Еще одну сотрудницу, тишайшую Раису Георгиевну, одетую и зимой и летом в одну и ту же темно-синюю кофту, Юна разглядела чуть ли не через полгода работы в редакции. Раиса Георгиевна уже сидела на своем рабочем месте, когда прочие сотрудники приходили, и еще сидела, когда они покидали редакцию. Она была пенсионеркой и, кажется, намеревалась до гроба просидеть тихо и незаметно в своем углу в неизменных очках на кончике носа, в вечной своей темно-синей кофте, с пакетиком леденцов в верхнем ящике стола. Это она первой принесла Ленечке леденцы, а потом уже стали носить и остальные сотрудники. Говорили, что Раиса Георгиевна — жена очень большого начальника, погибшего в конце тридцатых годов. Потом он был реабилитирован, но внезапное падение с высоты в эту неприметную редакцию, видно, так ошеломило Раису Георгиевну, что она никак не могла опомниться. Лишь иногда, когда самоуверенная Ираида Семеновна с апломбом начинала нести какую-нибудь ахинею, Раиса Георгиевна словно бы просыпалась и веско ставила все на свои места. Речь ее была серьезна и аргументированна, в словах сквозила ирония. В такие моменты всем становилось ясно, что и по образованию, и по воспитанию Раиса Георгиевна могла бы больше пользы принести, но уже, к сожалению, не принесет — историческая несправедливость исковеркала ее судьбу.

Такие разные сотрудники редакции все-таки все праздники старались встречать вместе. Лена приглашала своего мужа, почти двухметрового здоровяка, получившего в редакции прозвище Поддубный. Приходила жена Мокану. Мать Ленечки, как и сын, боготворившая Григория Пантелеевича, тоже появлялась время от времени, влюбленными глазами глядя на сотрудников: они виделись ей удивительно добрыми людьми, раз сумели приютить ее убогого, казалось, ни на что не способного сына, вернули ему ощущение, что он — человек.

Григорий Пантелеевич пел частушки, Юна, Лена и Поддубный танцевали. А заканчивалось празднество обычно дружной застольной песней, от которой их лица обретали какую-то умиротворенность, очищались от едкой суматохи буден и делались удивительно похожими друг на друга.

Вроде бы Юна по-настоящему полюбила своих сослуживцев, хотя техническая редакция и представлялась ей порой путами, которые крепко привязывали ее к земле, в то время как с Корнеевым она в часы покоя парила в облаках…

…С Корнеевым они были опять вместе. Проработав полтора года корректором, Юна решила доказать ему, что и она на что-то способна в жизни, что она нисколько не хуже Нади.

«Стану журналисткой», — сказала она себе и начала заниматься на вечерних курсах рабкоров при Союзе журналистов. Еще при Серафиме ей нравилась живая работа репортера, постоянное общение с людьми, смена событий. Заметив тогда ее интерес, Симка старался понятно, доходчиво объяснить, в чем скрыты особенности профессии журналиста.

Поначалу Саша смеялся над ней:

— К славе стремишься, Тапирчик?

Однако учеба все больше увлекала Юну. Когда Корнеев понял, что она всерьез отдается занятиям, он стал ехидничать, иронизировать:

— Честолюбие замучило? — Потом старался убедить серьезными доводами: — Для того чтобы быть репортером и тем более хорошим журналистом, одного желания мало. Человеку для этого дела требуется особая интуиция. Реакция на момент! Как каскадеру, когда он подсекает лошадь.

В принципе Корнеев был прав. Действительно Юне хотелось и славы. Но не столько для себя, сколько для того, чтобы он понял, кого он может потерять в ее лице!

— Интуиции у меня достаточно, — отрезала Юна. — А реакция придет.

— Неудавшийся музыкант, полутехнарь пишет сериал очерков на сельскохозяйственные темы. Тапир, от тебя можно обалдеть. — За насмешкой Корнеева чувствовалась его озабоченность желанием Юны стать самостоятельной. Он считал, что любая женщина должна жить только интересами мужчины и беспрекословно ему подчиняться. Корнеев придумал для таких женщин даже термин, которым он их определял: «Глухонемая сиротка»! А тут вдруг Юна выходит из повиновения! Ускользает как-то от него…

Это его бесило.

В той же технической редакции после окончания курсов Юна перешла на работу младшего редактора. Дело это было ей по душе. Однажды Юне предложили взять интервью у профессора института, при котором эта редакция существовала. Интервью напечатали в ведомственной газете. Профессор был подан не только человеком науки, но и человеком многосторонних интересов и знаний. Оказывается, в свободное время он очень любил работать лобзиком, вырезая замысловатые рисунки для рамок. Об этом не знали и некоторые лучшие его друзья.

Да, уроки Серафима не прошли даром. Не раз он ей говорил, что прежде всего в человеке, о котором пишешь, надо что-то открывать, находить неизвестную черточку, «играющую на образ».

