Такая надобность пришла. Смежные двери были забиты, прошиты досками, заштукатурены. И шесть семей поселились в квартире. Каждая из них жила обособленной жизнью. Объединяла жильцов кухня. Здесь решались все проблемы мировые и узкоквартирные. Ко времени вселения Юны старожилов в коммуналке осталось немного.

Ближайшими соседями Юны оказались директор продуктового магазина, крупная женщина с выпученными глазами и всегда непромытыми волосами. Слоновьи ноги, широко расставленные, с трудом передвигали огромное туловище хозяйки. Оно было настолько велико и монолитно, что казалось, будто ее голова с сосульками слипшихся волос начинается прямо от лопаток.

Ее муж, шофер продуктовой машины, был худ и походил на веревку, извивающуюся во все стороны. Муж любил подглядывать в замочные скважины соседских дверей. Не раз он ходил с шишкой на лбу!

В самой дальней комнате жила семья слесаря. Тот в свободное время тачал обувь.

В центре квартиры занимала комнату семья зубного техника. Его мать, расплывчатая седая женщина, повадками напоминала наседку. За глаза, а порой и в глаза ее называли «мамашка». И жила в этой комнате ангорская пушистая кошка, которую «мамашка» ежедневно утром и вечером выводила гулять, повязав на шею бантик, а к нему бечевку. Кошка выглядела кокетливой. Цвета лент на ее шее менялись ежедневно.

Клиенты, ужимаясь в размерах, боком протискивались в комнату протезиста. Они-то и становились причиной скандалов между директоршей и «мамашкой». Директорша блюла порядок в квартире. Она зорко следила, чтобы, не дай бог, кто-то из жильцов мог манкировать своими общественными обязанностями, установленными квартирным «кодексом». «Мамашка» же, наоборот, стремилась провести блюстительницу порядка.

В тот день, когда перевозили вещи Юны, у этих ее будущих соседей шла очередная баталия.

Директорша, всей тяжестью навалившись на свой кухонный стол и скрестив руки на животе, под огромными грудями, выговаривала седой женщине:

— Во всяком случа́е не позволим, чтоб они ходили…

«Мамашка», что-то нервно передвигая на своем столе, оправдывалась:

— У всех протезистов клиенты ходят домой. Почему-сь нам нельзя?

— Тогда мойте после них пол. И за кошку вам надо мыть. Сколько раз с ней пройдете. Туда-сюда, туда-сюда. Грязь волочёте, а мыть не хотите. В коммуналке должен быть порядок! А тут прямо под носом клиенты ходют. Написать бы на вас куда следует. Проверить — может быть, ворюги.

— Почему-сь вдруг ворюги?! — заискивала «мамашка». — Вон Виктор туфли шьет. Может, из казенного материала… А у вас все чисто…

Как и всегда, шум на кухне вдруг затих, и женщины разошлись по своим комнатам.

Первые месяцы Юна на новой квартире почти не бывала. Она продолжала жить в семиметровке и спать на Панином матраце.

В Гнесинское училище показываться ей не пришлось. Спустя месяц после смерти Фроси муж Евгении Петровны устроил Юну лаборанткой в один из НИИ.

— Сейчас век техники. При НИИ есть вечерний техникум. Будет она специалистом, — убеждал он почему-то Евгению Петровну, а не Юну. Будто решалась дальнейшая судьба его жены.

— Но Юночка же закончила музыкальную школу. И Фрося хотела… — возражала Рождественская.

Но тут вмешалась в разговор Паня, без которой в подвальном обществе ни одно дело не решалось:

— Пициальность типерича надо. Неужели так? Папанька привез. Рязани ехали. Нянькой была. Пициальность — всё.

Новое слово, появившееся в ее обиходе, ей очень нравилось.

— Пусть у Юнки будет…

— Ну вот, вы снова Рязань, папаньку вспомнили. Еще Прохорова поминать будете. Здесь, можно сказать, судьба девочки решается, — недовольно пожала плечами Евгения Петровна.

Но Владимир Федорович настаивал, чтобы Юна пошла работать в НИИ и за три года закончила техникум.

Так решилась ее судьба. Она стала лаборанткой и студенткой техникума.

Когда Серафим вернулся из поездки к морю, она работала и училась. О смерти Фроси он узнал из письма Елизаветы Николаевны. Ему захотелось написать Юне, нет, лететь к ней! Он ощутил чувство вины перед Юной… но — не полетел и не написал…

В Москве стояла осень. Ветер обрывал листья деревьев, все сильнее задувал в оконные щели. Небо было свинцовым от тяжелых, низко нависших над землей облаков.

К тому времени в НИИ, где работала Юна, у нее появился друг Лаврушечка. Отслужив пять лет на фронте, Лаврушечка за несколько месяцев до Юны появился в том же отделе. Звали его — Анатолий Иванович, фамилия была Лавров. Он был ладно скроен, среднего роста, розовощекий крепыш с голливудской улыбкой. Когда сильно волновался, на лбу у него выступали мелкие капельки пота, которые он небрежно промокал носовым платком. Большинство мужчин носили брюки-дудочки, а Анатолий, отдавая должное морскому прошлому, продолжал ходить в черных клешах, подметая ими полы лаборатории и тротуары улиц.

Жил он по соседству с Юной, в той самой гостинице «Север», где встречался Пушкин с Мицкевичем. Даже комната была тем самым номером, где два великих поэта и гражданина вели разговоры о судьбах своих народов…

Войдя в лабораторию, куда ей помог поступить дядя Володя, первым Юна увидела Лаврушечку. Он стоял спиной к двери на верстаке. Головы его не было видно. Юна увидела клеши и прыснула со смеху. Лаврушечка соскочил с верстака.

