— Доброго здоровьица, Иван Александрович! — приветствовали его тоболяки. — С Яблочным Спасом тебя… Катерине Прохоровне поздравления и поклон от Александра Андреевича!

Катерина сверкала черными глазами, радуясь встрече. Она была простоволоса, как девка, в шелковом барском платье. Бросилась к Ульяне, приняла корзину с репой, переданную Лукиным, восторженно ойкнула, что-то зашептала подружке на ухо. По случаю светлого праздника в крепости не работали. Промышленные были принаряжены и чисты. Гостей повели в баню, накормили, затем толпой, отправились на кладбище. Григорий Коновалов с дружком Галактионовым шли впереди и по-хозяйски указывали, где кто лежит.

И здесь уже было много знакомых у Сысоя Василием, у Ульяны еще больше.

К соборному столу она вышла в шелковом платье с непокрытой головой, на которой вместо платка или кички копной были уложены волосы. Васильев взглянул на жену, охнул, застонал и сел на пол, промахнувшись мимо лавки:

— Срамота-то какая!

А Григорий Коновалов смотрел на Ульку с таким восхищением, что она зарозовела, опустила глаза с подрагивающими ресницами, придерживая пышные юбки, склонила голову с башней золотых волос.

— Ну и как я тебе нравлюсь, Гришенька?

— Царевна! — прохрипел Коновалов с таким неподдельным восторгом, что Ульяна зардела еще краше. А он, взяв себя в руки, тоскливо улыбнулся, расправил по груди пышную бороду, заломил шапку: — Меня бы такая хоть раз от души поцеловала — кожу бы дал с себя содрать!

— Так-то, Васенька! — Поклонилась мужу Ульяна. — Людям нравлюсь.

Купи-ка ты мне это платье.

— Пусть Гришка и покупает, раз ему нравится! — проворчал Васильев.

Коновалов, сверкнув глазами, сбил шапку на затылок, встал фертом:

— Дозволь, царевна! Сделай счастливым, прими подарок!

Но Ульяна опустила голову, подхватила длинные полы и кинулась вон, скрывая слезы.

— Эх, Вася-Вася?! — укоризненно взглянула на Васильева Катерина и ушла следом за ней.

— А чего такого я сказал? — удивленно пробубнил Васильев, в недоумении почесываясь и переминаясь с ноги на ногу. — Срамота русской бабе в такой одеже… Еще бы, как колошка, вышла на люди голой.

— Васька! — зло прорычал Коновалов. — Не купишь жене платье — сам куплю, надену на свою полюбовную чугачку, выкрашу ее вохрой и буду думать, что с Улькой сплю…

— Тьфу на тебя! Кобель старый. И когда только отвяжешься от меня?! — разъяренно вскрикнул Васька и ушел следом за женой.

Глаза у Ульяны просохли быстро: не прошло и десяти минут — она смеялась, вихляясь, как кадьячка в шелковом платье, с непокрытой головой обносила всех пареной репой вместо яблок, как это водится в Сибири на Спас.

Катерина наливала в чарки пиво, приговаривая:

— От Лукина, значит, освященное!

— Эх, нет с нами старого! — Покачал головой Кусков. — Некому почитать для души, что пристало в этот день.

Отпели, отгуляли Спас, видно раздразнили силу темную, нечисть завистливую. Стали на небе собираться тучи, засвистал ветер — удалеемолодец. Извиваясь в похабных плясках, заскакали по морю жгуты смерчей. От их буйств взбеленились волны. Среди ночи разыгралась буря в устье реки Медной. Ветер рвал с корнями деревья и швырял в море, волны захлестывали малые острова и камни.

В Новоконстантиновской крепости люди сидели за теплыми стенами и радовались, что у них есть крыша над головой. В это время специалист навигационного искусства подпоручик Талин из последних сил правил пакетботом и ругал команду. В тех самых местах, возле острова Сукли, попадал в ураган Василий Медведников на галиоте «Три Святителя». С надежными друзьями, боровшимися со стихией, он спасся тем, что ушел в открытое море. Подпоручик был хорошим мореходом, но в бурю оказался одинок. Приказчик Поломошный молился, не выползая из кубрика. Куськин лежал под трапом, намертво вцепившись в него руками. Ни пинки, ни крики и уговоры не могли заставить его подняться. Агеев с четверть часа бестолково метался по палубе и, не сумел даже закрепить спущенные паруса. Вскоре его смыло за борт. Наверху работал один промышленный Белоногов, креол Сивцов, матерясь и плача, отчерпывал воду.

Подпоручик увидел на гребне набегавшей волны лиственницу со стволом в три обхвата, взмолился о чуде, но дерево обрушилось на пакетбот со страшной силой, сломав мачту и разбив перо руля. «Северный Орел» понесло на рифы. За ними виднелась песчаная отмель. Чудом уцелевший мореход бросил бесполезный штурвал, взглянул на берег и подумал, что у него есть шанс выжить.

Шторм бесчинствовал два дня, потом стал утихать. Вскоре прояснилось небо и показалось солнце — редкий гость в Чугацкой губе. Как только улеглись волны, к Новоконстантиновской крепости подошли байдарки чугацких партовщиков и привезли «косяка» в драной парке поверх голландской кружевной рубахи.

— Господин мореход, вы ли? — удивился Кусков.

— Я! — ответил привезенный. — Потерпел крушение возле острова Сукли.

Команда и приказчик Поломошный погибли. Часть груза и обломки судна выброшены на берег.

