

— А интеллигентные люди и так доверяют друг другу. Они… — тут Юна умолкла, поймав себя на том, что говорит не то, что думает сама, а повторяет слова Корнеева. — И зачем вы Симку вспомнили?

Рождественская «клюнула» на поворот в разговоре.

— Елизавета Николаевна, его мать, несколько раз ко мне приезжала, — сказала Рождественская. — Просила, чтобы я с тобой поговорила. Нравилась ты Симке. И женился бы он на тебе по-настоящему, а не как «этот», — она никогда не называла Корнеева по имени. — Я с тобой о Серафиме никогда не говорила. Все ждала, что сама скажешь. Да и Паню не хотела расстраивать. Она на тебя, как на икону, молилась. Лишь бы у «девки того, как у людей».

Когда Корнеев исчез на сей раз и Юна прибежала к Евгении Петровне, скрывшись от насмешек соседей, а по сути — от себя, своих мыслей, своего стыда, первыми словами тети Жени были:

— Ты не забыла, что скоро годовщина — десять лет со дня смерти Фроси? Как время быстро летит! Будто только вчера ее хоронили. А «этот» собирается с тобой на кладбище?

Что могла ответить Юна тете Жене, когда вообще не знала, где он и что с ним. Конечно, день смерти мамы она не забыла, но то, что задумала — поставить надгробие, — сделать не смогла. И ограду тоже. А врать нет сил. Такая тоска на душе!..

— Тетя Женя, — еле слышно спросила вместо ответа Юна, — можно я у вас немного поживу? — И, опустив глаза, тихо добавила: — Тошно мне. Хоть из окна бросайся!

— Еще что надумала, — спокойно проговорила Евгения Петровна, — что, Фрося для того тебя и спасала, и воспитывала, чтобы ее доча из окна прыгала?!

Рождественская подошла и потрепала Юну по волосам, как в детстве.

— Богу молиться надо, что бросил «этот», — и перекрестилась. — Может, теперь ты за ум возьмешься. На работу пойдешь. А пожить у меня можешь. Живи. Видишь, две комнаты теперь у нас.