— Что это за фуфела свалилась к нам? — делая серьезное лицо, спросил он.

Юна была в трехматерчатом своем комбинированном платье, плечи которого свисали то с одного, то с другого плеча. Она молчала, недоуменно смотря на него, моргая ресницами.

— Ты чевой-то моргалки включила? Ну-ка выключи. Энергию нечего зазря тратить. Экономно надо жить, — все так же серьезно продолжал Лаврушечка. — Ты чья же будешь, фуфелка?

— Лаборантка ваша. Ты, между прочим, тоже не Жан Марэ, — придя в себя, прыснула опять Юна. Она переняла манеру Евгении Петровны независимо от возраста ко всем незнакомым людям обращаться на «вы». А с ним почему-то сразу, не задумываясь, стала на «ты».

В это время на экранах Москвы шел фильм «Опасное сходство». Многие женщины и девчонки были без ума от Жана Марэ, видели в нем эталон мужской доблести и красоты. Лаврушечке было далеко до Жана Марэ. Перед девушкой стоял парень с веселыми глазами.

— Тебя как зовут, фуфелка?

— А тебя, Швандя?

— Это что же, огрызаться старшему по званию?! — Анатолий Лавров числился старшим техником. — Ну-ка говори, как зовут.

Юна не может понять до сих пор, почему, никогда не вспоминая своего детского прозвища, вдруг выпалила:

— Челюскин!

— Не, — покачал головой Лаврушечка, — Челюскин был бравый мужик. А ты фуфелка. Ну, пожалуй, молоток! Подрастешь — кувалдой станешь. Да ладно. Твоя взяла. Я — Анатолий Иванович Лавров, — и он протянул Юне руку.

— Юна Ребкова, — ответила она и тоже протянула руку, про себя решив называть его «Лаврушечка». Потом она узнала, что так его зовут многие в НИИ.

— Юна… А что это значит?

— Юнона. Богиня плодородия. У римлян. А в Греции она Герой звалась. Неужели не знаешь?

— Не, не помню. А Челюскин-то чего?

И Юна, вдруг неожиданно для самой себя, рассказала ему о детдоме, о Фросе и про ее смерть, про музыкальную школу, которую закончила благодаря соседям.

Во время ее исповеди в комнату вошел кто-то из сотрудников отдела — понадобился Анатолий.

— Линяй отсюда. Не видишь, я занят, — грубовато сказал ему Лавров.

— Ты что? Блатной? — удивилась Юна.

— Не-а. Я морской, а тебя кто пасет?

— Не-а, — в тон ему ответила Юна.

— Значит, я буду твоим лоцманом. Со мной работать будешь. Мне лаборант как раз нужен. Когда шеф с обеда вернется, скажу ему, чтобы тебя ко мне отшвартовали. В одном фарватере ходить будем.

— А ты почему не пошел обедать? — спросила Юна.

— Я? Да, понимаешь, схему запорол! Ошибку ищу. Ну-ка бери паяльник, начнешь помогать. Сначала обмакни его в канифоль, потом олова немного зацепи, — он показал ей, как надо работать паяльником. Держа в руках фигурную лампу, сказал: — Это диод. У него два электрода. Положительный — анод, отрицательный — катод…

— Мы в школе это проходили, — перебила его Юна.

— Слушай, что я говорю! — приструнил ее Лаврушечка.

— Есть слушаться!

Он стал объяснять назначение тех или иных приборов, их деталей.

В комнате, где работал Лавров, стояли еще два верстака и три письменных стола.

— Это стол шефа. Шеф в нашей комнате сидит, — Анатолий показал на двухтумбовый стол, стоящий у окна. — А мой — вот этот. Ты будешь напротив. Рядом с нами сидит Демьян Клементьевич Галкин. Мистер Икс нашей лаборатории. Дня не проходит, чтобы он не пел арии из этой оперетты.

В лабораторию стали возвращаться отобедавшие сотрудники. Вошел довольно грузный седой человек лет пятидесяти. У него был тяжелый, выдвинутый вперед подбородок, что придавало его лицу грубоватую значительность.

— Вы наш новый сотрудник? — обратился он к Юне, еще державшей в руках паяльник. — Мне звонил кадровик.

— Да, в отделе кадров меня направили сюда. Лаборанткой, — ответила Юна.

— Ну что ж, давайте познакомимся. Зотов Игорь Петрович, начальник лаборатории. Вы после десятилетки?

— Да, закончила десять классов. Ребкова… Юна. Две недели уже учусь в вечернем техникуме вашего института.

— Очень хорошо. Нам специалисты нужны…

— Закрепите ее за мной, Игорь Петрович, — вмешался в разговор Лаврушечка.

— Подождите, Анатолий Иванович. Разберемся, ведь Галкин тоже просил дать ему лаборанта, да и в другой группе, у Анны Павловны, — он показал глазами на смежную комнату, — не хватает технического персонала.

— Простите, но вы ведь обещали, что первого нового отдадите мне! — настаивал Лавров.

— Ладно, коли так уж нажимаете — берите девушку, хотя, мне помнится, вы просили лаборанта-парня.

— Пока парня дождешься — сколько воды утечет. А она уже здесь. Главное, чтобы была внимательной, усидчивой. А обучить делу — обучим.