— Вот так встреча, барин?! — подошел Сысой. — Холопы твои живы ли?

— Все погибли! — равнодушно ответил Талин.

Сысой скинул шапку, стал креститься с испуганным лицом.

— Баню ему надо! — Указал на спасшегося Кусков. — Должно быть, голодный. Займись-ка горе-мореходом, — приказал Сысою.

Он повел подпоручика в выстывшую баню, растопил каменку, принес воды.

— Сиди, грейся, подбрасывай дрова, а я тебе поесть принесу.

Вскоре вернулся с китовиной, с диким луком и ягодой, обычной едой промышленных. Кусков дал полуштоф раки, чтобы согреть морехода изнутри.

Тот накинулся на еду. Сысой отщипнул кусочек китовины, пожевал, вздохнул, мотнув головой:

— Ишь, как судьбы сводит! — пробормотал задумчиво. — С Куськиным от Иркутска шли, с Агеевым — от Якутска.

Офицер выпил, крякнул, поморщился.

— Что же ты даже не перекрестишься? — с обидой спросил Сысой. — Утопил людей, души загубил…

Штурман швырнул в огонь рыбью кость, пробормотал с неприязнью:

— Никчемные были людишки, зря им деньги давал и благодетельствовал…

Налей еще!.. Ох-ох! — Выпив, помахал ладошкой у рта. — какая гадость…

Сволота купецкая… Достойную гастрономию обещали, питье. Падалью кормят, ракой поят…

Сысой взглянул на него удивленно:

— Могли бы и этого не дать, после того как ты в море водой не поделился.

И какое брюхо тебя рожало?! — Сплюнул за порог, сунул в зубы чубук трубки.

— Ты-то кто таков? — насмешливо спросил офицер, неверной рукой сам потянулся за полуштофом.

Сысой подкинул дров, так как спасенный то и дело забывал про каменку.

— Меня-то с какой стороны ни смотри — пашенный сибирской слободы.

— Да какой ты пашенный-крестьянин? — Брезгливо кривился офицер. — Крестьяне живут по деревням, за море бегут только воры и лодыри… Да и по слободам — бродники, да сволота всякая.

Сысой бровью не повел, раскуривая трубку от уголька: он не мог даже обижаться на благородного.

— Дед сказывал: еще до меня огулял нашу суку лис. А та стара была и ощенилась в последний раз ублюдками. Дед оставил пару сучек, что больше на собак походили. Из-под хорошего кобеля потомство пошло лучше, кур уже не давило. И так несколько раз. По сей день у нас собаки хорошие. И люди в слободе так же. Были и бродники, — перекрестился, вспомнив рассказы про предка Епифана, искавшего Ирию.

— Все одно! — прокашлялся, прочищая горло, Талин. — Темнота, грязь! — В глубине его мутных глаз мелькнули живые искорки: — Ты хоть грубиян, а не дурак! Тебя бы образовать, побрить… Так вот, слушай, мужик, мы, дворяне, — люди государственные! Мы порядок держать должны, за вами, ворами и пьяницами, следить. А потому ты не попа неотесанного слушать должен, а меня, почитая во мне власть и культуру. Так-то! — штурман снова плеснул себе в кружку. — И угораздило же родиться в этой стране, с эдакой мразью рядом жить!

Двое россиян уставились друг на друга, разглядывая один другого, как диковинную живность: с любопытством, опаской и брезгливостью. Сысой смотрел в черные дырки глаз, видел бабью морду, засаленную косицу, кружевную рубаху, портки с женскими подвязками и думал, что никогда, пожалуй, не сможет объяснить этому барину своей правды, не сможет понять жизни, в которой доброй волей сосут устриц, говорят со своими детьми на чужих языках.

Штурман смотрел на молодого, заросшего волосами и дремучей бородой, изгоя, в броднях из сивучьих горл, вонявших прогорклым жиром — шелехом.

Не мог понять, чем этот полузверь, обвешанный деревянным крестом, ладанкой, образками и прочими дикарскими побрякушками, отличается от здешних индейцев и эскимосов.

Сысой мотнул головой, спросил:

— Ты песни поешь?

— Зачем? — не понял его подпоручик.

— Ну, выпил, душа веселья запросила? Если она у тебя есть.

— Я не мужик, чтоб орать и прыгать!

— Ну, что-то ты делаешь для… души?

— Я думаю, — пробормотал мореход. — Сбегай-ка, принеси еще этой дряни, я тебе потом денег дам.

Сысой затянулся из трубки, пустил дым в пьянеющее лицо, зло усмехнулся:

— Не сбегаю. И баню топить не буду. — Вышел на чистый воздух, выколотил трубку и сунул ее за голяшку.

— Дикарь! — пробормотал вслед подпоручик.

Кусков дал два мешка кукурузной муки и соли, выменянной на меха с торговых судов. Больше поделиться с Ситхой ему было нечем. Григорий Коновалов повел шитик в Якутат, высадил там посыльных от Баранова. Он должен был прикрывать свои промысловые партии. От Якутата до Ситхи со всеми селениями был мир и все-таки тоболяки одели Ульяну по-мужски, шли на байдаре с предосторожностями: колоши могли прельститься мукой и оружием, напасть из-за белой женщины, которую можно дорого продать дальним родам.

Василий то и дело вспоминал Новоконстантиновскую крепость, Кускова.

— Порядок у него! — восхищался. — Все по справедливости, по правде, хоть сам из купцов.