Каким-то образом интервью попало на глаза одному из сотрудников отдела науки городской газеты. Он отметил нестереотипность напечатанного материала, разыскал Юну и привлек ее к внештатному сотрудничеству.

Звали этого сотрудника Владимиром Александровичем Юсуповым. Несмотря на такую аристократическую фамилию, происходил Владимир Александрович из крестьян, был по-крестьянски крупным. Доброта светилась в его глазах. Над высоким лбом Юсупова венчиком лежали седые волосы, всегда старательно причесанные, — так Владимир Александрович старался скрыть лысину.

Не одну Юну привлек Юсупов к сотрудничеству в своей газете. Это было чем-то вроде его хобби: искать новые имена, звонить людям, предлагать им написать заметку, а если получится, то репортаж или фельетон.

Сам Владимир Александрович писал мало, но не потому, что не мог, а потому, что большую часть своего времени тратил на чужие заметки, корректируя их, сокращая, подсказывая, на что стоит обратить больше внимания, какие нюансы усилить, а что, может быть, приглушить.

В редакции своей газеты Юсупов занимал небольшой пост, но ему тем не менее выделили отдельный кабинет, чтобы было где принимать десятки посетителей, которые постоянно приходили к нему.

Когда Юна впервые увидела Владимира Александровича, ее поразило несоответствие его облика с тем, что он — журналист. Нет, журналисты, которых она знала (тот же Симка!), были совсем не такими. Владимир Александрович напоминал скорей завхоза из какого-нибудь захудалого учреждения, чем журналиста. Но впечатление от внешности Юсупова было обманчивым. За простотой облика крылась немалая эрудиция. То и дело двери кабинета Юсупова открывались и заглядывал кто-нибудь, чтобы задать Владимиру Александровичу самый неожиданный вопрос. И на любой из этих вопросов следовал неожиданный ответ. Со своей эрудицией Юсупов был в редакции своеобразной достопримечательностью — порой ему задавали вопросы только для того, чтобы удивить и увидеть реакцию какого-нибудь знакомца, случайно забредшего в редакцию: а у вас вот таких феноменов нет!

Стол Владимира Александровича стоял у окна. Заоконный свет падал слева на крупную голову Владимира Александровича, рельефно очерчивая его губы, подбородок с ямочкой посередине, резкие морщины над переносицей и в уголках глаз. Еще свет выхватывал из полумглы десятка два репродукций, прикнопленных к бледно-зеленой стене. Эти репродукции Юсупов аккуратно вырезал из «Огонька».

Юна совсем не понимала живописи, и длинные разговоры с Владимиром Александровичем о художниках и картинах были, может быть, той радостью, ради которой Юна и приходила в кабинетик Юсупова. Но не единственной радостью. Куда важнее было для нее просто смотреть на простодушное лицо Юсупова, осознавая, что он, выходец из деревни, сам сделал свою судьбу! Что это значит? А то, что и она, Юна, при старании, усидчивости, целеустремленности может добиться того же!

Она никогда не задумывалась: почему Юсупов столько сил и времени тратит на нее? Да и зачем, казалось ей, задумываться: разве к ней одной с такой теплотой и нежностью относится Владимир Александрович, разве, кроме нее, не бывает в его кабинете десятков других людей? Она, собственно, и не считала, будто Юсупов как-то по-особенному относится к ней. Ей представлялось это нормой — его доброта и бескорыстие. Юна не пыталась спросить себя: а она сама сможет сделать доброту и бескорыстие нормой своего существования?

После разговора с Юсуповым Юна всегда чувствовала в себе прилив уверенности. Если надо, она все сможет! И заметки для городской газеты она напишет. Не боги горшки обжигают. Она тоже способна не только делать разметку, выверять корректуру и вычитывать рукописи в своей технической редакции, но и быть журналистом!

С той поры время от времени в городской газете стали появляться ее небольшие заметки и репортажи. В основном о людях техники. Встречи с ними расширили кругозор Юны, ей стало интереснее жить. Появились новые знакомые в редакции, в журналистских кругах. Через некоторое время Юна поняла, что и Корнеев с интересом приглядывается к ней, продолжая, впрочем, подсмеиваться над ее «творческими потугами».

Когда было напечатано ее первое интервью, она тут же поехала к Рождественской. Ведь на маленькой «четвертушке» напечатана фамилия — «Ю. Ребкова». Рождественская очень обрадовалась, засуетилась — то переставляла зачем-то с места на место старую, потускневшую от времени хрустальную вазу, в которой не было цветов, то принималась разглаживать скатерть. Потом, спохватившись, предложила Юне поесть.

— Такой успех! — говорила она по привычке, вскидывая вверх руки. — Прасковья Яковлевна может спать спокойно! «Девка не пропала». А главное мама твоя — Фрося. Может, повезет. Начнешь печататься, деньги будут, надгробие поставишь. А то с «этим» твоим далеко не продвинешься. Бог даст и от него отлипнешь.