— А ты уйди.
— Попробую.
— Я жду у входа. Ца-ллу-ую, детка.
Уже звучали гудки отбоя, а Юна все еще стояла с трубкой в руках, и «ца-ллу-ую, детка» напомнило о первой их встрече, когда он вот так же говорил другой женщине, а потом сказал: «Млеет от любви. Скучает за мной…»
В зоопарк Юна с ним не поехала. Но через полтора часа Юна опять услышала в трубке его бархатистый голос:
— Ты что, еще не выехала?
— Я раздумала. И вообще вы мне больше не звоните! — Юна бросила трубку, в душе все ж надеясь, что он перезвонит и спросит ее: «В чем дело? Почему ты так себя ведешь?»
Но Корнеев больше не позвонил. А на другой день в ушах у нее то и дело звучал его голос: «А копытцам тепло?» Может быть, потому, что Серафим никогда не спрашивал, сыта ли она, тепло ли одета. Такие проблемы его никогда не волновали. Правда, он мог позвать ее к себе, сказав, чтобы она взяла такси и что он встретит у парадного и расплатится. Но дальше подобных забот его внимание к ней не шло.
И Юна к этому привыкла. На старой квартире за ней приглядывали Паня и Рождественская. Паня иной раз говорила Рождественской:
— Девка-то того. Изработалась. Вона тухли каки. Носки с дырой.
Рождественская, будто и в самом деле была виновата в том, что Юна плохо одета, начинала оправдываться: деньги, мол, на туфли Юне собрала, но без примерки не купишь. Паня до тех пор донимала Юну, пока они с Рождественской что-нибудь ей не покупали.
Но Пани давно нет в живых. И Юна давно перестала давать Рождественской десятки с зарплат. С того дня, как она сама купила себе платье. На работе. Надо было сразу выложить всю сумму, иначе платье не отдавали, а Юне платье очень шло, и она забрала все, что скопила Рождественская. Увидев платье, та всплеснула руками:
— Не думала, что ты столь глупа! Платье-то ношеное!
Евгения Петровна никак не могла взять в толк, что их Юночка платила деньги, заведомо зная, что платье не новое, ей казалось, что их «девочку» обманули, а «девочке» в то время уже стукнуло двадцать четыре года, и ей очень хотелось иметь такое платье. Это было ее первым неперешитым нарядом.
— В магазине можно купить намного дешевле, и притом новое. Такие деньги! — продолжала сокрушаться Рождественская. — Собираешь деньги ведь месяцами! Вот что: завтра же отнесешь его обратно и заберешь деньги. А мы купим в магазине новое, — решительно заявила Евгения Петровна.
Юна наотрез отказалась. Про то, что она еще влезла в долг, вообще промолчала.
— Ну, если ты, голубушка, такая самостоятельная, то я снимаю с себя миссию казначея. Я перед Фросей и Паней чиста. Видит бог, я не виновата, — посмотрев на икону, висевшую в углу, Рождественская перекрестилась.
Все это вспомнилось Юне после звонка Саши, после его вопросов: «Тапирчик, ты обедал? А копытцам тепло?» Саша не выходил у нее из головы. Но вспомнит подробности того вечера у Ахрименко, и опять поднимается в ней раздражение…
А может, у него что-то случилось? Но почему не перезвонил? Обиделся? Рыцари не обижаются. А настоящий мужчина должен быть рыцарем…
Вообще стремление анализировать мелочи, копаться в деталях, всему придавать значение, пытаться все понять до конца стало ее сущностью. Это приносило ей то радость, то огорчение. «Входя в образ», думая за другого человека, Юна порой сочувствовала тем, кто в этом сочувствии и не нуждался. Главная же ее беда заключалась в том, что она требовала ответного сочувствия к себе. Но ведь не все на это способны! Юна иногда озлоблялась на людей, забывая о наказе Фроси «не держать корысти в сердце и не ждать платы за добро».
Несколько дней Юна только и думала о Корнееве, мысли были противоречивы, раздражение сменялось нежностью, но образ Корнеева стал преследовать ее как наваждение.
Вероятно, именно это и заставило ее снова пойти к Ахрименко. Надеялась увидеть Корнеева? Интуиция ее толкала? Трудно сказать. С волнением подошла она к уже знакомому дому.
Как объяснила она Ахрименко свой неожиданный визит? Это она напрочь забыла. Все ее внимание сосредоточилось на шапке, которую она хорошо запомнила, — шапке Корнеева.
— Здравствуйте, — Юна тихо поздоровалась с ним, окидывая его взглядом и стараясь проявить безразличие. Будто он ее вовсе не интересует. Корнеев на приветствие не ответил. Он продолжал рассматривать книгу репродукций и Юны в упор не замечал. Это показное равнодушие разозлило ее.
«Я тебя тоже замечать не буду».
— Вы ведь знакомы? — сказал Ахрименко, посмотрев на Юну.
— Да. У тебя познакомились, между прочим, — поспешила с ответом Юна. — Твой знакомый что-то говорил о сублимации. Кстати, я заглянула в толковый словарь, — закончила она с издевочкой.
— А я вас что-то не припомню, — Корнеев окинул Юну невидящим взглядом.
— Вы поговорите. Я сейчас приду, — произнес Ахрименко.
Он вышел из комнаты. Наступило молчание. Однако Юна не выдержала — первая его нарушила:
— Вы на что-то сердитесь?
Корнеев снова посмотрел на нее, и на лице его отразилось недоумение.
