— Гляди ж ты, какой умник нашелся! — бесновалась директорша. — Брюки на заднице блестят… А ботинки его видели? Даже мой Славик такие не наденет. (Муж директорши носил бурки — послевоенный предмет роскоши.) Надо же, умник! — не унималась она.
— Мужик ничего. Не привязывайся, — басил слесарь. — Не встревай.
— Он очень-сь даже симпатичный, — сказала «мамашка» и поджала губки бантиком.
В это время Юна подошла к телефону — ей позвонил Лаврушечка. Дверь в ее комнату осталась открытой.
— Интересно, а во сколько он уйдет? — ни к кому не обращаясь, ехидным тоном проговорила директорша.
— А я здесь останусь! Навсегда! — Корнеев вышел в кухню и глазами, отливающими металлическим блеском, уставился на директоршу.
«Ну, зачем он с нею связывается? — подумала Юна, плотнее прижимая трубку телефона, потому что не могла понять, что ей говорил Лаврушечка. — Мне здесь жить… А может быть, наоборот, хорошо, что Саша ставит эту мерзкую бабу на место».
— Не позволим! — кричала вошедшая в раж соседка.
Корнеев равнодушно отвернулся и направился в Юнину комнату.
— Кто звонил? — спросил он, когда Юна вошла, закончив разговор.
— Мой товарищ с работы. А что?
— Ничего. Скажешь этому товарищу, чтобы больше не звонил. Мне не нравится, когда моим женщинам звонят товарищи мужского пола.
— А я еще не ваша женщина…
Ей нравилось, что Корнеев заявляет на нее свои права, но хотелось и независимость свою показать:
— У меня всегда были товарищи мужского пола. И во дворе, и на работе.
Корнеев шагнул к ней и очень спокойно, отчего слова его казались значительными, сказал:
— Двора давно нет. И тех товарищей нет. Есть ты и я. И мы нужны друг другу. Я это чувствую. Мы должны быть вместе.
Он опять привлек ее к себе и начал ласково гладить по голове. Юна почувствовала, что его ласка и нежность размягчают ее, уходит скованность, и она сама незаметно для себя прижала голову к груди Корнеева.
— Ну что, Тапирюшка, мы сегодня поужинаем?! — его глаза заискрились, и Юне сделалось тепло и радостно.
Корнеев ловко вытащил из сумки четыре бутылки пива, бутерброды, пакетики жареной картошки. Все это он разложил на столе. Саша сел на кровать. «Что случилось?» — пропели пружины.
— Ого! — воскликнул он и, приподнявшись, уже нарочно плюхнулся на матрац. — Поет! — и тут он впервые внимательно осмотрел комнату. Да, бедновато…
Вместо подвального однотумбового письменного стола и хромоногих табуреток Юна купила квадратный обеденный и жесткие венские стулья. Не было и радиотарелки: ее заменил маленький прямоугольный репродуктор, который, как и в детстве, она постоянно слушала. Футляр от патефона с ценными бумагами, как и репродуктор, стоял на шкафу. Вслед за Корнеевым Юна словно со стороны увидела свою комнату. Вот глаза его остановились на шторах. Репсовые шторы эти, подаренные Рождественской, от бесконечных стирок посеклись, проносились до дыр. Заканчивались шторы оборкой из другого материала, так как потолки комнаты Юны были много выше, чем у комнаты Рождественской. Оборка раздражала Юну. Она ей словно напоминала нелепое комбинированное платье-сарафан ее детства и юности. Когда Юна купила первое дорогое платье, она дала себе зарок никогда ничего не перешивать и тем более не комбинировать — в этом ей виделись сиротство и нищета, чего она боялась всей душой.
— Я скоро их заменю. Они мне жуть как надоели, — смущаясь, сказала Юна.
— Не бери в голову, малыш. Садись, — он придвинул ее стул поближе к себе и обнял Юну. — Давай-ка выпьем! За встречу. — Корнеев, глотнув пива, закурил сигарету «Дымок». — Расскажи о себе. Только, пожалуйста, все, — попросил он.
И Юна принялась рассказывать. Почему-то сначала о работе в НИИ и Лаврушечке. О собрании, на котором ее прорабатывали за прогул. О том, что сейчас ей в НИИ противно ходить.
— Ничего, — прервал тут ее Корнеев. — Подыщем что-нибудь получше. Теперь есть я.
Затем Юна стала рассказывать о Пане, о детдоме. Неожиданно вскочила со стула и бросилась к шкафу — сняла футляр, бережно вынула фотографии Фроси.
— Это моя мама, — и Юна протянула Саше фотографии, где Фрося была снята в тот год, когда приехала за Юной в детдом. В военной форме, с распущенными локонами по плечам. — Правда красивая?!
— Очень! — ответил Корнеев. — Но и ты тоже красивая!
Юна растерялась. Ни Симка, ни тем более Геннадий никогда не говорили ей, что она красива.
— Сколько же маме здесь лет?
— Кажется, двадцать один, — и Юна стала рассказывать о Фросе, о встрече с ней в детдоме. О книгах и сказках, прочитанных и сочиненных ими вместе. О сказках, которые порой придумывала и сама Фрося. И что она, Юна, полюбила сказки на всю жизнь.
— А ты помнишь хотя бы одну? — перебил ее Корнеев. — Я тоже очень люблю сказки. Как-нибудь тебе сочиню.
— Конечно, помню, — обрадовалась Юна, — хотите, расскажу? Про козлика.
— Валяй. А финал знаю: остались от козлика рожки да ножки.
За панибратством Юна увидела интерес к ней. Она также видела, что удивляет его своей простотой, вернее, отсутствием какого-либо женского жеманства. И интерес этот скрывает за бравадой.
Почему вспомнилась ей эта сказка? Может быть, потому, что она была самой последней, которую Юна услышала от Фроси? Вполне возможно. Перед глазами Юны, словно на фотобумаге, проявился тот день, когда мама рассказала историю про козлика. Тогда Юна заканчивала, кажется, девятый класс и вдруг тяжело заболела. Высокая температура держалась несколько дней, а врачи никак не могли определить, что с ней. Подозревали воспаление легких и лечили от него. А Фрося поила ее настоями из трав. В конце концов болезнь удалось побороть. В тот день прошел кризис. Юна открыла глаза и увидела маму, ее усталые и счастливые глаза.
— Ма, — позвала она.
— Я тут, доча, — отозвалась Фрося. — Чево, ясонька?
— Ма, расскажи сказку, — попросила Юна, — только совсем новую.
И Фрося ей рассказала историю козлика.
— Так вот, слушайте сказку про козлика, — немного даже торжественно проговорила Юна. — Жил-был козлик. И было у него три брата и три сестры. Братья — серенькие, а сестры — беленькие. Все они, кроме козлика, были похожи друг на друга и на своих родителей: папу — козла и маму — козу. Как полагается, были у них быстрые ножки, рога, длинные уши и маленькие бородки. А наш козлик ну ни на кого не был похож. Ноги длинные. Во все стороны разъезжаются, уши короткие, а бороды и вовсе нет. Но самое ужасное — у него был всего один рог, да и тот рос посредине лба. И еще… Этот рог светился в темноте!
«Наш братец-то урод», — говорили сестры.
«Мда-а-а? — мекали утвердительно братья, — бороды нет. Рог — один, да и тот светится».
Братья и сестры играли в разные игры, а козлика не принимали. Он бегал один по лесу и разговаривал только с ветром. Ветер стал его верным другом. Он то догонял козлика, то отставал от него. Но как-то выдался жаркий день. Ветер потерял силы. Листья на деревьях не шелестели. Травинки не замечали друг друга. Они поникли.
«Я заболел. Может, даже простыл, — сказал козлику ветер. — У меня жар. Играй один».
И надо же такому случиться: в это время пролетала бабочка. Козлик повернул голову. Такой красивой бабочки он еще не видел. Другие были обыкновенными, белокрылыми. Их звали капустницами. Эта же коричневая, с красными разводами. Белые крапинки горошком были рассыпаны на ее крыльях. Козлик не мог удержаться и побежал за ней. Ноги его разъезжались, и бабочке было смешно: он такой большой, а догнать ее не может…
«Подожди меня! — крикнул козлик. — Ты самая красивая бабочка, какую я видел!»
«Я знаю, — ответила бабочка. — Недаром майский жук сватается ко мне, — и она села на ветку дуба. — Смотри. Этот дуб он подарит мне, и я буду жить среди его листвы. Ни у одной бабочки не было такого дворца!»
«Нет, лучше выходи замуж за меня, — сказал козлик. — У меня рог светится в темноте!»
«Ты сошел с ума! — бабочка засмеялась. — Чтобы я пошла за такого уродливого однорогого козла?! Нет, вы только на него посмотрите! Я по ночам сплю! Свет мне не нужен. И летать ты не можешь. Даже по земле-то бегать как следует не умеешь».
Козлик пошел прочь от бабочки.
«Какая она злая! Никогда я больше к ней не подойду!» — подумал он.
Не видя дороги, козлик шел, низко опустив голову, и не заметил, как солнце ушло спать и в воздухе стало прохладнее.
«Почему ты такой грустный?» — услышал козлик знакомый голос ветра.
«Ты, наверное, знаешь. Я никому не нужен. Не умею летать, и у меня всего один рог».
«Как — не нужен? — просвистел удивленно ветер. — Я выздоровел. Стал опять крепким и сильным. И ты всегда будешь нужен всем со своим одним светящимся рогом».
В свои огромные легкие ветер набрал столько воздуха, сколько могло уместиться в половине мира, а может быть и больше. А потом как выдохнет все разом, и козлик даже не успел почувствовать, как взлетел. Он летел по небу, и рог его прочерчивал светом путь. С тех пор этот след освещает дорогу всем заблудившимся.
Вот и все, — закончила Юна сказку, — название для нее я придумала уже взрослой: «Тропа единорога». Порой мне кажется, что потерявшиеся путешественники обязательно ищут на небе эту тропу. Она их потом выводит к людям…
Юна пригорюнилась. Она была еще в том времени. Она была еще с Фросей…
— Глупая детская выдумка, но как же мне плохо без мамы!.. — вздохнула Юна. Впервые за десять лет она пожаловалась незнакомому человеку.
— Она что, мама твоя, несчастной была? У нее что, никого не было? — спросил Корнеев.
— Почему — не было? Жених был. Его убили в конце войны. И еще — я была.
— И все? — удивился он.
— И все, — ответила Юна.
— Как глупо! — Всю жизнь только с тобой — и больше никого?! — продолжал удивляться Корнеев. — Где же она для жизни силы брала?
— В его — любимого человека — любви! Хотя его и не было рядом. Мама даже стихотворение такое нашла, — Юна начала рыться в футляре патефона, стараясь найти листок из ученической тетради. — Вот, нашла, — и она прочитала все стихотворение. Последнюю строку: «С твоей любовью, с памятью о ней всех королей на свете я сильней», она перечитала дважды.