— Ребкова, вернитесь, — Игорь Петрович пристально посмотрел на нее. — В чем дело? Что это за выходка? Позор…

— Она знает.

— Вот тебе и подруги, — сказал Лаврушечка.

— Напишите докладную, — обратился Игорь Петрович к Моисеевой, — а вы, Ребкова, объяснительную. Придется обсуждать ваше поведение.

— Никаких объяснений давать не буду, — резко ответила Юна. — Можете увольнять… Как Лебедеву.

Никто ничего не мог понять, кроме, может быть, шефа…

Юна Лебедеву не оправдывала, но ей было обидно, что подделка так бы и осталась никому не известна, если бы не злополучный курьер. Оказалось, что это было не первой подделкой Лебедевой и Моисеева знала об этом. Но говорить Юна никому не стала.

После этого собрания Юна Моисееву не замечала. А тревога за Лаврушечку и Эмилию все нарастала.

Что-то надо было делать. Но что? Лаврушечка тянется к этой ядовитой гадине, к этой зубастой щучке. Вот что не давало Юне покоя. Хотя они с Лаврушечкой еле здоровались, спасение его Юна считала своим святым долгом.

«Хорошо, что вовремя остановилась и не позвонила Эмилии, не растревожила своими подозрениями. Надо с тетей Женей посоветоваться», — решила Юна.

Семья Лавровых была знакома Рождественской. Несколько раз Юна приводила их к Евгении Петровне в гости.

— Может, тебе все это показалось? — разволновалась Рождественская. — Анатолий Иванович человек такой серьезный, умный, — сказала она, услышав о Нине.

— Какой он серьезный?! Все шутит и балагурит.

— Неправда. Он — человек, очень ответственно относящийся к жизни. Не могу я себе его другим представить.

— А если он влюбился в эту щучку? Да, щучку, она даже щукой не станет! — Юна яростно спорила, переходя на крик, словно в комнате, кроме них, было полно народа и она хотела всех перекричать.

— Не кричи. Я не глухая, — остановила ее Рождественская.

— Я не кричу. Я просто возмущена! Эта щучка…

— Что ты заладила «щучка да щучка»! Может, он в Нине увидел то, чего ты в ней не видишь? Может…

— У нее, кроме желаний прекрасной жизни, ничего за душой и нет, — настаивала Юна. — Если бы не несчастный курьер, она о Лебедевой бы даже не вспомнила. И о чести, и о долге не вспомнила бы. Когда ей надо, она на все пойдет. На любую подлость, я знаю…

— А может, ты ошибаешься?

— В чем? В чем я ошибаюсь? В том, что она в чужую семью лезет? Или в том, что у нее эти понятия про черный день спрятаны? Ей, как она говорит, «экзотического» хочется! Спасать Лаврушечку надо…

— Все-таки спасать, может быть, никого и не надо? — Евгения Петровна подмигнула Юне.

— Ну как вы ничего понять не хотите! Он-то ведь на нее смотрит!

— А она на него?

Юна смутилась:

— Думаю, она никак…

— Но, может быть, он ей совсем и не нравится?! Может быть, ей кто-то другой нужен? А ты — «спасать».

Но Юна-то знала: спасать надо!

Юна решила: «Помирюсь с Ниной. Извинюсь перед ней, хотя она и безнравственная дрянь. А чем, собственно говоря, плоха Нина? С Лаврушечкой кокетничает, в себя его влюбляет? Если бы не Лаврушечка, а другой, то тогда что? Все в порядке? И Нина — нравственная?»

«Тогда мне было бы на нее наплевать», — сама себе ответила Юна.

Она не подумала о том, что ее равнодушная связь с Серафимом может быть не менее безнравственна, чем поведение Нины Моисеевой. После смерти Пани отношения Юны и Серафима вернулись на круги своя.

…Теперь Юна ездила в собственную кооперативную квартиру Серафима в девятиэтажном блочном доме, находящемся в районе Текстильщиков.

У нее мелькнула идея познакомить Моисееву с кем-нибудь из «блестящих парней», отвлечь ее таким образом от Лаврушечки. Но для этого по крайней мере надо с ней помириться. А как? Да еще найти такого, на которого Нина бы клюнула. Юна стала перебирать в уме Симкиных знакомых, работающих с ним в редакции. Во! Миша Ахрименко! Парень он видный, красивый. Ухаживать умеет. Недаром все бабы от него без ума! А главное — журналист. Моисеева наверняка обалдеет. Это не какой-нибудь студент мясо-молочного техникума. И день рождения у нее, Юны, скоро, так что можно пригласить Мишу и Моисееву. Отпраздновать у Симки. Но какой же найти повод?

Повод нашелся сам собой. У каждого свои маленькие слабости. Была такая слабость и у Нины. Любила она грызть орешки. И надо же такому случиться — щелк — и передний зуб вместе с расколотым орешком лежит у Нины на ладошке.

«Щучка обломала зубы», — не без ехидства подумала Юна, а вслух сказала:

— Не горюй. У меня сосед — протезист. Вечером поедем, он тебе за два дня все сделает. А то будешь месяц с дыркой во рту ходить.

Моисеева удивленно вскинула на нее глаза, в которых стояли слезы.

— Ты… после всего… предлагаешь помощь?..

— Я давно хотела попросить прощения. Извини мою несдержанность. Я тогда погорячилась. За Лебедеву стало обидно, впрочем, она этого не стоит. А к врачу прямо сегодня давай свожу.

Так и помирились.

