Так Юна начала свою трудовую жизнь в лаборатории под наблюдением «недремлющего ока» Анатолия Ивановича Лаврова.

…Юне нравилось вливаться по утрам в нескончаемый поток людей, спешащих на работу. Теперь и она — капелька в этом потоке. Как интересно приткнуться в уголке переполненного троллейбуса и рассматривать лица! Недоспавшие, хмурые, а порой теплые, молодые, веселые. Она внутренне улыбалась и переступала порог своей лаборатории легко и спокойно.

Юне нравилась собственная самостоятельность, независимость. Она вдруг ощутила себя взрослым, сильным человеком, который многое может.

И действительно у нее появились успехи. Прошло совсем немного времени, а она уже без помощи Лаврушечки может читать несложные схемы и сама их собирать. Даже самостоятельно разработала панель пульта проверки усилителя. Конечно, панель пульта — это слишком громко сказано. Всего-то два тумблера. Один включает-выключает сопротивление, а другой — конденсатор. Однако ведь еще недавно она и этого не умела. Ей так хотелось узнать как можно больше, чему-то научиться, что даже шеф заметил старания новой лаборантки. На собрании он отметил, что «с молодым сотрудником повезло». Лавров свое отношение к Юне скрывал, доброжелательно подсмеиваясь над ней:

— Ну, фуфелка, ты и даешь! Женщина все может! Теперь понятно, почему из всех передряг Россия выходила невредимой. Бабы ее спасали, а не мы, мужики. Умеете вы работать, просто зависть берет. Небось и спутник вы запустили. Страну на весь мир прославили.

Юна в ответ весело смеялась:

— Я-то какое отношения к спутнику имею?

— В стране живешь, где первый спутник запустили, — уже серьезно внушал ей Лаврушечка, — стало быть, имеешь.

Миропонимание Юны было еще молодым, несформировавшимся. На какое-то мгновение слова Лаврушечки приковывали к себе ее внимание, но тут же обыденность отвлекала, и те слова казались высокопарными и не имеющими к ней отношения.

Однажды в обеденный перерыв на опытный завод при НИИ приехала актерская бригада. И с ней Серафим. Он работал в редакции газеты и был разъездным корреспондентом. Вот ему и поручили подготовить репортаж о встрече артистов с рабочими. К тому времени Юна уже не вспоминала о Симке, о той ночи. Смерть Фроси, работа, учеба — все это отвлекло, увело в сторону.

Серафим растерянно улыбался, недоуменно уставившись на нее.

— Я здесь работаю, — отвечая на его немой вопрос, произнесла Юна.

— А я, как приехал с юга, искал тебя…

Она исподлобья посмотрела на него: «Зачем он врет? Я ведь ничего от него не хочу, ни о чем не спрашиваю».

— Тебя сразу не узнать, — продолжал Серафим. — Повзрослела. Косы отрезала. Как же ты живешь без Фроси?

В его словах Юне послышалась участливость, и у Юны непроизвольно вырвалось:

— Сама не знаю — как. Все кажется, вот-вот увижу ее. Недавно окликнула незнакомую женщину: «Мама». Мамин голос слышу… — Она замолчала, опустила глаза.

А Сима увидел тень на щеках от длинных ресниц, почувствовал ее отрешенность и поймал себя на том, что эта девушка опять, как и несколько месяцев назад, волнует его.

— Что делаешь сегодня после работы?

— Иду учиться.

— Жаль. Мы могли бы пойти куда-нибудь вместе. Я ведь соскучился по тебе.

С этого дня Юна уже не жила в подвале. Она перебралась в новую комнату… Ночевать Сима у нее не оставался — беспокоился о ее репутации. Встречались они на квартире его товарища.

Своего отношения к Серафиму Юна ясно определить не могла. Ей льстило, конечно, что он журналист, что у него есть маленькая слава, но теперь она еще видела в Серафиме то, чего в детстве порой не замечала: он умел подольститься к тем, кому хотел понравиться, и унизить даже товарища, если это было в его интересах.

Однако встречаться с Серафимом Юна продолжала. Правда, в их отношениях она не чувствовала того дружеского участия, с каким относился к ней Лаврушечка.

Однажды Юна попыталась рассказать Серафиму про тумблер и конденсатор, про панель пульта, рассказала, как Лаврушечка внушал ей, что она — «часть народа», «часть судьбы народа». Сима недоверчиво посмотрел на нее, а затем громко захохотал:

— Ты что — свихнулась?! Первый класс заканчиваешь? Юнчик, от твоих лозунгов можно обалдеть!

Сначала издевки Серафима приводили Юну в замешательство, она внутренне вся съеживалась, начиная чувствовать свою неполноценность. А потом просто перестала посвящать Серафима в свои мысли, в свои рабочие дела и все реже обращалась к торжественным высказываниям Лаврушечки.

И все-таки с Серафимом ей было интересно: ведь он, безусловно, умнее, образованнее, интеллектуальнее не только ее, но и столь почитаемого ею Лаврушечки.