— Я хотела… Ну, в общем, понимаете… — Юна начала спотыкаться на каждом слове. — Я хотела бы… пойти в зоопарк. С вами!
В этот момент зазвонил телефон, и Ахрименко подозвал приятеля. Юна почувствовала, что Саша разговаривает с женщиной.
«К чему мне все это? — новая волна досады захлестнула ее. — Никаких зоопарков мне не надо! Есть у меня Симка!» — и тут поймала себя на мысли, что за эти дни ни разу не вспомнила о Серафиме. Он будто напрочь выпал из ее жизни.
Повесив трубку, Корнеев взял шапку и сказал, что ему надо срочно уйти.
На следующий день, вечером, Корнеев позвонил Юне домой. И стал говорить так, будто они только что расстались и никаких недоразумений между ними не было.
— Тапирчик! Это ты? — сказал Корнеев. — Я соскучился за тобой, — и голос, мягкий, бархатный, переливчатый, опять захватил Юну, обволок…
Бывает, начинаешь любить в человеке какую-то одну, только тебе заметную в нем мелочь. Например, родинку на загривке, видишь в ней что-то детское и трогательное. И эта родинка волнует тебя, ты готов любить ее всю жизнь. А потом вдруг открываешь, что человека любишь всего. И тело его, и душу…
Может быть, Юна сначала полюбила голос Корнеева? Может быть. Во всяком случае, когда Корнеев звал ее в зоопарк, она уже испытывала головокружение, потому что его голос ее гипнотизировал.
— Хочешь, приду в гости? — продолжал между тем Корнеев. — Ты где живешь? Как лучше к тебе проехать?
Юне очень хотелось видеть Корнеева, но она молчала. Вокруг нее кружила директорша.
— Ты что, немая? — слышала она на другом конце провода.
— Да, — еле слышно пролепетала она и буквально прошептала адрес в трубку.
Корнеев, видимо, понял, что ей мешают говорить.
— Тебя слушают? — спросил он.
— Угу.
Через некоторое время Корнеев с сумкой стоял перед открытой дверью квартиры. Почти все жильцы собрались у двери и смотрели на него. Дело в том, что он нажал сразу на все звонки…
— Вот и хорошо, — проговорил он. — Сразу всех вас увидел! Будем знакомиться. Моя фамилия Корнеев, зовут Александр.
— Еще что выдумал — знакомиться! — проворчала директорша. — Больно кому нужно. Будут тут к ней шляться всякие, а ты…
— А тебя, маленькая, я из списка исключаю! — добродушно улыбаясь, перебил ее Корнеев. — Знай: когда говорит мужчина, баба должна молчать. Ее ипостась — быть глухонемой сироткой…
Директорша обалдело водила выпученными глазами. Слесарь прыснул со смеху. Действительно слово «маленькая» выглядело явной насмешкой по отношению к огромной Тамаре Владимировне. Но еще незнакомое слово «ипостась»… Директорша закипела от гнева и выпалила в ответ:
— Ты чего мне «тычешь»?! Видали мы таких! И не с такими справлялись! Быстренько выкинем! — почему-то себя она часто называла во множественном числе «мы». — «Маленькая»… Мы покажем «маленькая»!
Корнеев уже гладил ангорскую кошку, которая крутилась вокруг его ног.
— Какая киса, какая красавица! — говорил он, взяв ее на руки. Саша начал слегка почесывать Туську за ухом, она жмурилась и блаженно мурлыкала.
А «мамашка», довольная тем, что нашелся человек, который осадил директоршу и признал ее кошку, заискивающе ему улыбнулась и проговорила:
— Очень-сь приятно! Познакомимся! Как вас по батюшке? Александр Андреевич? Очень-сь приятно, Александр Андреевич. А меня — Анна Сергеевна. Туська очень-сь людей чувствует. Видите, сидит, не соскакивает.
Слесарь-сапожник подмигнул Юне и показал ей большой палец: мол, хорош мужик!
— Ейный сосед, будем знакомы, — значительно произнес Виктор Васильевич.
— А ты богатая невеста! Это ж надо столько соседей отрастить, — сказал Юне Корнеев, когда они прошли в ее комнату. Он нежно прижал к себе Юну и поцеловал в макушку.
Она смутилась и высвободилась из его объятий:
— Зачем вы так? Директорша наша теперь меня загрызет. Гадости начнет про меня говорить на каждом шагу.
— Не тушуйся, Тапирчик. Она хамка. А с такими надо обращаться по-хамски. Им это понятнее. И вообще не волнуйся. Нечего тебе бояться. Я у тебя есть. Сама мне все расскажешь о себе. Ну, Тапирюшка, не мучайся…
Намерение Корнеева опекать ее, защищать вызвало в душе Юны ощущение солнечного потока. Ей еще никто не говорил подобных слов. Ей так захотелось поверить Саше! И вдруг вспомнился Геннадий. Юна отшатнулась, сжалась. А если и это так закончится? Вероятно, Корнеев почувствовал ее состояние, ее внезапную скованность. Он опять обнял ее и, наклонившись, прошептал на ухо:
— Ну, малыш, разожмись! Ты мне нравишься. Я ведь правда с тобой.
Юна попыталась выскользнуть из его объятий снова, но обруч его рук все сильнее и сильнее сжимал ее.
— Не пущу. Всю жизнь будут вот так держать, — сказал он ласково.
И Юне показалось, что она вновь стала маленькой, что это мама прижала ее к себе. Она ясно почувствовала, что ей нравится быть окольцованной.
А кухня гудела. Подобного квартира еще не переживала.