И наступил день рождения. Впервые Юна его отмечала вместе с Серафимом. В своей «порядочности» она не сомневалась и не видела схожести своего поступка с поведением Моисеевой, которая, по ее же разумению, «сподличала с Лебедевой».

На вечере Нина не сводила глаз с Ахрименко. Клюнула! Да и вечер удался. Ахрименко рассказывал интересные истории. Симка тоже был в ударе. Он подливал Нине коньячку, срывался с места, протягивал к ее сигарете зажигалку. Нина хохотала и кокетливо острила.

«Наверно, и сама не предполагала, что ей будет так весело и интересно здесь, когда спрашивала о гостях», — подумала Юна.

— Иди потанцуй с ней, — предложила Юна Симе, увидев, что Моисеева остановилась у книжной полки. — Я пока посуду помою.

— Давай помогу.

— Нет, иди потанцуй. Можешь продолжать за ней ухаживать! — она лукаво подмигнула.

— Ревновать не будешь?

— Еще чего! Правда-правда, поухаживай за ней.

— Ну и порочная ты все-таки.

— Опять?! — возмутилась Юна.

— Не буду, не буду. Смотри, а вдруг и по правде начну за ней ухаживать?

Нет, Юна знала, что сегодня он ни за кем по-настоящему ухаживать не будет. На ней было то же шерстяное черное платье, в котором она недавно была на похоронах Пани, на шее косынка цвета перванш. Косынку когда-то подарила ей Эмилия. Узкий блестящий поясок подчеркивал ее тоненькую талию. В маленькое кухонное зеркальце возле холодильника Юна мельком взглядывала на свое раскрасневшееся веселое лицо, слегка растрепанную «бабетту» и чувствовала, что хороша! Слегка опьянев, Симка вертелся рядом, признаваясь ей в любви. Наконец он ее уволок из кухни.

— Надо вот так на всю жизнь, — одной рукой он нежно держал ее за талию, а другой менял пластинку. — Меня пугает… твое постоянство… — непонятно к чему произнес он, жарко дыша ей в ухо.

Гости разошлись незаметно. Когда Юна, закончив уборку, вошла в комнату, то увидела Симку, который сидел в кресле, безжизненно свесив голову. Хмель взял свое. Постелив, Юна затащила его на тахту, раздела и накрыла одеялом. В тишине чужой комнаты тихо тикал будильник. Потушив свет, Юна легла рядом с Симкой, стараясь его не касаться.

«Зачем я здесь?» — вдруг подумала она.

…— А Нина такой хорошенькой стала, — неожиданно сказал Лаврушечка сам себе. В комнате, кроме него, была Юна.

— Еще бы! Она ведь влюбилась, — притворно безразличным голосом произнесла Юна, искоса посмотрев на Анатолия.

— В кого же? — с трудом, как-то запинаясь, спросил Анатолий.

— В одного журналиста, — Юна увидела его растерянность, и чувство торжества у нее пропало. — Я пошутила, — сказала она.

Но Лаврушечка, очевидно, ей не поверил.

Спустя два месяца после дня рождения Нина сама внезапно ушла из НИИ, да и вообще уехала из Москвы. Всякие отношения между Юной и Ниной оборвались, а точнее, рассеялась видимость всяких отношений. Увольнение Моисеевой Юну даже обрадовало — Лаврушечка теперь был спасен.

Юне казалось, что все у Лаврушечки идет наилучшим образом. Его повысили, дали ему группу. Теперь — он руководитель. Вот-вот станет дипломированным инженером. Однажды Лаврушечка предложил Юне перейти к нему в группу и заняться расчетами. Она отказалась, сказав, что у Галкина ей будет интереснее, что и так утомляется на работе, а расчеты — тоска зеленая, уснуть можно.

— Нет, уж лучше я с паяльником в руках работать буду, чем с ЭВМ. К тому же и тебе самому пока надо освоиться. Дело новое…

— Как хочешь, — ответил Лаврушечка, — но только сама знаешь: Галкин — не я. Ошибки он тебе не простит. И у него не посачкуешь…

— Ничего. Как-нибудь притремся друг к другу. Не первый год работаем в одной лаборатории, — ответила Юна. — А не сработаемся, так…

Как в таком случае поступит, она не знала, поэтому и не договорила.

…Прошло четыре года. Однажды Юна проспала, позвонила Галкину и попросила написать от ее имени заявление об освобождении на три часа. Галкин что-то недовольно пробурчал, однако заявление такое написал. Через неделю она утром задержалась у Серафима, помогая ему собираться в командировку. И опять позвонила Галкину.

— Демьян Клементьевич, а я снова проспала! — сообщила ему об этом Юна как о чем-то радостном. — Я в одном доме нахожусь. Отсюда далеко ехать. Вовремя на работу не успею. Не подведите, голубчик! Сделайте одолжение, напишите еще раз заявление.

Юна чувствовала, что явно фамильярничает, но уже остановиться не могла.

— Это безобразие! Халатность! Просто недобросовестность! Я не могу потворствовать разгильдяйству! — закричал в ответ Галкин. — Ты, Юна, в последнее время изменилась до неузнаваемости!

— Так вы напишете заявление или нет? — перебила его Юна.

— Нет!.. — и Галкин бросил трубку.

Юна спросила у Серафима:

— Как быть?

Тот пожал плечами:

— Откуда я знаю? — И спросил в свою очередь: — Не помнишь, электробритву мы положили? — А потом как-то рассеянно добавил: — Придумай что-нибудь.

Юна прогуляла целый день. Через неделю на собрании обсуждался не только ее прогул, но и, как сформулировал Галкин, «недобросовестное, халатное отношение к работе».