Бывая у Серафима дома, она любила рыться в книгах, купленных им по большей части у букинистов. От некоторых книг исходил аромат, напоминая Юне запах концертного платья Рождественской. Из многих фолиантов, перебираемых Юной, одна книга, в синем сафьяновом переплете, «Чтец-декламатор», с закладкой — воздушной балериной на ниточке — почему-то волновала ее особенно. Забравшись с ногами в старое, с одним подлокотником кресло, она внимательно разглядывала строки, выведенные чьим-то старательным почерком.

Это были стихи, написанные на отдельном листочке… Стихи Игоря Северянина.

Королева, экипаж представлялись ей атрибутами неизвестной красивой жизни, о которой она мечтала в детстве и о которой вдруг вспомнила при чтении этих строк. Королевой ей виделась Евгения Петровна…

Назавтра Юна неслась в свою «лаб» к приборам. Она металась между дружбой с Лаврушечкой и встречами с Серафимом. Лабораторией, торжественными речами Анатолия и — вечерами — сатанинским, вкрадчивым пением Вертинского, интеллектуальностью и «престижностью» журналистской профессии Серафима.

Приходя с Серафимом к кому-нибудь в гости, Юна не раз замечала, что он становится «гвоздем программы». Присутствующие с неподдельным интересом слушали его рассуждения, ловили каждое его слово, смотрели ему в рот. И ей это нравилось, даже как-то тешило ее самолюбие: «лучший парень» был с ней, а она вроде бы не очень-то за него и держится.

В то же время Юна чувствовала, что, приглашая ее в гости, Сима ставит преграду между собой и возможной претенденткой на его свободу. Юна видела: самолюбие Симы задевает, что она не имеет на него серьезных видов, замуж за него не рвется. Симка это понимал и злился…

В общем, Юна металась, и в этих метаниях Лаврушечка со своими «лозунгами» нет-нет да и начинал ей казаться примитивным человеком, а Серафим был не тот, кого она хотела бы видеть рядом в своей придуманной, еще не четко очерченной, счастливой и красивой жизни.

Ей было двадцать с небольшим, когда она первый раз попробовала расстаться с Серафимом.

Юна стояла у дверей квартиры приятеля Симы, собираясь уходить. Сима шарил в карманах, искал ключи, а ключи не находились. Юна равнодушно наблюдала за Серафимом, он же все больше и больше нервничал, озлобленный ее невозмутимым спокойствием, ее как бы непричастностью к происходящему.

— А ты порочная, — неожиданно сказал он сквозь зубы.

— Почему? — спокойно спросила она.

— Ведь от пустоты встречаешься со мной. Все еще ненавидишь.

— Какие грехи замаливаешь?

«Разве можно чем-нибудь замолить грех? Это только видимость, что его совершаешь против кого-то или чего-то. Потому что совершаешь ты его, в первую очередь, против себя», — так думала Юна, выворачивая руль вправо, объезжая колдобину.

— О чем мыслишь? — Иван пристально вглядывался в лицо жены.

Голос мужа прозвучал неожиданно. Она была еще там, далеко… с Симкой.

— Ой, глянь-ка, конфетка какая едет!

Их обогнал перламутровый «датсун». Заграничная машина сейчас тоже была неуместна в той, прошлой Юниной жизни.

— Давай помолчим, — попросила Юна.

Когда-то давно она прочитала, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть. Равноценен ли ее «сюрприз» тому порыву, что возник год назад?

Мать Ивана жила в одной из южных областей Украины. Она часто болела, постоянно жаловалась на недомогание, Юна не придавала значения этим жалобам. Не любила свекровь за ее двуличие.

Мария Дмитриевна плохо влияла на Ивана, и Юна старалась мешать его встречам с матерью. Год назад пришла телеграмма от соседей свекрови. Сообщали, что ее увезли в больницу с сердечным приступом. Иван собрался ехать к «мамуле», Юна решила помешать. Целый день она сидела на телефоне, дозваниваясь до сельской больницы. К вечеру дозвонилась. Свекровь звонку сына несказанно обрадовалась:

— Не приезжай, сынок. Не надо. Я скоро сама выпишусь. Потом вместе приедете. Ванюша, сыночек, живи спокойно. Не нервничай. У тебя ведь столько дел. Соскучилась я, правда. Но ничего, бог даст — в этом году уж обязательно свидимся…

Юна слышала ее слова в трубке параллельного телефона.

— Вот видишь, у нее ничего страшного нет, — сказала она Ивану. — Сдам работу — дня на два туда съездим.

Через неделю пришла вторая телеграмма — свекровь умерла.

Иван не винил Юну, нет. Но как-то затих, отгородившись от Юны… Месяц назад она сказала ему, что едет в командировку. А на самом деле отправилась на родину Ивана и установила памятник на могиле свекрови.

Кто бы только знал, что ей это стоило! Одному богу известно. Да и мысль поставить памятник Марии Дмитриевне пришла неожиданно и для самой Юны.

Уже после смерти свекрови в редакции, где работала Юна, продавали итальянскую кофточку. Юне кофточка понравилась, и она решила ее примерить. Зайдя в туалет, она увидела в дальнем углу с сигаретами двух женщин из другого отдела. Одна из них, полноватая, рассказывала другой: